Смекни!
smekni.com

Взбаламученное море (стр. 77 из 83)

- О, здесь нет присяжных! - отвечал тот с некоторым удивлением: - это суд полицейский.

- Но преступление ведь, кажется, очень важное.

- Нет, что ж: нарушение правил благочиния, уличный скандал.

- Однако я сам читал их прокламацию и воззвания не к уличному скандалу.

- Да, - отвечал с улыбкою адвокат: - но император не желает придавать этому никакого особенного значения.

- Однако, может быть, этих людей сошлют на галеры? - прибавил Бакланов.

- Вероятно, - подтвердил адвокат.

Бакланов исполнялся удивления и негодования и, придя домой, сейчас же начал писать статью: "Об открытом суде вообще, и каков он во Франции". Весь запас старых университетских сведений, все, что прочтено потом в журналах, все это было воскрешено в памяти, статейка вышла весьма, весьма приличная.

- Вот это жизнь! - говорил он, проработав с утра до самого обеда.

Трудом своим ему ужасно хотелось с кем-нибудь поделиться.

Раз, идя по бульвару, он увидел Галкина, шедшего с каким-то господином.

Юноша сей, заметив его, сейчас же хотел было дать тягу в сторону, но Бакланов сам подошел к нему.

- Здравствуйте-с! - сказал он ему довольно приветливо.

- Ах, да, здравствуйте! - отвечал робко и с удовольствием Галкин.

Шедший с ним господин тоже поклонился Бакланову. Тот всмотрелся в него.

- А, monsieur Басардин! Здравствуйте.

- Скажите, пожалуйста, - начал тот: - вы с сестрою моей сюда приехали?

- Нет, - отвечал Бакланов смело, но в сущности весьма сконфуженный. - Мы были с ней в Бадене, а потом она поехала куда-то в Швейцарию, а я в другое место.

- Досадно! - проговорил Виктор, крутя усы.

С молодым Галкиным он не только не был враг, а, напротив, в дружбе с ним находился, и Галкин, по преимуществу, уважал Басардина за то, что он продергивал в печати его отца.

Когда потом узналось, что Басардину платят из откупа за то, чтоб он молчал, то молодой человек и это в нем уважил, говоря, что с этаких скотов следует брать всякому.

- Я либеральному человеку, - пояснил он: - все прощаю, что б он ни сделал.

Теперь они жили даже вместе и постоянно ходили под руку.

- А что, господа, не свободны ли вы как-нибудь вечерком? - заговорил вдруг Бакланов несколько заискивающим голосом.

- А вам что? - спросил Галкин.

- Да мне бы хотелось прочесть вам мою статейку, которую я написал по случаю разных парижских распорядков. Вот и вам, господин Басардин.

- Я очень рад, я свободен! - произнес с восторгом Галкин.

Басардин молчаливым поклоном изъявил согласие. Несомненный ли успех его новых произведений, в которых он называл уже прямо по именам тех лиц, о которых писал, или Виктор имел в голове своей какое-нибудь еще новое и более серьезное предприятие, только он заметно важничал и был как-то таинственен.

Чтение условлено было на другой день вечером.

Отойдя от своих будущих судей, Бакланов несколько даже устыдился, перед кем это он будет читать.

"Что же, - успокаивал он себя: - молодой этот человек хоть и недалек, но по стремлениям своим благороден, а Басардин - сам известный обличительный писатель!. 12."

Красные.

На среднем столе, в номере Бакланова, стояли сифон содовой воды, сахар в серебряной сахарнице, красное вино, и посреди всего этого лежала тетрадка.

Часов в восемь пришли гости.

Басардин был по-прежнему мрачен и серьезен, а Галкин, хоть и вольнодумен, но доволен.

Бакланов, с свойственным всем авторам нетерпением и робостью, ожидал начала чтения.

Судьи его наконец уселись.

Басардин, как опытный литератор, сел поближе у самого стола, а Галкин на диване в глубоко-внимательной позе.

- Ну-с, так я начну, - говорил Бакланов, слегка откашливаясь, и зачитал: - "Все великие истины просты и часто даются человечеству непосредственно: первобытные народы судили своих преступников судом открытым, гласным; впоследствии это представлено было лицам избранным, судьям, и только уже с развитием цивилизации, с внесением в общественный распорядок высших нравственных идей, общество снова обратилось к первоначальной форме суда".

- Да позвольте-с, - перебил его Галкин: - в первобытных обществах совсем другое считалось преступлением, воровство там было ловкостью, а убийство - молодчеством.

- Да так и надо! - подхватил, с мрачным выражением, Басардин: - пусть всякий защищается сам, а у нас статью, вон, про кого напишешь, так сейчас в острог ладят засадить.

- Да я не про то совсем, господа, говорю! - возражал удивленный и сконфуженный этими замечаниями Бакланов. - Я объясняю только, как в обществах человеческих шел исторически суд.

- Ничего я не вижу из ваших объяснений, ничего!.. - возражал ему Галкин.

Бакланов сделал заметно недовольную минут.

- Я говорю-с, - начал он пунктуально: - что суд сначала принадлежал вполне самому обществу, судили, так сказать, простым мирским приговором; наконец стали судить по обычаям, преданиям; а там, после разных комбинаций, он делается, например, во времена феодальные, принадлежностью начальника - барона. Это ведь бессмыслица!

- Разумеется, - подтвердил Галкин.

- От барона он передается судье-специалисту, произвол которого все-таки связывается преданиями и законами. Согласны вы с этим?

