Леписье, -- не хотел подражать никому, а Корреджио никто не мог подражать".
-- Может быть, это остроумно, -- отвечал Анастасьев, -- только не знаю,
справедливо ли? Я никогда не брал на себя труда изучать ни Рафаэлей, ни
Корреджей; это очень скучно, да к тому же и отнимает много времени.
Князь немножко нахмурился, а Рябинин наклонился к моему уху и шепнул:
-- Иностранные-то журналисты, видно, не лучше наших. Этого господина нарекли они
просвещенным любителем художеств. Видишь ли, как важны деньги? С деньгами дадут
тебе какой хочешь титул.
Нет, Анастасьев не может нравиться княжне, -- ей, полной жизни, для которой
нужна и радость, и грусть, и нега. У нее нет с ним ничего общего, но вопрос, для
чего же он беспокоит себя, делая ежедневно сорок верст сюда и назад -- не
разрешился для меня.
Впрочем, у меня начинает рождаться подозрение, что он в иных случаях бывает не
так хладнокровен, как всегда, и посещает дом князя так часто не без цели. Дней
десять тому, часу в девятом вечера, возвращаясь из сада, где мы ходили с
Рябининым, я вошел в ту комнату, в которой первый раз увидел ее. Она сидела за
роялем, как и тогда; одна рука ее лежала неподвижно на клавишах, голова ее была
обращена к нему, а он, развалясь, по своему обыкновению, в креслах, что-то
изволил рассказывать ей. Увидев меня, он приставил к глазу свой лорнет и
посмотрел на меня довольно выразительно. Ему было явно досадно, что я вошел в
комнату. Княжна заговорила со мной, и он еще раз приставил к глазу лорнет,
обернувшись ко мне. В первый раз он удостоил меня своим вниманием, и то
неблагосклонным.
Третьего дня после обеда я рассматривал с княжной виды Швейцарии; она поясняла
мне гравюры, указывала на те места, которые более всех ей нравились; она
чрезвычайно поэтически перенеслась в прошедшее... Я, упоенный, внимал ей. И ты
можешь представить себе, как мне было неприятно в такую минуту услышать голос
Анастасьева, который подошел к княжне.
-- Вы занимаетесь воспоминаниями?
-- Да, -- отвечала она холодно.
-- Швейцария была бы страной довольно сносною, если бы не отзывалась первобытною
невинностью, которая так нелепо отражается в пастушеских костюмах ее обитателей.
Княжна молчала.
-- Я сегодня чувствую большое расположение к верховой езде, -- продолжал он, --
и вы не чувствуете ли того же, княжна?
-- В самом деле, я поеду, -- отвечала она.
-- Что ж, прекрасно! мы составим кавалькаду... Где ваша мисс Дженни? надобно ее
выписать... А вы поедете? -- спросил он, обращаясь ко мне.
-- Я не езжу верхом, -- отвечал я...
Через четверть часа три оседланные лошади стояли у подъезда: около них хлопотали
княжеские жокеи и конюхи; между ними прохаживался и дворецкий князя в белом
накрахмаленном галстухе, в качестве величайшего охотника до лошадей.
Княжна скоро вышла в своем синем амазонском платье; манишка на груди ее была
застегнута тремя бирюзовыми запонками, она держала в руке небольшой хлыстик с
бирюзовой головкой; синий вуаль ее, откинутый назад, развевался, когда она
шла... Ты простил бы мне мою безумную любовь к ней, увидев ее в эту минуту!
Она подошла ко мне и спросила, отчего я не хочу ехать? и ожидала ответа моего,
приложив свой хлыстик к губам.
О, чего бы не отдал я, чтобы уметь только ездить верхом, только бы сидеть на
лошади, не боясь свалиться с нее!
Я отвечал ей, что не умею ездить верхом.
-- Вы шутите? -- сказала она, удивленная.
-- Я нисколько не шучу, княжна.
-- Право? это жаль! вы не имеете понятия об одном из величайших удовольствий в
жизни.
И она обратилась к Анастасьеву:
-- Я готова.
-- Так скоро? А я думал, что вы уже раздумали ехать. Поедемте, и я готов. -- Он
взял свою шляпу.
Тут только я в первый раз вполне понял, какая разница между мною и истинно- светским человеком и какая пропасть разделяет меня от нее. Я показался гадок и
жалок самому себе; я стоял уничтоженный, подавленный мыслию, что она только из
одного приличия не смеется явно надо мною; что наверно Анастасьев бросит ей
какую-нибудь остроумную фразу на мой счет -- и она улыбнется этой фразе... И
холодный пот выступал у меня на лице при такой мысли.
Вслед за князем, за старушкой с усиками и Рябининым потащился я любоваться на
княжну и на него. Мы, зрители, остановились у подъезда. Княжна садилась на свою
лошадь, и он поддерживал ее, он поправлял ее стремя и, кажется, коснулся ноги
ее. Около мисс Дженни он совсем не так ухаживал. Потом подвели и ему лошадь,
которая была гораздо бойчее дамских лошадей. Она давно копытом рыла песок и
ржала нетерпеливо. Дворецкий гладил ее шею с самодовольным лицом и сказал
Анастасьеву таинственно, когда тот поставил ногу в стремя: "Лошадка славная,
сударь, дорогая; только сердита, не приведи бог, как сердита и боится щекотки.
