примусь я работать... О, поскорей бы в Италию! Если меня никто не выведет из
того блаженного и бездейственного состояния, в котором нахожусь, я долго не
проведу ни одного штриха, ни одной черты... У меня недостает сил самому
вырваться из этого обаятельного мира. Признаться ли тебе... о, тебе я признаюсь,
друг моего детства! что моя жизнь так, как она есть теперь, вполне удовлетворяет
меня. Мой неподкупный судия, неужели, основываясь на том, что чувство художника
так долго молчит во мне, ты станешь отрицать во мне призвание? Будь
снисходительнее к твоему другу!.. Мне надобно оправдать общий голос, поддержать
собственные успехи, -- все это я знаю... Но еще впереди много, много дней; я еще
молод. Ты говоришь мне в последнем письме своем, что минута творчества есть
минута высшего наслаждения для художника, что перед этой минутой все наши
наслаждения жалки, бедны и ничтожны. Я понимаю тебя, совершенно понимаю, хотя
сам покуда не испытал этого. Когда мысль проникала меня и я брался за кисть, во
мне не было того спокойствия, которое необходимо для творящего... Голова моя
горела; образы, вызванные моим воображением, являлись передо мною в тумане,
кисть дрожала в руке моей. И при всем этом, уверяю тебя, надежда быть истинным
художником не оставляет меня, -- я не отчаиваюсь, нет! Зачем же мне бог дал
душу; способную понимать все прекрасное, сочувствовать всему великому? Отчего же
природа не мертва для меня? Отчего благоговейный, священный трепет проникал
меня, когда я в тихий час вечера стоял на берегу моря и смотрел, как на легкой
зыби его отражались огненные полосы догорающей зари? Слушай, слушай, друг мой!
Сегодняшний вечер еще более незабвен в моей жизни: сегодня я ощутил в себе еще
полнее то неизмеримое, бесконечное блаженство, которое чувствовал некогда там,
на берегу моря...
Я сидел в саду на скамейке, стоящей на высоком холме, с которого виднеется вся
синеватая гладь озера. У его берега чуть заметно колебался небольшой пестрый
ялик. Цветы, посаженные на холме, оживали, утомленные, после дневного жара и
приподнимали свои лучезарные, радужные головки, и сильнее начинали дышать
ароматом. Солнце, медленно заходящее, просвечивало сквозь темную и густую зелень
дерев, и каждый листок становился прозрачным; светлые кружочки обозначались на
желтой песчаной дорожке; вдали раздавался пастуший рожок... Не знаю, долго ли я
просидел на этой скамейке до той минуты, когда услышал вблизи себя шорох
женского платья. Я обернулся на этот шорох -- и увидел в двух шагах от себя
княжну с рыжею мисс.
-- Вы мечтаете? -- спросила меня княжна насмешливо.
-- Отсюда вид очень хорош, так я смотрел на вид, княжна, -- отвечал я как мог
равнодушно. Насмешка ее была мне досадна.
-- Это моя скамейка, я здесь велела поставить ее: отсюда видно мое озеро, мое
любимое озеро.
Голос и лицо княжны совсем изменились, когда она проносила это. Можно было
поклясться, что ни этот голос, ни лицо неспособны к насмешке.
-- А вы умеете грести?
-- Умею.
-- Вы не боитесь воды? -- И, предложив мне последний вопрос, княжна, смеясь,
посмотрела на меня.
-- Нет, не боюсь.
-- Это вам делает честь. Хотите кататься с нами в лодке?
-- Если вы позволите, княжна.
-- Я прошу вас. -- И она с важностью неизобразимою присела, как приседала ее
бабушка во времена Екатерины Великой. После того, улыбаясь, она обернулась к
своей англичанке и сказала ей что-то по-английски. Рыжая мисс значительно
кивнула головой, и мы отправились к ялику.
Вскочив в ялик и отцепив его, я подал руку княжне. Ее рука была без перчатки, и
ею она крепко сжала мою для того, чтобы не поскользнуться, входя в ялик. За нею
неловко прыгнула мисс, пребольно упершись костлявыми пальцами в мою ладонь. Я
взял оба весла, но княжна отняла у меня одно, еще раз коснувшись своей рукой
моей руки.
-- И я хочу грести, только нам надо грести ровнее... Постойте: раз, два, три...
ну, теперь начинайте... -- Рыжая мисс взялась управлять рулем, и ялик разрезал
зеркальное пространство и пошел, оставляя за собою струю.
Мы дружно ударили веслами; ялик двигался все быстрее; княжна была необыкновенно
довольна общею нашею ловкостью.
-- Ах, как весело, как весело! -- повторяла она.
-- Не устали ли вы, княжна?
-- Нисколько. Какой чудесный вечер!... Для меня гораздо веселее здесь на озере,
нежели в бальной зале.
Она взглянула на меня, полная внутренней тревоги, -- это я видел в глазах ее.
Солнце скрылось в облако и раскалило его своим прикосновением, и облило пламенем
весь запад. Мы плыли молча; только слышались однообразные всплески воды,
возмущаемой веслами. Заря бледнела, ее пурпур сменялся кротким розовым светом,
который отражался в воде. Лицо княжны разгорелось, локоны развились, маленькая
ножка ее в черном шелковом башмаке упиралась в перекладину ялика.
-- Погодите грести, отдохните, -- сказала она: -- я устала...
-- Разве я не могу грести один, княжна? позвольте мне ваше весло.
