Предводитель беспрестанно шевелился, говорил, доказывал что-то такое.
Перед ними стоял чай на серебряном подносе.
В лугах огромная согнанная вотчина, почти вся находившаяся в виду господ, лениво косила.
- Скажите, пожалуйста, как идут мировые съезды? - спрашивал Бакланов.
- Отлично! превосходно идут! - восклицал предводитель. - Я как?.. Посредники у меня, надобно сказать, все отличный народ, умный, развитой; но они не жили , не выросли с народом, как я... У меня встречается теперь распря, недоразумение между помещиком и мужиком, я ставлю вопрос так...
И предводитель поставил руку на перила балкона, желая, вероятно, показать, как он именно ставил вопрос.
- Ставлю вопрос так... Беру господина помещика... мужика еще нет у меня... "В чем ваш вопрос?" - "В том-то и том-то!" - "Прекрасно! Вот вам ответ на него... самый полный, ясный, отчетливый..." Со мной он не может спорить, совестится... Мужика я еще не видал и говорю, значит, это не собственным хозяйственным соображениям; во мне он слышит голос такого же дворянина, как он.
- Все это прекрасно! - возразил Бакланов: - но мужик-то будет пороть свое.
- А в том-то и шутка, - подхватил с некоторым лукавством предводитель: - что я всегда скажу в духе мужика, в натуре его.
- Стало быть, вы выдаете дворян.
- Нет! нет-с! - воскликнул опять лукаво предводитель: - все дело в подготовке... У меня крестьянский вопрос был решен прежде, чем правительство имело его в виду...
Бакланов посмотрел на руководителя с недоумевающим видом.
- Был решен-с, - повторил тот: - то-есть в том отношении, что лично у меня крепостной труд давно уже был отменен и существовал наемный; значит, цены на него для мужика и барина были установлены; тот и другой видели благодетельные последствия этого: барин - превосходство наемного труда перед крепостным, мужик - пользу заработка, хоть и по невысокой цене, но дома, где он не тратится на дорогу, ни на дороговизну городского содержания. Второе, у меня давно уже введено машинное хозяйство: я знаю, какая машина для нашей почвы годится, какая нет!
Бакланов решительно не знал, врет ли он, или правду говорит.
- Значит что же-с, - говорил предводитель, заметив произведенный им эффект: - каждый из нынешних земледельцев только подражай мне. Мужик - моему мужику, барин - мне! И вот результаты этого, - продолжал предводитель: - у вас тихо... у соседа вашего тихо... у какого-нибудь Крикунова и Дуралева тихо. Чего ж мне больше?.. Дворянство, конечно, мне говорило: - "Сделайте милость, позвольте ваш фотографический портрет повесить в предводительской!". "Господа, - говорю я: - я не один; позвольте уж, если снимать с меня портрет, так вместе с посредниками", - а в сущности ведь один, один все это сделал, не хвастаясь скажу! - воскликнул предводитель и, заметив на лице Бакланова некоторое недоумение, снова постарался рассеять его фактами.
- Я как действую?.. Как получено было положение, я сейчас же поехал к мужикам; ну, и мне тоже не привыкать с ними разговаривать; я вот теперь хожу во французских перчатках, а умею сам срубы рубить. "Братцы, говорю, так и так быть должно, - поняли?" - "Поняли, говоря, батюшка!". Ихним, знаете, языком сказано, не свысока... Еду к помещикам: - "Вот как, говорю, господа, быть должно!" - "Разумеется", - говорят. У меня, как новый дворянин приехал, я сейчас же еду к нему и внушаю. Вы вчера только приехали, а сегодня я уж у вас! - заключил предводитель с гордостью.
Бакланову сделалось окончательно совестно слушать самохвальство своего гостя.
- Это хорошо... - говорил он, не зная, куда глядеть.
- Хорошо ли, худо ли, я не знаю, - отвечал предводитель: - но только это мои правила. Я прямо мировым посредникам говорю: "вы, господа, за крестьян, а я за дворян"; но в то же время я не крепостник, - нет-с! По убеждениям моим, я человек свободомыслящий, но чтобы дело у меня было делом...
"Чорт знает что такое!" - думал между тем про себя Бакланов, которому в это время подали письмо, запечатанное благообразнейшею печатью.
"Многоуважаемый и любезный родственничек!
"В то время, как ты, чортова перечница, катаешься, как сыр в масле, твой друг и брат Иона в нищете, наготе, гладе и болезнях. Приезжай, дружище, и помоги, чем можешь!
"Ограбленный Иона Дедовхин".
- Что такое с Ионой Мокеичем приключилось? - спросил Бакланов предводителя.
- С Дедовхиным это? - переспросил тот с улыбкой презрения. - О, помилуйте! - воскликнул он: - это человек с такими понятиями! Засыпал нас просьбами и жалобами на своих людей.
- Ну, чего ж от Ионы и ожидать было! - произнес Бакланов.
- Нет-с: ведь он умен!.. он ядовит! при этаком великом движении, для кого бы нужна гильотина, чтоб они своими устарелыми понятиями не мешали общему ходу! - произнес предводитель, подняв высоко брови.
- Ну что, Бог с вами! За что иону на гильотину! - возразил Бакланов.
И ему в эту минуту старый враль Иона почему-то показался гораздо лучше сего молодого говоруна.
Предводитель наконец встал и взялся за шляпу.
