помилуй! Притворяться влюбленным, для какой-либо цели, почему не так, -- против
этого я ни слова.
Эта длинная тирада взбесила меня.
-- Притворяться для какой-нибудь цели? -- закричал я, -- это подло и низко! ты
сам не знаешь, что говоришь...
-- В жару не может и шутки понять! Молодая кровь!
-- Уверять, -- продолжал я, -- что все княжны не более, как нарядные куклы --
старо и нелепо. И почему ты их знаешь? разве ты был в большом свете? разве
только одно среднее сословие, по-твоему, пользуется привилегиями на глубокость
души, на истинное чувство?..
-- Погоди! -- с дьявольским хладнокровием отвечал мне Рябинин, -- ты забросал
меня словами. Я далек от такой нелепости; положим, что я говорю неправду, что
все эти княжны, без исключения, так же хороши внутренне, как и наружно; уверен,
что твоя княжна выше и глубже их всех, но я тебя только спрошу одно: если любовь
твоя не очищена от земного сора, к чему поведет тебя она? Отвечай.
Вопрос этот я предвидел, и на него я отвечал то же, что некогда писал к тебе:
"Не знаю".
-- От не знаю происходят все беды и несчастия наши. На авосъ жить нельзя:
надобно заранее обдумывать каждый шаг вперед -- что, и почему, и для чего? Тогда
только и будешь пользоваться спокойствием и счастием...
-- Когда любишь, тут не до расчетов, любезный! только люди бездушные и
ограниченные...
-- Главное, не горячись -- и выслушай меня, поусмирив свое волнение. До сих пор
я молчал; но ты вынуждаешь меня выговорить то, чего я доселе никому не
выговаривал и что бы унес с собою в могилу. Сердце мое давно указало мне на
предмет высокий и недоступный для меня и, сильно забившись, сказало: вот мой
выбор, повинуйся мне! И я повиновался ему, и полюбил избранницу моего сердца;
моя любовь к ней изливается в песне, в молитве, в благоговейном созерцании
красоты ее; этою любовью я невольно служу искусству. Бывало, идешь, она
повстречается, взглянешь на нее, и от этого взгляда рождается стихотворение.
Сила воли сняла с любви моей земную, чувственную кору и улетучила ее,
одухотворила. Такая любовь светла и возвышенна, ее прячу я от людей. Это моя
святыня, а остальное все в жизни моей -- математика, расчет. Стало быть, видишь
ли, не одни люди ограниченные рассчитывают. Люби свою княжну такою любовью, таи
это чувство от всех, даже от нее самой, и живи им, и просветляйся им. Такая
любовь поведет тебя ко благу, а всякая другая к погибели. Но, лелея в душе
небесное, не пренебрегай земным: земное само по себе. Посмотри на меня: я умею
сочетать одно с другим. За доброе же слово не сердись. Обнимемся и поцелуемся.
Мы поцеловались.
Речь Рябинина очень красноречива; только в ней больше фраз, чем истины, оттого
она не произвела на меня надлежащего действия. Я сам некогда, в спокойном
состоянии, рассуждал о неземной любви, но теперь ясно для меня, как божий день,
что любовь, о которой толковал Рябинин, не любовь живая и действительная, а
просто мечта смешная и ребяческая. Мне кажется, он меня мистифицировал. Желал бы
я узнать предмет его вдохновений, на который указало ему сердце. Но, статься
может, этот предмет не существует, и, как новый Петрарка, он создал себе свою
Лауру для придания себе еще большей таинственности, которою он так любит
окружать себя...
XII
7 августа.
Трудно передать тебе то состояние духа, в котором я нахожусь последнее время. Я
сделался ко всему нестерпимо равнодушен; книги ужасно надоели мне, я не могу
ничего читать. Даже если бы кто-нибудь пришел и сказал мне: "Вот произведение
Гете, недавно найденное; оно выше всех известных его произведений, вся
литературная Европа от него в страшном волнении, о нем только и говорят и
пишут", -- я выслушал бы все и не взял бы труда взглянуть на такое поэтическое
чудо. Мало того, если бы дрезденская Мадонна очутилась сейчас перед моими
глазами, я взглянул бы на нее без всякого участия, как на те масляные картины в
рамах, которые носят в Москве по Тверскому бульвару, а в Петербурге по Невскому
проспекту. Если бы ты вдруг предстал передо мною, перенесенный из Рима в
подмосковную какими-нибудь чародейскими силами, -- я и на тебя, кажется,
бесценное сокровище мое, не обратил бы ни малейшего внимания... Я только и живу
ею, только и перечитываю ее листки, и смотрю на нее, и слушаю ее; для меня
только одно искусство вполне существует в эту минуту -- музыка. Музыка наполняет
душу мою стремлением необъяснимым и бесконечным. И чем более вслушиваюсь я в ее
пение, тем более расширяется во мне это отрадное чувство любви, и грудь, иногда
стесняемая боязливым предчувствием, начинает дышать свободно... Я жажду звуков,
божественных звуков... таинственный мир окружает меня, когда раздаются эти
звуки... я блаженствую.
Бедная кисть моя! Лежи в бездействии, покрытая пылью: я долго не прикоснусь к
тебе. Бог с тобою! ты ни разу не доставила мне таких благодатных минут!
