книгу, -- вообрази мою радость, мою бешеную радость, -- я нашел в ней небольшую
цветную бумажку вроде закладки, на которой было написано мелко рукою княжны по- русски: "Прочтите стихи: Oh! pourquoi te cacher? Tu pleurais seule ici, и
согласитесь, что Hugo истинный поэт..."
Не правда ли, это очень мило? Разумеется, я прочел тогда же стихи, указанные ею,
и они мне в самом деле показались лучше других.
17 июня.
Получил ответ от Рябинина на мое письмо к нему. Он хочет приехать сюда немедля.
"Ну, так и быть, -- пишет он, -- для того, чтобы поскорей увидеть тебя, я
решаюсь проскучать несколько месяцев в Москве. Жертва великая!.. Да нельзя ли
мне будет жить вместе с тобою в подмосковной князя? Это, кроме других выгод,
имеет и ту, что я заранее ознакомлюсь с его сиятельством. Отпиши мне, будет ли
такая штука политична?"
Я сказал об этом князю -- и он тотчас же велел приготовить комнаты для Рябинина
против моих. Мысль, что он будет окружен артистами, ему, кажется, удивительно
нравится.
Ту же секунду уведомил я нашего приятеля о княжеских распоряжениях и с
нетерпением жду его сюда с минуты на минуту...
30 июня.
Он здесь, он приехал! Можешь себе представить мою радость!.. Вчера я было совсем
собрался спать, вдруг слышу необыкновенный шум и страшную возню в коридоре:
двери передней моей комнаты отворяются с эффектным треском; раздаются шаги
мерные, тяжелые, знакомые мне, и две длинные руки протягиваются ко мне для
заключения меня в объятия. Я обнял Рябинина от всего сердца.
После объятий он отошел от меня шага на два.
-- Постой, ни слова! Дай мне сначала обозреть тебя с ног до головы, -- сказал он
и с обыкновенною своею важностью, нахмурив брови, начал меня рассматривать.
-- Похудел! что бы это значило? в Москве толстеют... а где же твоя мастерская?..
-- Я и кисть не брал в руки с тех пор, как мы с тобой расстались.
-- Гм! Хорошо. В Москве так и следует. Здесь только все много говорят, а никто
ничего не делает. Теперь я посмотрю твою комнату. Ба! что это? Виктор Гюго! у
тебя Гюго? Ведь ты прежде сходил с ума от немцев?..
-- Я и теперь сходку от них с ума.
-- А эта книга зачем?
-- Меня заставила прочесть несколько стихотворений княжна и хотела, чтобы я
непременно ими восхищался.
-- Заставила?.. княжна? а что, у нее смазливенькое личико?
-- Она чудо как хороша!
-- И читает стихи?
-- Французские и английские, а твоих стихов она не читала.
-- Моих? Я и пишу не для этих княжен, а для той, которая... Ну, да что говорить
об этом? Скажи-ка, какое впечатление произвела на тебя Москва?
-- Для той, которая... Поздравляю тебя, ты влюблен.
-- Ни слова об этом. Что, в Москве скучно?
-- Нет, ты не угадал. Эти месяцы для меня прошли, как один день. Я очень полюбил
Москву.
Рябинин качал головой.
-- Молодость, молодость! Что же ты нашел здесь? Местоположение, правда,
недурное, довольно гористое, церкви с позолоченными главами...
-- И тебе эти шутки не наскучили?
-- Какие шутки? я говорю от души. Истинно-то хорошего ты, верно, здесь и не
заметил...
-- Чего это?
-- Да что в Москве всего лучше? При этом вопросе я призадумался.
-- Так и есть -- не знает!
-- Что же такое? Кремль?
-- Вот куда зашел: Кремль!
-- Калачи?
-- Не то! -- Английский клуб, и в нем кулебяка. Славная кулебяка! тесто сдобное,
рассыпчатое, куски большие...
Узнаешь ли ты его? Вспоминаешь ли то время, когда мы сиживали вместе, с таким
удовольствием внимая речам его и дивясь его способности мешать шутки с делом?
-- Впрочем, я не прочь пожить в Москве, -- продолжал он. -- Я отдохну здесь. В
Петербурге надоели мне и приятели и враги. Все значительные петербургские
журналисты меня хвалили и хвалят, хотя их похвалы глупы, но все-таки похвалы. А
вот недавно, -- говорят, я сам не читал, -- появились в журналистике какие-то
проклятые насекомые, шмели -- и точно слышу, жужжит что-то над самым ухом, того
и гляди, что укусит. Я давно бы раздавил этих шмелей, но руку лень приподнять...
До трех часов утра просидели мы с ним, разговаривая о будущей нашей поездке в
чужие края, о князе, его семействе и о прочем.
17 июля.
Князь с каждым днем начинает чувствовать более и более расположение к Рябинину.
Резкая, немного странная манера, вечно-таинственный вид знатока, уменье
действовать незаметно на самолюбие, придавая речам сухость и далее грубость,
порою истинно-поэтическое одушевление -- все это вместе, чем вполне обладает наш
приятель, действует необычайно на князя...