Извольте поостеречься".
Не слушая этих предостережений, он с ловкостью и смелостью вскочил на лошадь, но
та, почувствовав на себе незнакомого всадника, стала на дыбы, замотала головой,
отряхивая гриву и намереваясь сбросить с себя дерзкого. Испуганный князь
закричал что-то своим конюхам; старушка затряслась от страха; княжна побледнела
и поворотила свою лошадь в сторону; англичанка завизжала, и жокей схватил ее
лошадь за узду; дворецкий кричал в отчаянии: "Говорил вам, сударь, что эта
лошадь боится щекотки!"
Я посмотрел на Анастасьева. Лицо его не выражало не только страха, далее ни
малейшего беспокойства, -- точно будто он лежал на диване. Конюхи хотели
подбежать к нему, но он сделал знак головой, чтобы они остались на месте. Будто
прикованный, не шевелясь в седле, сдавил он бешеную лошадь своими ногами и
каким-то способом, не умею сказать тебе, осадил ее, а она попятилась назад и,
вероятно, почувствовав уважение к своему всаднику, остановилась как вкопанная.
Тогда он тихо проехал кругом зеленой площадки. Я убедился, что слухи о его силе
имеют основание. Княжна с заметным удовольствием посмотрела на него; князь
прошептал: "Славный ездок"; старушка с усиками пошевелила губами; дворецкий
поднял голову вверх от удивления и поправил свой накрахмаленный галстух.
Княжна кланялась Ване, который прибежал к концу общей тревоги, и погрозила ему
хлыстиком. Кавалькада двинулась. Старушка с усиками заговорила:
-- Не знаю, князь, как это вы позволяете своей дочери ездить верхом; мне это
удивительно. Ну, долго ли до беды? пример был сейчас перед вами. Да и женское ли
это дело? позвольте спросить вас. Отчего я не имела этой глупой охоты, да и
никто из моих сверстниц -- ни дочь князя Ивана Григорьевича, ни графиня Анна
Александровна, никто!
С этим словом она с важностью подала князю свою руку, и он повел ее наверх.
Анастасьев ехал рядом с княжной, немного наклонясь к ней, как человек говорящий.
-- О чем задумался? -- сказал мне Рябинин. -- Посмотри на сего молодого
человека. -- Он взял Ваню на руки и поднес его ко мне. -- Видишь ли, какой
умница: он ни о чем не думает. Поцелуй меня... ну...
-- Как вы страшно протягиваете губы! -- закричал Ваня, вырываясь из его рук, --
меня княжна целует; вас я не хочу целовать.
Рябинин опустил его на землю и обратился ко мне:
-- Он счастливее, братец, нас с тобою. Его целуют княжны, а нас с тобой княжны
не поцелуют.
XIII
27 августа.
Анастасьев ездит сюда часто, как и прежде, и все так же зевает, лежит,
произносит слова нехотя, приставляет к глазу лорнет; княжна, по всем моим
замечаниям, решительно равнодушна к нему; обращение же ее со мною становится
дружеским: она сказала мне, что ответы мои на ее литературные письма ко мне
будет всегда хранить у себя... Правда ли это? для чего она говорит это? к чему
мучительно раздражает во мне непреодолимое чувство любви, которая начинает
страшить меня, когда я решаюсь заглядывать в себя?..
...Дурную весть я сообщу тебе: третьего дня князь поразил меня и Рябинина, и,
признаюсь, удар этот обоим нам был очень чувствителен, потому что совершенно
неожидан. Он прислал просить нас к себе утром ранее обыкновенного и объявил нам,
что, по непредвиденным домашним обстоятельствам, он должен отложить свою поездку
в чужие края до следующей весны. "Не пугайтесь этого, -- сказал он в заключение,
-- прошу вас, не пугайтесь. Наши планы остаются неизменными; мы должны их
привести в исполнение, и приведем. Осень и зиму, нечего делать, мы вместе
поскучаем в Москве; однако я постараюсь употребить все средства, чтобы вам это
время показалось как можно короче; а там, господа, на вашу родину... Италия ваша
родина, не правда ли? потому что она колыбель искусств".
Вышед от князя, мы посмотрели друг на друга очень плачевно.
-- Что? как ты думаешь об этом? -- спросил я Рябинина.
-- А ты?
-- Я, право, не знаю, что и думать.
-- И я тоже. Недоумеваю, что это заставляет его откладывать поездку. Домашние
непредвиденные обстоятельства? Непредвиденные обстоятельства случаются только с
русскими журналистами, а я не знал, чтобы таковые оказии случались и с русскими
князьями.
-- Ты, верно, не останешься здесь до весны?.. Тебе Москва не нравится.
Я спрашивал это с маленькою боязнию получить ответ утвердительный. Оставаться
одному в доме князя мне казалось неловко; расстаться же с этим домом у меня
недостало бы сил. И как я обрадовался, когда Рябинин произнес:
-- Правда, что Москву я не люблю, но необходимость и собственная моя... то есть
общая наша выгода предписывает остаться нам здесь. Мы должны играть роль
весталок, а именно, сторожить в князе тот пламень, который зажгли в нем к
превосходному литературному и художественному предприятию, к изданию путевых
записок. От этих записок предвидятся нам большие выгоды. К тому же, я говорю
тебе все откровенно, нынешний год в Петербурге для меня был бы неурожайный. Я