У Александра недостало более сил переносить всей этой, по выражению его, гадости. Он вышел в другие комнаты и начал без всякой цели шляться около игроков. К нему подошел клубный лакей.
- Вас просит какой-то господин на хоры, - сказал он.
- Скажите, что не пойду, - отвечал было сначала Александр с досадою; но, сообразив, что это будет совсем уже неловко, остановил лакея. - Погоди, постой! Я пойду!
И действительно вышел на хоры.
Венявин встретил его там с своим добродушно-улыбающимся лицом.
- Которая она? Та что с тобой кадриль танцовала? - спросил он.
- Да, - отвечал Александр.
- Прелесть какая, братец, а! Чудо! Делает честь твоему вкусу. Я вот давеча тебя укорял, а как теперь посмотреть на вас в паре, так бы сейчас поставил вас под венец.
Слова эти острым ножом резали сердце Александра.
- Только за ней что-то флигель-адъютант очень уж приударяет, - продолжал Венявин.
Александр ничего не отвечал.
- Да и она что-то к нему льнет! - не отставал мучить его Венявин.
- Это все нарочно... маска! - едва нашелся Александр.
- Вот оно что! - произнес добродушно добряк.
- Я с ней больше и танцовать не буду, - сказал Александр и, взглянув в это время вниз и видя, что Соня становится с флигель-адъютантом в мазурке, он прибавил: - я сейчас уеду домой.
- А я так посижу еще, полюбуюсь ею.
- Любуйся, сколько хочешь; а мне, признаться, немножко уж и это наскучило! - произнес Александр и пошел: в голосе его слышалось целое море горя и досады.
Ревность, говорят, есть усиленная зависть; в ней мы и оплакиваем потерянное нами счастье и завидуем, что им владеет другой.
Возвратившись домой, Бакланов изрыгал проклятья, рвал на себе волосы, дрыгал на постели ногами. Избалованный, а отчасти и по самой натуре своей, он любил страдать шумно. 10.
Выборы
В той же самой зале, где беспечная младость танцовала и веселилась, совершалось и серьезное дело жизни - баллотировка. Если бы надобно было сказать, какая в ней преобладала партия, я не задумавшись бы сказал: губернаторская. Начальник губернии, обыкновенно очень просто и без всякой церемонии, призывал к себе несколько дворян повлиятельней и прямо им говорил: "Пожалуйста, господа, на такое-то место выберите такого-то!" И когда выбирали другого, он его не утверждал, а если нужно было предоставить на утверждение, так делал такого рода отметки: "неблагонадежен", "предан пьянству и картам"; но чаще всего и всего успешнее определял так: "читает иностранные журналы и прилагает их идеи к интересам дворянства", и выбранного, разумеется, отстраняли. В настоящую баллотировку, впрочем, все шло благополучно: по уездам она была кончена, и выбирались губернские власти. Около стола губернского предводителя толпилось дворянство в отставных военных, а еще более того в дворянских мундирах. Басардин, в своем белом кирасирском колете, в своих лосинах и ботфортах, сохраненных им еще от полковой службы, тоже стоял у окна. Лицо его не выражало ничего. Он уже баллотировался и в исправники, и в судьи, даже в заседатели; но никуда не попал. Надежда Павловна не помнила себя с горя и к тому же, ко всем ее радостям, получила письмо от сына, который начинал и оканчивал тем, что просил у нее денег.
" Как сын русского кавалериста, - писал он: - я считаю унизительным посвятить себя пехотной службе; а потому хочу выйти офицером в кавалерию. Прошу вас, маменька, прислать мне реверс, что вы обеспечиваете мне содержание".
- Ну да, я тебе дам, пришлю тебе реверс, сын русского кавалериста! - говорила бедная женщина, чуть не рвя на себе волосы.
Мужа своего она не могла видеть без нервного раздражения. Чтобы испытать последнее и почти безнадежное средство, она велела ему баллотироваться в депутаты в дорожную комиссию и сегодня, ради этого, еще до свету разбудила его и отправила. Петр Григорьевич в мундире и ботфортах с семи часов утра стоял уже в собрании. Когда он заявил о своем желании баллотироваться, губернский предводитель даже усмехнулся.
- Везде и на все считаете себя способным, - проговорил он.
- Не оставьте! - сказал как-то односложно Басардин и отошел на свое место.
При баллотировании его вышел такого рода случай, что большая часть, кладя ему шары, думали: "этому дуралею все, вероятно, положат налево, положит уж ему направо". Другие подсыпали ему белков по доброте душевной, имея привычку всем класть белые шары; третьи наконец вотировали за него, чтобы как-нибудь не выскочил на это место его конкурент, прощелыга Колоколов.
Губернский предводитель, сосчитав шары, звучным, но не лишенным удивления голосом произнес:
- Г. Басардин выбран и все почти белыми.
При этом многие не могли удержаться и, разведя руками, проговорили друг другу: "Вот вам и баллотировка наша!"
Сам же Петр Григорьевич, все продолжавший стоять у окна, слегка только вспыхнул и, раскланявшись перед дворянством, объяснил:
- Постараюсь заслужить...
- Да, да, постарайся, Петруша! - заметил ему Неплюев, сосед его по деревне и совершенно без церемонии с ним обращавшийся: - прежде только пять дураков тебе клали направо, а теперь набралось их пятьдесят. Слава Богу, совершенствуемся!
