- О, здесь нет присяжных! - отвечал тот с некоторым удивлением: - это суд полицейский.
- Но преступление ведь, кажется, очень важное.
- Нет, что ж: нарушение правил благочиния, уличный скандал.
- Однако я сам читал их прокламацию и воззвания не к уличному скандалу.
- Да, - отвечал с улыбкою адвокат: - но император не желает придавать этому никакого особенного значения.
- Однако, может быть, этих людей сошлют на галеры? - прибавил Бакланов.
- Вероятно, - подтвердил адвокат.
Бакланов исполнялся удивления и негодования и, придя домой, сейчас же начал писать статью: "Об открытом суде вообще, и каков он во Франции". Весь запас старых университетских сведений, все, что прочтено потом в журналах, все это было воскрешено в памяти, статейка вышла весьма, весьма приличная.
- Вот это жизнь! - говорил он, проработав с утра до самого обеда.
Трудом своим ему ужасно хотелось с кем-нибудь поделиться.
Раз, идя по бульвару, он увидел Галкина, шедшего с каким-то господином.
Юноша сей, заметив его, сейчас же хотел было дать тягу в сторону, но Бакланов сам подошел к нему.
- Здравствуйте-с! - сказал он ему довольно приветливо.
- Ах, да, здравствуйте! - отвечал робко и с удовольствием Галкин.
Шедший с ним господин тоже поклонился Бакланову. Тот всмотрелся в него.
- А, monsieur Басардин! Здравствуйте.
- Скажите, пожалуйста, - начал тот: - вы с сестрою моей сюда приехали?
- Нет, - отвечал Бакланов смело, но в сущности весьма сконфуженный. - Мы были с ней в Бадене, а потом она поехала куда-то в Швейцарию, а я в другое место.
- Досадно! - проговорил Виктор, крутя усы.
С молодым Галкиным он не только не был враг, а, напротив, в дружбе с ним находился, и Галкин, по преимуществу, уважал Басардина за то, что он продергивал в печати его отца.
Когда потом узналось, что Басардину платят из откупа за то, чтоб он молчал, то молодой человек и это в нем уважил, говоря, что с этаких скотов следует брать всякому.
- Я либеральному человеку, - пояснил он: - все прощаю, что б он ни сделал.
Теперь они жили даже вместе и постоянно ходили под руку.
- А что, господа, не свободны ли вы как-нибудь вечерком? - заговорил вдруг Бакланов несколько заискивающим голосом.
- А вам что? - спросил Галкин.
- Да мне бы хотелось прочесть вам мою статейку, которую я написал по случаю разных парижских распорядков. Вот и вам, господин Басардин.
- Я очень рад, я свободен! - произнес с восторгом Галкин.
Басардин молчаливым поклоном изъявил согласие. Несомненный ли успех его новых произведений, в которых он называл уже прямо по именам тех лиц, о которых писал, или Виктор имел в голове своей какое-нибудь еще новое и более серьезное предприятие, только он заметно важничал и был как-то таинственен.
Чтение условлено было на другой день вечером.
Отойдя от своих будущих судей, Бакланов несколько даже устыдился, перед кем это он будет читать.
"Что же, - успокаивал он себя: - молодой этот человек хоть и недалек, но по стремлениям своим благороден, а Басардин - сам известный обличительный писатель!. 12."
Красные.
На среднем столе, в номере Бакланова, стояли сифон содовой воды, сахар в серебряной сахарнице, красное вино, и посреди всего этого лежала тетрадка.
Часов в восемь пришли гости.
Басардин был по-прежнему мрачен и серьезен, а Галкин, хоть и вольнодумен, но доволен.
Бакланов, с свойственным всем авторам нетерпением и робостью, ожидал начала чтения.
Судьи его наконец уселись.
Басардин, как опытный литератор, сел поближе у самого стола, а Галкин на диване в глубоко-внимательной позе.
- Ну-с, так я начну, - говорил Бакланов, слегка откашливаясь, и зачитал: - "Все великие истины просты и часто даются человечеству непосредственно: первобытные народы судили своих преступников судом открытым, гласным; впоследствии это представлено было лицам избранным, судьям, и только уже с развитием цивилизации, с внесением в общественный распорядок высших нравственных идей, общество снова обратилось к первоначальной форме суда".
- Да позвольте-с, - перебил его Галкин: - в первобытных обществах совсем другое считалось преступлением, воровство там было ловкостью, а убийство - молодчеством.
- Да так и надо! - подхватил, с мрачным выражением, Басардин: - пусть всякий защищается сам, а у нас статью, вон, про кого напишешь, так сейчас в острог ладят засадить.
- Да я не про то совсем, господа, говорю! - возражал удивленный и сконфуженный этими замечаниями Бакланов. - Я объясняю только, как в обществах человеческих шел исторически суд.
- Ничего я не вижу из ваших объяснений, ничего!.. - возражал ему Галкин.
Бакланов сделал заметно недовольную минут.
- Я говорю-с, - начал он пунктуально: - что суд сначала принадлежал вполне самому обществу, судили, так сказать, простым мирским приговором; наконец стали судить по обычаям, преданиям; а там, после разных комбинаций, он делается, например, во времена феодальные, принадлежностью начальника - барона. Это ведь бессмыслица!
- Разумеется, - подтвердил Галкин.
- От барона он передается судье-специалисту, произвол которого все-таки связывается преданиями и законами. Согласны вы с этим?