- Au revoir! Мы, как люди образованные, кажется, поняли друг друга! - проговорил он.
- Да-с! - отвечал Бакланов, а в уме у него вертелось: - "Прескотина, должно быть, ужасная этот господин!. 17."
Злой помещик.
Прошел час, два, три. Бакланов чувствовал решительную потребность освежиться от трескотни, которая продолжала еще раздаваться в его голове после беседы с предводителем.
Он велел заложить экипаж и поехал к Ионе.
Подъезжая к самой Дмитровке, он был очень удивлен: половина почти полей оставалась незапаханною.
На лугах несколько бедных дворян, с стриженными головками и выбритыми лицами, косили.
- Что это, господа, как у вас поля запущены? - сказал он им.
- Не слушаются нынче нас рабы наши, - отвечали ему некоторые из них какими-то дикими голосами.
Около дороги бедная дворянка, с загорелым, безобразным лицом, но в платьишке, а не сарафане, кормила толстого, безобразного ребенка и, при проезде Бакланова, как дикарка какая, не сочла даже за нужное прикрыть грудь.
Собственно жилище старого грешника Ионы тоже поразило его: сад, как запущенная борода, еще более разросся и позеленел; кругом его тын и вокруг красного двора решетка обвалились Самый дом точно совсем присел к земле. Бакланов толкнул ногой в дверь. Она сначала было покачнулась, потом вдруг остановилась, зацепившись за перекошенную половицу. В зале сооблазнительная картина голой женщины все еще висела, но вся была засижена мухами. Бакланов прошел в соседнюю комнату, в спаленку; там он увидел Иону, совсем плешивого, с седою, отпущенною бородой, лежащим на грязных подушках, под грязным, худым одеялом.
Висевшая здесь сооблазнительная картина не была ничем уж и закрыта. Нарисованный на ней господин, по преимуществу кидавшийся в глаза, кем-то, должно быть, возмутившимся его позой, был проколот в нескольких местах.
- А! друг сердечный! - воскликнул Иона.
- Что это вы? - говорил Бакланов, садясь около него на стул.
Запах и всюду видневшаеся нечистота были невыносимы.
- Болен! - отвечал Иона хриплым голосом: - без ног совсем.
- Что ж это такое?
- Да вон, дурак доктор говорил, что за девками бегал, а я, Матерь Божья, никогда не бегал: все ездил.
- Лечиться надо! ничего, пройдет! - утешал его Бакланов.
- Га! - воскликнул Иона: - лечиться надо! Мне есть нечего, Саша, да! Что вот, спасибо, напротив, старушка, бедная дворяночка, живет, что придет да уберет около меня, то и есть, Саша, друг мой!
И старик зарыдал.
- Где же ваши люди?
- Люди - да! Где вода весенняя, поищи-ка ее летом! Я было дъяволов их всех в дворовые в прошлую ревизию припер, и они, как вышло положение, и разлетелись, как птички Божьи! И ну-ка, Саша, и Марфутка-то ушла. Сколько тоже жил с ней, не жалел на нее ничего: под конец, что есть, била уж меня, и то ушла... хоть бы на нее, окаянную, взглянуть перед смертью-то...
И старик снова горько-горько зарыдал.
- Что ж, у вас земля осталась, - вздумал было опять утешить его Бакланов.
- Возьми у меня ее всю!.. не хошь ли? - прокорми только до смерти.
Бакланов молчал.
- Возьми! - повторил Иона.
- Что же! - произнес наконец тот.
- То-то что же!.. А я за имение-то десять тысяч дал; пятнадцать раз из-за них, окаянных, в уголовной палате был; чуть на каторгу два раза не сослали... За что ж меня теперича ограбили совсем как есть?
- Нельзя же Иона Мокеич, для вашего благосостояния пожертвовал благосостоянием двадцати миллионов. Вы вот недовольны этим, а другие помещики рады.
- Кто рад-то, кто? - воскликнул Иона. - Подлецы вы, вот что... Язык-то у вас, видно, без костей, так и гнется на каждое слово. Рады они?.. Вот предводителишки так рады - жалованье дъяволам дали! И вдруг говорят мне: "Ты-де, говорят, с земли будешь платить по пятнадцати копеек!". Меня ограбили, что это такое.
- А предводитель здешний говорит, что все устроил по крестьянскому делу.
- Все он, все! - отвечал Иона с исказившимся лицом.
- Он говорил, что у него крепостной труд давно заменен наемным, - продолжал Бакланов.
Ему почему-то приятно было подзадоривать Иону, чтоб он хорошенько продернул предводителя.
- Как же, - продолжал Иона: - давно уж на винокуренный заводишко мужиков гоняет, в летнюю пору, за гривенник в день; два раза уж поджигали у него это вольнонаемное-то заведение. Раз самого-то было в затор толкнули, да ловок - выскочил!
- Он говорит, что и машинное хозяйство у него давно существует.
- Давно! - отвечал Иона и на это спокойно, хотя злобе его и пределов не было. - Раз как-то - я еще служил, заехали мы к нему. Стал он нам показывать свои модные амбары, - гляжу, хлеба ни зерна. Я ему и говорю: "Вели-ка, говорю, брат, сусеки-то войлоками обить; при батьке твоем крыса с потолка упадет, все-таки в хлеб попадет, а теперь на голые-то доски треснется, убьется до смерти, - мне же, земскому чиновнику, придется тело поднимать"...