Общий хохот распространился по зале; но Петр Григорьевич нисколько этим не обиделся и сам улыбался. Он, кажется, хорошенько и не понял, в чем тут соль-то заключалась, и затем спокойнейшим манером, достояв всю баллотировку, сошел с лестницы степенною, неторопливою походкой, сел в свои розвальни и прибыл домой.
- Выбрали... в депутаты в комиссию, - сказал он совершенно не взволнованным голосом.
- Боже мой! - вскрикнула Надежда Павловна и, истерически зарыдав, бросилась перед образом на колени. - Благодарю Тебя, Царица Небесная! Благодарю, Иисусе Христе, что не дал несчастным, совершенно погибнуть!.. - бормотала она, всплескивая руками, и потом обратилась к мужу: - Да встань и ты: помолись, бесчувственный ты человек!
Петр Григорьевич повиновался. Став на одно колено и делая, по обыкновению своему, маленькие крестные знамения, он начал молиться.
Соня, слышавшая все это из соседней комнаты, тоже прибежала.
- Мамаша! Папаша, вероятно, выбран! - вскричала она.
Последние дни она еще как-то больше развилась и стала похожа на взрослую девицу.
- Выбран, друг мой, выбран! - отвечала Надежда Павловна, а у самой слезы так и текли по впалым щекам.
Мать и дочь бросились друг другу в объятья. Соня после того бросилась на шею отцу. Петра Григорьевича наконец пробрало, и у него навернулись слезы.
- Ну, папаша, смотри же, служи хорошенько! - говорила ему Соня.
- А вот я наперед говорю, - сказала Надежда Павловна: - что если он и в этой должности что-нибудь набедокурит или проротозейничает, я разойдусь сним... Пускай живет где хочет и на что хочет.
- Я буду служить, - отвечал Петр Григорьевич.
- Там вон, говорят, - продолжала Надежда Павловна настоятельно: - берут с каждого подрядчика по десяти процентов, и этих доходов упускать нечего: другие не попадаются же, и ты попадаться не должен.
- Я буду не упускать, - отвечал и на это пятидесятилетний ребенок и принялся стягивать с себя свой мундир.
- Постой, папа, я тебе помогу, - говорила Соня, очень уж довольная, что отец выбран, и что она останется в городе.
- Ф-фу, хомут проклятый! - говорил Петр Григорьевич, с наслаждением растегивая свой, чересчур уж узкий ему мундир.
Затем последовала довольно умилительная сцена.
- Людям дать водки!.. водки!.. - говорила радостно-хлопотливо Надежда Павловна, и потом, когда в комнату пришла Дарья, она сказала ей:
- Дура!.. Дарья!.. барина на службу выбрали!
- Вот, матушка! - отвечала та и почему-то поцеловала у Петра Григорьевича руку.
После обеда Надежда Павловна предложила мужу отдохнуть на ее постели, а сама от волнения не знала, где уж себе и место найти; Петр Григорьевич, конечно, сейчас же этим воспользовался и отхватал часов до девяти. Во все это время Надежда Павловна и Соня, чтобы не разбудить его, разговаривали между собой шепотом: такого почета от семьи он во всю жизнь свою еще не видал. 11.
Герой теоретик, а героиня практик
Наболевшее сердце недолго верит счастью. Надежда Павловна на другой же день начала клохтать и охать: - "Ну, как Петра Григорьевича губернатор не утвердит... Ну, как он уж кого-нибудь имеет на это место..."
Соне наконец наскучило это.
- Я самого его, мамаша, попрошу, - сказала она.
- Что ты попросишь?.. - возразила ей мать с досадой.
Петр Григорьевич тоже попробовал-было успокоить жену; но на него она прямо прикрикнула:
- Хоть ты-то уж не говори! Вон на дворе: день или ночь? Видишь ли хоть это-то?
В это время Соня вдруг проговорила: "ай, мамаша!" - и убежала.
Надежда Павловна, взглянув в окно, тоже начала проворно поправлять на себе чепец и накинула на плечи свой единственный нарядный синелевый платок. К крыльцу их подъезжал на щегольской паре председателя казенной палаты флигель-адъютант. Он в первый еще раз делал им визит, хотя в собрании и на балах с одною Соней только и танцовал.
Войдя в приемную комнату и видя, что Надежда Павловна перекидывает с дивана за ширмы какую-то ветошь, Корнеев несколько сконфузился.
- Pardon! - сказал он своим слегка картавым голосом.
- У нас такая маленькая квартирка... По случаю баллотировки не могли найти лучше... - отвечала Надежда Павловна, сгорая от стыда, и потом, пригласив гостя садиться, сама поместилась на диване.
По тому, какую она приняла позу, как завернулась в свой синелевый платок, можно было видеть, что когда-то и она была, или, по крайней мере, готовилась быть светскою женщиной: в ее сухощавом теле было что-то аристократическое, - свойство, которое наследовала от нее и Соня.
Петр Григорьевич между тем, помня военное правило, что чин чина почитает, продолжал стоять навытяжку, так что Корнеев заметил это и, пододвигая ему стул, проговорил: "Пожалуйста". Петр Григорьевич сел, но все-таки продолжал держать себя прямее обыкновенного.
- M-lle Sophie? - обратился Корнеев к Надежде Павловне.