- Совершенно! - подтвердил Галкин.
Но Басардин, заметно делавший над собой усилие, чтобы понять, что тут говорилось, на этом месте вдруг поднял голову.
- Вы говорите, в феодальные времена начальники-бароны судили... Вот на Кавказе я служил... Там дикий совершенно народ, а тоже начальники судят: возьмет да и застрелит, и баста!
- Я не то совсем говорю! - отвечал ему с досадой Бакланов. - Судье-специалисту, - продолжал он: - придали наконец суд по совести, то есть присяжных, или, другими словами, внесли элемент прежнего общественного суда.
- Я не понимаю, к чему вы все это ведете? - возразил Галкин.
- И я тоже! - подтвердил Басардин.
- Веду к тому-с, - отвечал Бакланов: - что у нас, собственно в России, вопрос этот теперь на очереди. В противодействие ему обыкновенно ставят то, что у нас не может быть присяжных, что они необрзованы. Прекрасно-с. Но они должны быть таковы, потому что таковы и преступники. Человек живет в известном обществе, знает все его условия. Только это общество и имеет право судить его. Странно было бы, если бы краснокожего людоеда стали судить английские присяжные, а madame Лафарж - калмыцкий суд.
- Что ж из этого будет, если вы одну эту форму введете, а тысяча других, старых ветошей останется?
- Что ж делать с этим?
- Надобно все изменить, - отвечал Галкин: - уничтожить сословия; сделать землю совершенно свободною, как воздух, пусть всякий берет ее, сколько ему надобно; уничтожить брак, семью.
- Это земля там, и сословия, все это пустяки! - перебил его Басардин: - а главное, чтоб деньги у этих каналий-богачей не лежали!
- И чтобы деньги не лежали!
- Да кто же вам позволит сделать это, господа? - возразил Бакланов.
- Итти, так позволят! - подхватил Галкин, выворачивая при этом глаза, чтобы сделаться пострашней.
- Взять топор, так позволят! - подхватил Басардин, грозно тряхнув головой и подняв кулак на воздух.
- Господа, вы рассуждаете, как дети, как мальчики! - воскликнул Бакланов.
- Нет, мы рассуждаем, потому что знаем...
- Что вы знаете?
- Знаем, чего хочет народ.
- Какой?
- Русский!..
- Да народ вас первых побьет каменьями, - вскричал уж Бакланов.
- Ха-ха-ха! - ответили ему на это молодые люди.
Затем сделался всеобщий шум.
- Глупо, господа, глупо! Как хотите! - восклицал Бакланов.
- Я не понимаю вас, не понимаю! - отвечал, топорщась, Галкин.
- Так говорить подло, низко, скверно! - произносил, скрежеща зубами, Басардин.
Спор этот прерван был вошедшим человеком.
- Monsieur, madame votre epouse est arrivee! - сказал он Бакланову.
У того мгновенно выскочили из головы и статья, и открытый суд, и невежественные опоненты его, и в воображении представлялась сердитая и укоряющая Евпраксия.
- Где она?.. - говорил он робким голосом, выходя за лакеем в коридор, и очень был рад, что там было не так светло.
- Monsieur! - сказал ему лакей, показывая на стоявшую невдалеке даму с мужчиной: последний был Валерьян Сабакеев.
- Une chambre! - сказал Бакланов лакею и подошел к жене.
- Приехали! - проговорил он радостно-заискивающим голосом.
Евпраксия ничего ему не отвечала и вошла в отворенную лакеем дверь.
Бакланов заметил, что она очень похудела, и в то же время похорошела, хотя выражение лица ее было почти суровое.
- Ну, здравствуйте-с! - сказал было он опять ласково и поцеловал у жены руку, но Евпраксия и тут ему ничего не сказала.
- Не зная, как себя держать, Бакланов заговорил с шурином.
- И вы, Валерьян, приехали, - это прекрасно!
- Приехал, - отвечал Валерьян.
В голосе его Бакланову тоже послышались как бы насмешка и неудовольствие.
Евпраксия, видимо утомленная дорогой, села. Бакланов осмелился взглянуть на нее повнимательнее и хоть бы малейшее заметил в чертах лица ее снисхождение к себе.
- Что ж, ты здоров? - проговорила наконец она.
- Здоров! - отвечал Бакланов какою-то фистулой.
- Как же ты писал, что болен?
- Выздоровел.
В это время в номер вошел лакей.
- Ваши гости спрашивают, возвратитесь вы к ним или нет? - сказал он Бакланову.
- Убирались бы к чорту! - отвечал тот.
Лакей с улыбкой вышел.
Сабакеев обратился к сестре.
- Ну, так я пойду, - сказал он.
- Ступай! - отвечала ему та с ласковой улыбкой.
- Куда это, мой милейший? - спросил его Бакланов.
- Нужно! - отвечал Сабакеев и ушел.
Оставшись с женою вдвоем, Бакланов решительно не находился, что ему делать.
- Куда это брат пошел? - поспешил он о чем-нибудь заговорить.
- К невесте своей, - отвечала односложно Евпраксия.
- Вот как!.. Кто же она такая?
- Елена, дочь madame Базелейн.
- Ах, Боже мой! - воскликнул Бакланов, как бы и с живым участием: - девочкой еще маленькою помню!.. Как же она в Париж попала?
- Приехала с матерью, с вод.
- Что ж, милая особа?
На этот вопрос Евпраксия ничего не ответила.
В коридоре между тем раздался русский говор.