-- Нет, не позволю, -- произнесла она рассеянно. Ялик остановился на средине
озера.
-- Как бы мне хотелось быть теперь на море, -- говорила она, -- на корабле -- и
плыть долго, долго... Хоть я люблю это озеро, но оно слишком мало: его по- настоящему нельзя даже величать громким титлом озера... Мне всегда было так
легко, когда я смотрела на морскую даль, сливающуюся с горизонтом...
Княжна задумалась и чрез минуту продолжала:
-- Я увижу опять Средиземное море... Неаполь. У меня так много воспоминаний в
Италии! Видите ли, и я иногда мечтаю... А вы поедете вместе с нами?
-- Я думаю.
-- Вы только еще думаете?
-- Я еду наверное, княжна. К вашим услугам будет и живописец, и поэт.
-- Какой поэт?
Я рассказал ей о предложении вести путевые записки, о Рябинине и о прочем.
-- До сих пор я ничего не слышала об этом... Поэт! а скоро будет сюда поэт?
-- Может быть, скоро.
-- Это прелюбопытно. Я знала только одного поэта, но его теперь нет в Москве. В
Италии я видела импровизатора, страшного, с черными, сверкающими глазами, с
длинными, всклокоченными волосами. Он ужасно кричал и размахивал руками.
-- Поэт, который поедет с нами, совсем не так свиреп.
-- Право?.. Сказать ли вам, о чем я теперь думаю? Я думаю о вас... то есть о
том, как вы умели хорошо передать на вашей картине вечер. Я часто смотрю на вашу
картину. Она стоит в моей гостиной.
Княжна опустила свои длинные ресницы и потом, как будто ожидая, что я заговорю,
посмотрела на меня младенчески-простодушно. Я молчал...
-- Вы думаете, -- начала она, продолжая смотреть на меня, -- вы думаете, что
светская девушка не в состоянии чувствовать красоту в искусстве, не может
оценить вдохновения художника?.. У нее есть и восторг, и молитвы, и слезы, --
поверьте мне. Если найдется человек, достойный ее доверенности, она ищет только
минуты, ищет только случая, чтобы высказать ему душу свою... и ей так же, как и
другим, нужно сочувствие...
-- Княжна, я не знаю светских девушек, я видел их издалека и не мог делать о них
никаких заключений; но с первой минуты, как я увидел вас...
Англичанка, о которой я было забыл, вдруг пошевельнулась в лодке, и я
остановился.
-- Ах, мои бедные перчатки! -- воскликнула княжна жалобным голосом, смотря на
них. -- Посмотрите, как я их изорвала! -- И княжна протянула ко мне свою руку,
потом сняла перчатки и бросила их в воду.
Я посмотрел на безмолвную мисс. Она была нехороша, но в эту минуту показалась
мне отвратительною.
-- Начинает смеркаться, -- сказала княжна. -- Посмотрите, вот зажглась звезда...
Мне так хорошо, что я готова бы встретить восхождение солнца на этом ялике. К
тому же я никогда не видела восхождения солнца, -- прибавила она печально. --
Однако пора домой. Теперь вы должны взять оба весла, потому что мои перчатки в
воде и я очень устала.
Княжна пересела к англичанке. Она совсем протянула свои ножки, опустила голову
на грудь, руки ее лежали на коленях без движения.
Месяц уже серебряным столбом отражался в озере, когда я причалил к пристани...
Она выходила из ялика, рука ее опять была в моей руке -- и она стояла на дорожке
сада, с минуту еще не отнимая ее у меня...
Подходя к дому, мы увидели, что помпейская комната ярко освещена.
-- Бабушка, верно, очень сердится на меня в ожидании чая.
Княжна кивнула мне головой, схватила под руку англичанку -- и они исчезли...
Я люблю ее, ты это видишь, -- люблю страстно, безумно; чувствую, что она и жизнь
для меня одно и то же. Без нее мне нет жизни и нет счастья... Ты спросишь меня:
к чему поведет эта любовь? -- Я не знаю. Ты скажешь мне, что я не имею никакого
благоразумия, что я легкомыслен, -- может быть; но, ради бога, не читай мне
наставлений, я не буду слушать их; брось советы... Друг, предоставь меня судьбе
моей!
X
15 июня.
Ваня, сын дворецкого, часто ходит ко мне и иногда своим болтаньем забавляет
меня. Он пребойкий и преумный мальчик Сегодня он мне принес от княжны "Feuilles
d'automne" Виктора Гюго. Вчера у нас был страшный спор с нею о французской
литературе. Жаль, что она взлелеяна французскими книгами, -- Гюго и Ламартина
считает величайшими гениями и ставит их чуть не наряду с Байроном, хотя из Гюго
она ничего не читала, кроме его лирических стихотворений. Я истратил все мое
красноречие, желая убедить княжну, что этим господам до Байрона, как до звезды
небесной, далеко... Увы! все мои убеждения были напрасны. Она чуть не
рассердилась на меня за них и взяла с меня слово перечесть хоть одну книгу
стихотворений Гюго.
Вот почему она прислала мне "Feuilles d'automne". Я расцеловал ее посланника и
спросил его, любит ли он княжну?
-- После папеньки, -- отвечал он, -- я люблю больше всех княжну, а потом
маменьку.
-- Отчего же маменьку-то после?
-- Она сердитая, и папенька ее боится...
Я подарил ему картинку, и он в полном восхищении убежал от меня. Развернув