- Так, батюшка, Александр Николаевич, справедливо! - отозвались с удовольствием старики.
- Ну, садитесь, кушайте!
Мужики повернулись и стали усаживаться за приготовленные для них столы.
- А я вот к бабам пойду и побеседую с ними, - прибавил Бакланов и пошел.
Он давно уже видел между женщинами Марью, которая с заметным любопытством смотрела на него и даже, как показалось ему, с некоторым чувством.
Он прямо подошел к ней.
- Здравствуй, Марья! - сказал он и протянул к ней руку.
Она хотела было поцеловать ее.
- Как можно! Этого уж нынче нет, - говорил Бакланов, не давая ей руки, и хотел поцеловать ее в лоб; но Марья протянула к нему губы, и они поцеловались, и оба покраснели.
Другие женщины смотрели на всю эту сцену с усмешкой.
- Ну, садитесь!.. Садись, Марья, и я сяду около тебя!..
Марья продолжала смотреть на него с любопытством.
- Я стану с вами ужинать и выпью водки. Эй, дайте сюда!..
Приказчик подал.
- Ну, вы теперь, - продолжал Бакланов, выпив сам рюмку и обращаясь к женщинам.
Большая часть из них отхлебнула только, а Марья так и совсем отказалась.
Подслеповатая старуха, та самая, которая так сильно выла, когда он в первый еще раз уезжал из Лопухов, не спускала с него глаз.
- Как бабушка-то на барина смотрит, - заметила одна женщина.
- Что ты старушка? - обратился к ней Бакланов.
- Да больно как, батюшка, гляжу, баря-то просты ныне стали! - отвечала та.
- Просты они, матушка, ныне все! - отвечала ей прежняя женщина.
Марья, сидя около Бакланова, заметно модничала.
- Коли ты не хочешь водки, мы вино будем пить. Помнишь, как когда-то пивали с тобой? - обратился он к ней.
Приказчик, по его приказанию, принес из горницы бутылку мадеры.
- Нет, барин, не хочу, не стану! - отказывалась Марья, отстраняя рукою стакан, который подавал было ей Бакланов.
На мужской половине между тем начинали все больше и больше пошумливал.
- Мне таперича, Яков Иваныч, что значит - ничего, - заговорил уже прежний покорный старичок.
- А я его, дъявола, вот как ссучу! - говорил с перекошенной рожей мужик и показывал даже руками, как он кого-то ссучит.
- Тсс! Тише! - скомандовал достаточно выпивший Петруша. - Песню господину петь!
- Песню, изволь! - повторила толпа.
- Братцы, пойдемте в сад, там вам попривольнее будет веселиться! Эй! вино несите в сад! - сказал громко Бакланов.
- В сад, ребята, уважим барина! - раздалось несколько голосов.
Вся толпа тронулась.
Бакланов постоянно старался быть около Марьи.
Он нарочно затеял итти в сад, чтобы в тенистых аллеях удобнее с ней объясниться.
Солнце это время закатилось, и горела одна только яркая заря.
Перед балконом мужики расположились по одну сторону, а бабы по другую.
Бакланов оставался между последними.
Загорланили песню там и там: сначала пели было одну, а потом стали разные.
Бакланов взял Марью за зад сарафана и посадил ее около себя.
- Ой, барин, не трожьте! - прговорила она, отодвигаясь от него.
Другие бабы, заметив это, поотошли несколько.
- Пойдем в горницу, шепнул ей Бакланов.
- Я еще, барин, не сошла с ума... - отвечала она, устремляя на него насмешливый взгляд.
- Да ведь прежде ходили же?
- Мало ли вы прежде крови нашей пили? - отвечала Марья.
Бакланову сделалось стыдно и досадно.
- Я, кажется, тебя не принуждал?
- Волей, значит, видно, шла! - отвечала насмешливо Марья.
- Да ведь это глупо же, - произнес Бакланов: - прежде там как бы то ни было, но были же отношения; отчего же теперь... Я денег тебе дам, сколько хочешь!
- Не надо, барин, никаких мне ваших денег, - проговорила Марья и потом, прибавив тихим, но решительным голосом: "пустите-с!", отошла на более приличное ей место.
Такое холодное и насмешливое обращение ее рассердило Бакланова. Он перешел на балкон и сел на мужскую половину.
Бабы, точно в насмешку, запели какую-то звончайшую песню, и Марья впереди всех выводила.
Перед Баклановым встал раскорякой один совсем пьяный мужик.
- Барин, я пляшу, смотри, - говорил он и, обернувшись спиной, начал приплясывать. - Да ты гляди, хорошо ли? - говорил он.
- Обернись, дуралей, к барину-то лицом, - усовещали его другие мужики.
- Изволь, сейчас!.. - отвечал мужик и, обернувшись к Бакланову лицом, показал язык.
- Экий дурак! экий скотина! - проговорили ему на это другие мужики.
- Дурак и есть! - подтвердил Бакланов, вставая и уходя в комнаты.
"И это люди!" - говорил он мысленно сам с собой.
Через полчаса к нему пришел приказчик, тоже выпивший.
- Говорили с Марьей-с? - спросил он его с улыбкой.
- Неприступна уж очень стала! - отвечал Бакланов в том же тоне.
- Все они, проклятые, набрались этой фанаберии! - объяснил приказчик.
- Что это они так шумят? - спросил Бакланов с досадой.
- Да разные там свои глупости врут; разберешь у них!
- Прогони их! Скажи, чтобы шли по домам. С ними нельзя повеселиться хорошенько!
