-- Я был в своей комнате, княжна.
-- Что это значит?
-- То, что мне здесь нечего было делать.
-- А я вас везде искала, я хотела сама ангажировать вас...
-- Я вам благодарен за внимание, но вы и без того слишком устали от танцев.
-- Да, это правда, я много танцевала.
-- Так вам было весело?
-- Очень весело.
Она выронила букет из руки. Я его поднял и отдал ей.
-- В этом букете недостает одного цветка, княжна.
-- Какого цветка?
-- Я видел этот цветок в петле чьего-то фрака...
-- А! у меня отнял его Анастасьев: теперь я вспомнила. Так что же?
-- Вы уже забыли об этом? Княжна засмеялась.
-- Разве это такое важное событие, чтобы о нем помнить целую вечность?
Я понял всю глупость моего вопроса и смутился. В этот раз княжна не уронила, а
бросила букет на пол и еще оттолкнула его от себя ногой.
Я опять поднял его и положил в свой боковой карман. Она посмотрела на меня с
величайшим изумлением.
-- Для чего вам эти завянувшие цветы?
-- Я буду беречь их, как воспоминание об вас.
-- Воспоминание? -- Она изменилась в лице. -- Что это? вы оставляете нас?
-- Я должен был бы оставить ваш дом, но я не могу, -- у меня недостанет столько
твердости.
-- Посмотрите, светает, -- сказала она, прерывая меня, -- как хорош
нерешительный свет зачинающегося дня и как неприятно смотреть теперь на эти
догорающие свечи, на жалкие остатки бального блеска!.. Ах, вот мисс Дженни! она,
верно, ищет меня. До завтра...
Я поклонился ей, долго смотрел на нее удаляющуюся и думал: "Если б она знала,
как я люблю ее!"
-- Суета сует и всяческая суета! -- произнес Рябинин, ухватив меня за руку... --
Я подкрепил себя ужином, ты это видишь, ну, а теперь пойдем спать; остальное же
все -- суета сует!
XV
8 октября.
Вот месяц, как не принимался я за перо, да и писать не о чем. Три недели, как мы
живем в Москве, -- говорю мы, потому что я с Рябининым принадлежу также к
семейной свите князя. Князь в последнее время сделался к нам еще внимательнее:
он так привык к нашим фигурам, что без нас, я уверен, ему было бы скучно;
расположение его к нам совершенно искреннее, но оно тяготит меня, мне совестно
жить на чужой счет, бог знает для чего; есть чужой хлеб даром. Я списал, по
просьбе князя, небольшой акварельный портрет с княжны и ужасно недоволен им, а
князь от него в полном восторге. Он показывает его всем знакомым своим -- и они,
по крайней мере при мне, также приходят в восхищение от моей работы, от моего
вкуса и от поразительного сходства этого портрета с оригиналом. В самом деле,
сходство есть, но я вовсе не уловил поэзии ее выражения; правда, это и нелегко.
Как передать, например, ее глаза, то глубокие и томные, то светящиеся детскою,
простодушною радостию? Разумеется, где же этим господам входить в такие
тонкости! Отделка хороша, черты лица схвачены -- и портрет чудесный. Рябинин
тотчас, однако, заметил мне, когда я принес к нему оконченный портрет:
"Превосходно! мастерский штрих! но нет этого". Именно, нет "этого"! Он прав.
Портрет не мог быть удачным, потому что, когда я писал его, у меня все вертелся
в голове Анастасьев. Кстати о нем: по Москве ходят темные слухи, что он жених
ее, что покуда это хранится в тайне и что будто бы такие-то обстоятельства
заставили князя отложить поездку в чужие края. Я готов был бы, пожалуй, поверить
этим сплетням праздношатающихся светских особ обоего пола, но княжна не выйдет
же замуж не любя -- она, созданная для любви пылкой и бесконечной? К Анастасьеву
она просто ничего не чувствует: это увидел я из ее отзывов о нем. Он, если ему
угодно, может иметь на нее виды, да ведь ему не удивить и не соблазнить ее своим
богатством? Нет, слухам этим верить смешно и глупо! Зачем же он не выходит у
меня из головы? Зачем же всякий раз, когда заговорят о княжне и о нем, у меня
сжимается сердце? Другой, на моем месте, назвал бы это предчувствием... Скажи
мне, друг, не правда ли, верить предчувствиям нелепо? Только люди с
раздраженными нервами да женщины верят предчувствиям...
С ней я вижусь теперь не так часто; деревенская жизнь не воротится. Мое счастие
и спокойствие, кажется, исчезли также невозвратно. Здесь она должна беспрестанно
выезжать то в театр, то к своим кузинам и тетушкам, показывать им свою
рассеянную лень. Она редко дома. Уже перед нею открывается длинный ряд балов и
различных празднеств... И он будет везде перед нею каждый час, каждую минуту. Не
отходя от глаз ее, он может ее приучить к себе, далее сделаться ее
необходимостью, как сделались мы для князя.