Рябинин ходит с ним по залам и останавливается беспрерывно перед картинами,
восхищается ими и уверяет, что таких драгоценностей, как у него, нет даже и в
петербургском Эрмитаже. Однажды мы втроем ходили в большой зале. Рябинин
посмотрел на одну картину, остановился, поднял руки вверх и с жаром воскликнул:
-- Это оригинал, князь, поверьте мне, оригинал! я узнаю в этой картине Франциска
Альбани. У него вся манера Анибала Карачча, так что иные произведения Альбани
невглядевшийся глаз может смешать с созданиями Карачча. Хотя в Альбани нет
своего, типического, но он замечательный мастер. Позвольте, дайте вглядеться в
эту фигуру. Ба! да это редкость... Венецианской школы... Тинторет! настоящий
Тинторет!.. Славная у вас галерея, князь... И знаете ли, что я сказку вам? я
рад, что у вас мало картин немецкой школы... Хороши они, эти Дюреры, но можно
обойтись и без них. Не люблю немцев, откровенно признаюсь вам, -- народ
отвлеченный... Один Шиллер, да и тот не немец, а итальянец...
-- Как итальянец? -- спросил удивленный князь.
-- Натура южная; здесь вот, в левом-то боку, горячо, пламенно... С каким
омерзением смотрел он на своих злодеев, вызванных им на божий свет из глубины
поэтического духа, и с какою любовию на свои чистейшие создания, на маркиза
Позу, на Телля! Его драмы -- это вдохновенные импровизации. Итальянец! настоящий
итальянец!
-- А Гете? разве вы Гете ставите ниже? -- Князь пристально посмотрел на
Рябинина.
-- Гете -- великий гений, так; но в нем есть душок этой немецкой философии,
которая больно мне не по сердцу.
-- Да, правда, -- заметил князь, -- вся эта философия -- заносчивость, бред;
однако Гете... Но растолкуйте мне, откуда вы набрались таких сведений в
живописи, ни раза не ездив в чужие края? У вас глаз необыкновенно меткий и
верный.
Рябинин улыбнулся.
-- Откуда набрался? Читал, и читал много и долго, не пугался книг in folio;
глядел, и глядел пристально на то, что было у меня перед глазами; проводил
недели и месяцы в Эрмитаже; ловил художников прямо с парохода, только что из
Италии, и расспрашивал их о чудесах искусства, соображал с тем, что вычитал, и
помаленьку входил в мир художественный. Мои друзья, князь, вот они, -- и Рябинин
положил руку на мое плечо, -- живописцы, музыканты, все артисты... Люди с
дарованием как-то любят меня и бегут ко мне, а я благодарю за это бога!
-- Жаль, -- сказал князь, -- право, жаль, что я не имел удовольствия прежде
познакомиться с вами...
-- А я вас знал и прежде, князь, по слухам, и уважал вас за вашу любовь к
искусствам и за внимание к нам, бедным артистам. Спасибо вам за то, что хотите
меня ввести в самый храм, где священнодействовали великие художники, в эту
благословенную Италию. Без вас у меня не было средств войти в этот храм.
Князь с большою приятностью посмотрел на Рябинина.
-- Я уже говорил г. Средневскому, что мне известен каждый уголок этого храма. И
мы будем вместе ходить везде... Наши путевые записки могут быть очень интересны,
не правда ли?
-- Это будут не простые записки... (Рябинин подошел к князю и взял его за руку),
а монументальная книга для художеств!
Глаза князя заблистали от удовольствия.
-- Хочется мне посмотреть в Болонии на св. Петра Гвидо Рени, -- продолжал
Рябинин, задумываясь, -- разные толки об нем: иные его превозносят до небес,
другие умеренно отзываются о нем...
-- Как? кто же из видевших эту картину может без восторга говорить о ней? --
произнес князь. -- Это chef d'oeuvre. Голова апостола Петра и другого апостола,
который утешает его, это такие головы! в них столько выражения! К тому же
нежность колорита, отчетливость в отделке... Помилуйте, да эта картина -- чудо!
-- Так, я заранее знал, что вы это скажете. Все истинные знатоки художеств, а не
самозванцы, отзываются о св. Петре, как вы. Уж эти мне самозванцы-любители! Я
человек простой и откровенный, князь, -- вы это видите, -- и этих господ
отделываю по-своему, без жалости, кто бы они таковы ни были...
-- Так и должно; вы делаете очень хорошо, -- подхватил князь, -- обман надобно
всегда изобличать!
-- Неужели, -- сказал я Рябинину, когда мы остались с ним вдвоем, -- неужели
тебе не жаль морочить князя и так недобросовестно льстить его слабости к
художествам? Мне всегда досадно, когда ты так говоришь с ним, как говорил
сейчас. Знаешь ли? в нем столько хорошего, что, будь какая-нибудь возможность, я
открыл бы ему глаза, я показал бы ему смешную его сторону...
-- Долго ли ты будешь ребячиться? -- отвечал мне чудак наш, -- пора перестать!
Брось нелепую мысль исправлять людей. Невинное дитя мое, если ты вздумаешь
выводить их, по своему добродушию, из заблуждений, в которых они погрязли, как в
тине, горе тебе! они нападут на тебя и растерзают тебя... И что за дело тебе до
других? Пусть тешатся своими погремушками; бренчи и ты перед ними, а исподтишка
улыбайся. Тогда они будут хвалить и превозносить тебя. Я уверен, что князь
теперь от меня в восторге, а заговори-ка я с ним другим языком, он посмотрел бы
на меня с презрением и, встречаясь со мною, отворачивался бы от меня... Не
забудь, что он нужен нам. Мы его станем водить за нос; он будет нами доволен, мы
им, а русская публика всеми нами за дешевое, но великолепное издание путевых
записок с гравюрами, на веленевой бумаге...