- Бесчувственный народ - как есть самый! Докладывать-то только давеча не смел, а стоят они этого! - отвечал приказчик и ушел.
Бакланов слышал потом его голос и несколько ругавшихся с ним голосов. Шум не только не умолкал, но становился все больше и больше в саду и на дворе. Бабы продолжали визжать песни.
Бакланов нашел наконец нужным затворить окна, запер потом двери и осмотрел свой револьвер. "Чорт их знает, чего им ни придет, пожалуй, в пьяные-то башки!. 20."
Возвратившаяся любовь.
На другой же день после этого, Бакланов, в легонькой бричке, на наемной тройке, несся что есть духу по дороге к Ковригину.
Софи его известила коротеньким письмецом, что она уезжает на днях за границу, и вдруг эта женщина выросла в его глазах: ему показалось, что он жить без нее не может. Он решился ее нагнать и ехать вместе с нею. Он трепетал одного, - что не нагонит Софи: тогда уж решительно не знал, что с собой делать, хоть стреляйся!
В Ковригине, не доехав еще до крыльца, он выскочил и побежал в дом. Сердце его забилось радостною надеждой. Двери в сени были не заперты и даже не затворены.
Бакланов прямо прошел через коридор в комнату Биби, отворил дверь, и странное зрелище представилось его глазам: на постели, в одной рубашке и босиком, лежал Петр Григорьевич и, закрыв глаза, держал одно ухо обращенным в правую сторону. На деревянном стульчике около него сидела старуха и что-то беспрестанно ему говорила, покачивая в такт головой.
При виде Бакланова, Петр Григорьевич вскочил и ужасно сконфузился.
- Извините, сделайте милость, - заговорил он.
- Где Софья Петровна? - спрашивал его тот задыхающимся голосом.
- Сейчас... час с два как уехала, - отвечал Петр Григорьевич.
- Сделайте милость, тройку мне лошадей... я ее догоню... мне до нее и ей до меня крайняя надобность.
- Сейчас лошади будут! - отвечал самонадеянно Петр Григорьевич и, в одной рубахе, босиком, пошел на улицу.
Бакланов остался в тоскливом и нетерпеливом ожидании.
- Где лошади-то!.. Нету лошадей-то! - бормотала между тем старуха.
- Вы что тут делали? - спросил ее Бакланов.
- Сказки барину-то рассказывала... охотник... очень уж любит это! - отвечала старуха.
"Вот, чорт, чем занимается!" - подумал Бакланов.
Петр Григорьевич возвратился что-то не с веселым лицом.
- Говорят, лошади не съезжены, не пойдут! - проговорил он.
- О, вздор! у меня пойдут! - проговорил Бакланов и, видя, что надеяться больше на распорядительность добродушного старца нечего, сам пошел. На дворе стояли старик-староста, молодой сын его, сельский даже староста и ямщик, приехавший с Баклановым. Все они в каком-то раздумье рассуждали.
- Пустяки, братцы, у меня пойдут; я вам заплачу за это! - говорил Бакланов.
- Нам, батюшка, не жаль, - отвечал старик-староста: - пятнадцать лошадей на дворе стоят, ни одна не езжена; тетенька при жизни-то не приказывала, а после смерти их - мы сами не смели.
- Карька-то сходит; раз в телеге ездил я на нем, - подхватил молодой парень.
- Пустое дело, как тройки не выбрать из пятнадцати животин! - насмешливо заметил извозчик Бакланова.
- Выбери-ка, попробуй, и поезжай сам! - отвечал ему старикашка-староста.
- Ну и выберу, - али нет! - отвечал ему молодцевато извозчик.
- Попробуйте-ка в самом деле, ребята! - распоряжался между тем сельский староста, начинавший явно принимать тон полицейского чиновника.
- Ну и попробуй, и поезжай! - говорил старик-староста, идя с сыном и с извозчиком в конюшни.
- И поеду, покажу вам в зубы-то, как это дело надо делать! - говорил извозчик.
Вскоре они привели тройку лошадей и выкатили из саней телегу.
Смотреть на сцену закладыванья вышел на крыльцо и Петр Григорьевич, по-прежнему в одной рубашке.
Коренная вошла в оглобли с некоторым приличием; впрочем, извозчик имел осторожность, вынув из своего собственного кармана бечевку, взнуздать ее этим. Молодой парень стал ее держать. Лошадь как-то глупо-сердито поводила глазами.
Из пристяжных одна, когда ей поворачивали, как следует, голову, она зад отворачивала; зад подвернут, голову отнесет. Другая же при этом и лягнула. Старик-староста, отскочив от нее, проговорил: "дъявол, что ты!". Обеих их взялись держать под узцы сельский староста и пришедший какой-то уж новый мужик.
- В трок им головы-то, в трок, - кричал было с крыльца Петр Григорьевич, но его никто не слушал.
У извозчика, заправлявшего всем эти делом, заметно дрожали руки.
- Отпускай! - крикнул он, проворно вскакивая в телегу и подбирая возжи.
Все трое расскочились. Лошади сначала пошли хорошо.
В телегу поскакали молодой малый, сельский староста, новый мужик и даже бежал было и старик-староста, да не успел уж вскочить.
- Пойдут, ничего, пойдут! - ободрял с крыльца Петр Григорьевич.
Лошади однако начинали все больше и больше забирать.
- Батюшки, бьют, кажется! - проговорил бежавший за ними старикашка.
- В самом деле бьют! - говорил Бакланов, тоже бежавший за ними.
- Держи! держи! - кричали между тем в самой телеге, и все хватали за возжи и тянули в разные стороны.