И в те минуты, когда он глядит на нее, говорит с ней, наклоняется к ее плечу,
как, помнишь, на бале, в те минуты я один лежу на своем диване в мучительном
состоянии; тоска медленно, расчетливо впускает в меня свое жало и незаметно
высасывает кровь мою. Мне ни за что не хочется приняться, все лежал бы на диване
и не глядел бы на свет божий. Только по утрам я учу Ваню рисованию, по ее
просьбе. У этого мальчика славные способности. Но я не желаю, чтобы он сделался
художником в каком-нибудь роде, да не только художником, хоть сколько-нибудь
глубоким человеком. Что за охота страдать и терзаться напрасно страданьями и
терзаньями, которые неизвестны другим счастливчикам, людям умным и
практическим?.. Две светлые, отрадные минуты, в которые готов обнять целый мир,
-- и потом непрерывные годы тьмы, мучений, и жалоб, и проклятий...
Я начинаю опять ссориться с жизнью. Тяжела жизнь!..
Я завидую Рябинину, никогда не унывающему, -- или он умеет скрывать свою
внутреннюю боль, так что не морщится от нее? Дома его и не ищи: он или
проповедует князю о святыне искусства, или играет в карты в Английском клубе и
пьет портер, потому что с недавнего времени портер предпочитает другим напиткам.
Всякий день также он уверяет меня, что скоро засядет дома и примется за
основательное изучение древностей, и в особенности древнегреческого языка...
Вчера княжна ехала куда-то на вечер и перед отъездом прислала за мной Ваню. Ей
хотелось, чтобы я посмотрел на нее в полном блеске. Стало быть, она помнит же
обо мне, думает обо мне?
XVI
20 октября.
Она помолвлена. Все поздравляют ее и князя... И мне надобно идти поздравлять их?
И я пришел поздравить его. Он спросил меня, не болен ли я? "Нет, я чувствую себя
очень хорошо", -- отвечал я. Потом он стал говорить мне, что я, верно, вполне
извиню его теперь, зная настоящую причину, заставившую отложить его поездку в
чужие края; что его будущий зять хотя по наружности кажется человеком холодным,
но, несмотря на это, любит искусства и тратит большие деньги в Париже, помогая
тамошним художникам и поощряя их деятельность. Мне это необыкновенно приятно; к
тому же, очень полезно знать... Я поздравлял и ее, она молча поблагодарила меня
с тою приветливостью и грацией, которою удостоивают светские девушки людей
простого сословия...
Как же она, созданная для любви пылкой и бесконечной, решилась выйти замуж; за
человека, которого не любила? Верно, она пожертвовала собой?.. Да зачем ей
приносить такие жертвы? У нее была свободная воля, отец -- ее покорный слуга:
она могла сделать свободный выбор. Она и сделала свободный выбор. Анастасьев
предложил ей себя, и она подала ему свою руку, без всякого размышления, оттого,
что пренебречь таким женихом было бы безрассудно, одержать же победу над
миллионами славно! Теперь не только московские грации, но и петербургские, и все
даже европейские грации большого света безгрешно могут позавидовать ее участи...
Одна только бабушка с усиками, говорят, ворчит и сердится на свою внучку за то,
что она не будет ни графиней, ни княгиней: да кто же станет смотреть на эту
брюзгливую развалину? Она отстала от всего на тысячелетие, она не знает, что в
наше время аристократия в деньгах, а не в титлах. Люди нашего времени сделались
поумнее того блаженного времени, в которое она расцвела; нам нужна звонкая
монета, а не пустозвонные величанья. Деньги и деньги! Рябинин понял жизнь.
Но что же ей, этой княжне, этой глубокой девушке, до общего мнения, до денег, до
богатства? Она говорила, что ей нужно море, сливающееся с горизонтом,
восхождение солнца; она говорила, что ей вечером на озере с бедным живописцем
лучше, нежели в бальной зале; что у нее есть и восторг, и слезы, и молитвы! А
бедный, бессмысленный живописец слушал благоговейно ее сладкие речи и малодушно
верил этим речам; поставил ее на драгоценный пьедестал и молился ей, и любовь к
ней сделалась для него жизнию, необходимостью, высшим счастьем! Вольно же ему
было дурачиться, ее благосклонное внимание счесть за любовь, ее рассуждения о
литературе, писанные от нечего делать, за средство выказать свою душу,
обнаружить стыдливое чувство любви! вольно же ему было жить в несбыточной мечте,
окружить себя призраками, таять и блаженствовать от собственных фантазий!..
Ведь не замуж же в самом деле идти за него княжне!..
Да, я, презирая имя мечтателя, мечтал, как сахарный пастушок; я грезил, как
помешанный; я окружал себя обманом и ложью до последней минуты; называл
догадливость милых и рассудительных людей сплетнями; не внимал благоразумным
советам; шел ощупью, закрыв глаза, не зная куда и зачем, и вот -- остановился в
раздумье на самом краю бездны... Возврата нет. Ну, теперь, без ребяческого
трепета, без бабьего ропота кинься в эту бездну!..
А искусство, ты спросишь? а жизнь для искусства?.. Надо сбросить с себя все
обманы, отогнать от себя все призраки, разоблачить себя донага, по крайней мере
хоть в последние минуты явиться действительным человеком, без всяких пошлых
претензий... Друг! если бы я любил искусство, если бы во мне было истинное
призвание, я не променял бы его, это святое искусство, на женщину или,
забывшись, тотчас бы опомнился и, выйдя с торжеством из заблуждения,