Князь несколько раз шутя замечал мне, что во мне он находит все признаки
истинных художников и между прочим необыкновенное рассеяние.
-- У кого беспрестанно носятся в голове различные мысли и образы, тому немудрено
быть рассеянным, -- сказал он мне. -- Я это совершенно понимаю.
У меня мысли и образы! Если бы он знал, что у меня нет другой мысли, кроме мысли
о ней, о его дочери; что передо мною нет другого образа, кроме ее...
Рябинин исподтишка, кажется, посмеивается надо мною; сидя же со мною наедине, он
уже не читает мне проповедей, но молча помахает головой и порой, грозя пальцем,
произносит с расстановкою:
-- Странно! тебя и узнать нельзя; ты стал ни на что непохож.
В Английском клубе он свел знакомство с одним из самых толстых московских
франтов, который замечателен своим париком a la moujik, отлично сделанным, и
своим необычайным знанием в гастрономии. Этот господин -- толстый франт, у себя
дома обедает от пятого до девятого часа, а в клуб приезжает обедать, когда все
выходят из-за стола, и полвечера остается в столовой зале.
-- Люблю его, -- говорит Рябинин, -- ест славно, с аппетитом; на него смотреть
любо. Какой у него ростбиф! а вина, вина -- каких нет в целой Москве! Чудесный
человек!.. Такими людьми пренебрегать не должно: еда -- не последнее в жизни...
Привычка мистифицировать у Рябинина дошла до такой степени, что он, забываясь,
говорит и со мной так же, как с людьми малознакомыми, которых он хочет удивлять
и поражать.
Он ничего не знает о нашей литературной переписке с княжною. На первый листок ее
ко мне о Ламартине я отвечал ей предлинным посланием и после того получил от нее
три письма. Я могу назвать эти листки ее, адресованные ко мне, письмами. Не так
ли? В них идет речь не об одной литературе. Она так добра, что делает часто
отступления от главного предмета, и сколько прекрасного, поэтического в этих
отступлениях... В них виден ее свободный, самостоятельный дух, ее независимость
от пошлых светских мнений. Некоторые строчки заставляют меня крепко
задумываться; я вчитываюсь в них -- и то, что живет во мне, как предчувствие,
как возможность, начинает будто осуществляться, переходит в явление
действительное. Я не убежден, что она любит меня, но не сомневаюсь в том, что
она отличает меня от других. Я счастлив, слишком счастлив, и в самые страшные
минуты недоумения я все счастлив... она отличает меня от других!..
Теперь не нужна мне эта известность, которой добивался я изо всех сил, не нужна
мне и слава, некогда в жарких юношеских грезах являвшаяся мне во всей
лучезарности. Все это так бедно, жалко и ничтожно! Если бы она сказала мне:
"Брось, свое искусство, я не хочу, чтобы ты был живописец, иди за мною", -- я
бросил бы все и пошел за нею. Любить -- высшее назначение в жизни... Да... Но я
слышу твой голос, ты мне произносишь свой тяжкий приговор, ты изгоняешь меня из
светлой храмины искусств... Погоди, друг... Может быть, я еще не в состоянии
отказаться от искусства; может быть, все, что я сказал тебе сию минуту, ложь, --
не верь мне. Расстанусь ли я навсегда с моею кистью? Нет! В Италии, обновленный,
примусь я за нее снова и не обману тех надежд, которые ты, друг, возлагал на
меня, помнишь ли? давно, давно... Обо Мне опять заговорят...
Что ты не пришлешь о себе никакой вести? Не сердит ли ты на меня? Подвигается ли
твоя картина? Окончишь ли ты ее к моему приезду? Последнее письмо твое и первое,
полученное мною здесь, произвело на меня самое приятное впечатление. Спасибо
тебе за славные рассказы о твоем чужеземном житье... Ты требуешь от меня
подробностей о моей жизни?.. Журнал мой, который я веду довольно беспорядочно и
отсылаю к тебе аккуратно, нельзя, я думаю, упрекнуть в недостатке подробностей,
а скорее в излишней словоохотливости... Что делать? Мне хочется передать тебе
все; ты вызвался слушать, так слушай же, добровольный мученик мой!
...Она отличает меня от других; но меня беспокоит Анастасьев. Он приезжает сюда
всякий день... Не называй беспокойство мое ревностью. Могу ли и смею ли я
ревновать ее? К тому же этот Анастасьев, по-видимому, холоден, как лед; он сидит
возле нее, он говорит с ней, но так нехотя, будто для того, что надобно же
говорить с кем-нибудь и о чем-нибудь. Равнодушие его ко всем, ко всему
изумительно, как будто для него нет в жизни ничего нового, как будто он все
видел, все испытал, -- и все надоело ему. Однажды зашла речь о чьих-то стихах,
он улыбнулся и, протягиваясь на диване, сказал точно сквозь сон: "Неужели
находятся люди в наше время, которые читают стихи?.. Стихи -- это пустые
погремушки; стоит переложить хоть Байрона в прозу, чтобы убедиться в этом". В
другой раз князь спросил его, знает ли он остроумное замечание Леписье о
Корреджио?
Он покачал головой.
-- Превосходное замечание, -- продолжал князь: -- "Корреджио, -- говорит