- Совершенно! - подтвердил Галкин.

Но Басардин, заметно делавший над собой усилие, чтобы понять, что тут говорилось, на этом месте вдруг поднял голову.

- Вы говорите, в феодальные времена начальники-бароны судили... Вот на Кавказе я служил... Там дикий совершенно народ, а тоже начальники судят: возьмет да и застрелит, и баста!

- Я не то совсем говорю! - отвечал ему с досадой Бакланов. - Судье-специалисту, - продолжал он: - придали наконец суд по совести, то есть присяжных, или, другими словами, внесли элемент прежнего общественного суда.

- Я не понимаю, к чему вы все это ведете? - возразил Галкин.

- И я тоже! - подтвердил Басардин.

- Веду к тому-с, - отвечал Бакланов: - что у нас, собственно в России, вопрос этот теперь на очереди. В противодействие ему обыкновенно ставят то, что у нас не может быть присяжных, что они необрзованы. Прекрасно-с. Но они должны быть таковы, потому что таковы и преступники. Человек живет в известном обществе, знает все его условия. Только это общество и имеет право судить его. Странно было бы, если бы краснокожего людоеда стали судить английские присяжные, а madame Лафарж - калмыцкий суд.

- Что ж из этого будет, если вы одну эту форму введете, а тысяча других, старых ветошей останется?

- Что ж делать с этим?

- Надобно все изменить, - отвечал Галкин: - уничтожить сословия; сделать землю совершенно свободною, как воздух, пусть всякий берет ее, сколько ему надобно; уничтожить брак, семью.

- Это земля там, и сословия, все это пустяки! - перебил его Басардин: - а главное, чтоб деньги у этих каналий-богачей не лежали!

- И чтобы деньги не лежали!

- Да кто же вам позволит сделать это, господа? - возразил Бакланов.

- Итти, так позволят! - подхватил Галкин, выворачивая при этом глаза, чтобы сделаться пострашней.

- Взять топор, так позволят! - подхватил Басардин, грозно тряхнув головой и подняв кулак на воздух.

- Господа, вы рассуждаете, как дети, как мальчики! - воскликнул Бакланов.

- Нет, мы рассуждаем, потому что знаем...

- Что вы знаете?

- Знаем, чего хочет народ.

- Какой?

- Русский!..

- Да народ вас первых побьет каменьями, - вскричал уж Бакланов.

- Ха-ха-ха! - ответили ему на это молодые люди.

Затем сделался всеобщий шум.

- Глупо, господа, глупо! Как хотите! - восклицал Бакланов.

- Я не понимаю вас, не понимаю! - отвечал, топорщась, Галкин.

- Так говорить подло, низко, скверно! - произносил, скрежеща зубами, Басардин.

Спор этот прерван был вошедшим человеком.

- Monsieur, madame votre epouse est arrivee! - сказал он Бакланову.

У того мгновенно выскочили из головы и статья, и открытый суд, и невежественные опоненты его, и в воображении представлялась сердитая и укоряющая Евпраксия.

- Где она?.. - говорил он робким голосом, выходя за лакеем в коридор, и очень был рад, что там было не так светло.

- Monsieur! - сказал ему лакей, показывая на стоявшую невдалеке даму с мужчиной: последний был Валерьян Сабакеев.

- Une chambre! - сказал Бакланов лакею и подошел к жене.

- Приехали! - проговорил он радостно-заискивающим голосом.

Евпраксия ничего ему не отвечала и вошла в отворенную лакеем дверь.

Бакланов заметил, что она очень похудела, и в то же время похорошела, хотя выражение лица ее было почти суровое.

- Ну, здравствуйте-с! - сказал было он опять ласково и поцеловал у жены руку, но Евпраксия и тут ему ничего не сказала.

- Не зная, как себя держать, Бакланов заговорил с шурином.

- И вы, Валерьян, приехали, - это прекрасно!

- Приехал, - отвечал Валерьян.

В голосе его Бакланову тоже послышались как бы насмешка и неудовольствие.

Евпраксия, видимо утомленная дорогой, села. Бакланов осмелился взглянуть на нее повнимательнее и хоть бы малейшее заметил в чертах лица ее снисхождение к себе.

- Что ж, ты здоров? - проговорила наконец она.

- Здоров! - отвечал Бакланов какою-то фистулой.

- Как же ты писал, что болен?

- Выздоровел.

В это время в номер вошел лакей.

- Ваши гости спрашивают, возвратитесь вы к ним или нет? - сказал он Бакланову.

- Убирались бы к чорту! - отвечал тот.

Лакей с улыбкой вышел.

Сабакеев обратился к сестре.

- Ну, так я пойду, - сказал он.

- Ступай! - отвечала ему та с ласковой улыбкой.

- Куда это, мой милейший? - спросил его Бакланов.

- Нужно! - отвечал Сабакеев и ушел.

Оставшись с женою вдвоем, Бакланов решительно не находился, что ему делать.

- Куда это брат пошел? - поспешил он о чем-нибудь заговорить.

- К невесте своей, - отвечала односложно Евпраксия.

- Вот как!.. Кто же она такая?

- Елена, дочь madame Базелейн.

- Ах, Боже мой! - воскликнул Бакланов, как бы и с живым участием: - девочкой еще маленькою помню!.. Как же она в Париж попала?

- Приехала с матерью, с вод.

- Что ж, милая особа?

На этот вопрос Евпраксия ничего не ответила.

В коридоре между тем раздался русский говор.