обновленный, принялся бы творить, а для меня, ты видишь, искусство -- дело
второстепенное. Теперь ясно мне, что она была для меня выше искусства, иначе я
не был бы убит... Да, я убит! Я не хочу жить, и мне не для чего жить. Если бы я
так любил искусство, как ее, я был бы великим творцом.
"Что умирать? я мнил: быть может, жизнь Мне принесет незапные дары; Быть может, посетит меня восторг И творческая ночь и вдохновенье..." Нет, полно!.. Ни творческих ночей, ни вдохновенья у меня не могло быть... Я
становился на ходули, чтобы казаться чем-нибудь; две картины мои удались и
понравились -- довольно... Бросай кисти и палитру. Мне ничего не нужно,
ничего!..
22 октября.
Остается десять дней до ее свадьбы. Я сказался больным и никуда не выхожу...
Рябинин приходит ко мне и говорит много, кажется, все в утешение мне; я ничего
не могу слушать. Пусть будет она счастлива. О, я желаю ей счастья от всего моего
сердца!.. Обними меня и прости меня. Мы уж с тобой не увидимся!
XVII
Однажды утром, в те часы, когда в доме князя обыкновенно все покоится сном
сладчайшим, горничная княжны, бледная как смерть, вошла на цыпочках в ее
спальню, едва прикасаясь ногами к ковру. Там, в этой спальне, еще не рассветало:
темно-зеленые шелковые шторы были опущены. Княжна, разумеется, почивала. С
осторожностью подошла горничная к ее постели, отдернула шелковую занавеску и
тихонько, не вдруг разбудила ее, чтобы не испугать...
Княжна полураскрыла глаза и, не отнимая головы от подушки, в полусне невнятно
спросила у нее:
-- Что тебе надобно? который час?
-- Еще очень рано, сударыня, -- отвечала горничная, -- но я беспокою вас, потому
что у нас в доме случилось несчастие...
-- Какое несчастие?
Княжна отняла от подушки свою голову...
-- Сегодня ночью г. Средневский, живописец... Княжна совсем открыла глаза...
-- Что такое? что с ним?
-- Он застрелился, сударыня.
Княжна, дрожа всем телом, вскочила с постели, схватила горничную за руку и
посмотрела ей пристально в лицо.
-- Ты с ума сошла? застрелился? Кто тебе сказал это?
-- Мне, ваше сиятельство, сказал человек Григорий, который ходил за ним, --
отвечала горничная, немного смешавшись. -- Еще об этом не знают, сударыня. Еще
все спят в доме, кроме этого человека.
-- Точно ли ты уверена, Маша? Поди, беги скорей, скажи, чтобы он не делал покуда
никакой тревоги в доме...
Горничная произнесла "слушаю", повернулась и хотела бежать, но княжна остановила
ее.
-- Маша, могу ли я так пройти в его комнаты, чтобы никто не мог меня видеть,
никто не знал, что я была там? Слышишь ли, никто?..
-- Я сию секунду узнаю об этом, княжна.
-- Беги же, беги, Маша, скорей, ради бога, скорей!.. Когда горничная выбежала,
княжна оперлась рукою о стол; глаза ее остановились; казалось, она замерла,
холодная, как мрамор.
Минут через десять горничная вернулась...
-- Ваше сиятельство, все готово: я взяла ключ от горниц живописца и крепко- накрепко заказала Григорью молчать об этом несчастии (она вздохнула); только вам
надобно идти, сударыня, по черной лестнице и пройти темным коридором внизу...
Княжна ожила.
-- Все равно; пожалуй, я надену твое платье, чтобы меня не узнали...
-- Нет-с, этого не нужно, помилуйте-с; вас никто не увидит, я провожу вас.
-- Ты проводи меня только до дверей его комнат и подожди в коридоре... Да
слышишь ли, Маша, чтоб об этом никто не знал!..
-- Ах, помилуйте, сударыня! да за кого же вы меня принимаете?..
Княжна кой-как надела свой пеньюар, кой-как пригладила свои волосы, накинула на
голову старую шаль и сказала горничной: "Я готова, я иду за тобою..." Голос и
губы ее дрожали.
По узкой лестнице спустились они вниз, прошли длинный и темный коридор... В
конце его горничная остановилась у двери...
-- Ключ! -- прошептала княжна.
Она едва могла вложить его в замочную скважину, -- так руки ее дрожали; дверь
отперлась; горничная осталась у двери...
Страшно было посмотреть на княжну в эту минуту. Едва дыша, полумертвая, с
посинелыми губами, она прошла мастерскую и остановилась в его кабинете у бюро...
Схватив связку ключей, лежавших на этом бюро, она отворила ящик, -- в ящике
ничего не было; она отворила другой -- и в другом ничего; вдруг схватила она с
жадностью связку почтовых листков, мелко исписанных, на которых лежал засохший
букет цветов. И букет, и бумажки она спрятала к себе на грудь и повернулась,
чтобы выйти... Он лежал перед нею на кушетке. Она застонала, схватила себя за
грудь, но сила воли спасла ее, победила боль и изнеможение -- и она, шатаясь,
вышла в коридор.
Возвратясь в свою спальню, она сказала горничной едва слышно:
-- Разведи огонь в камине, в той комнате... Мне холодно. Огонь был разведен.
-- Теперь ты не нужна мне; я позвоню...
-- Как же мне выйти? вам дурно, сударыня.
-- Нет, ничего, поди.
Княжна бросилась на пате, против камина, потом приподнялась, обвела головой
вокруг, вынула письма и засохшие цветы и начала их рассматривать.
-- Да, это мои письма... -- прошептала она, -- это мой букет... Неужели так
любят?
Княжна привстала еще раз, посмотрела на эти письма и на этот букет и бросила их
в огонь. Пламя в минуту охватило их; она вздрогнула, закричала, закрыла лицо
руками и упала без чувств...
Около полудня началась тревога в доме князя. Князь был сильно поражен
самоубийством живописца. Такое необычайное происшествие привело его в ужасное
расстройство. В волнении, в беспокойстве ходил он по комнате, а старушка с
усиками ворчала:
-- Моя правда, князь! Разве я не твердила вам, что вы принимаете к себе бог
знает каких людей и откуда? не по-моему вышло, что ли? Слыхано ли, нанести такое
оскорбление благородному дому за хлеб-соль и ласку!.. Неблагодарный мальчишка! И
я всегда видела в его лице что-то неестественное, дикое...
Безбожник какой! застрелиться! Видишь ли что вздумал!.. Да хоть бы где-нибудь в
поле, а то в княжеском доме, покорно прошу!
Рябинин, сидя в своей комнате с нахмуренным челом, поднимал глаза в потолок и
твердил: "Странно!.."
Один Ваня, сын дворецкого, плакал горько и неутешно, узнав о смерти своего
рисовального учителя...
Между тем полиция и доктора хлопотали внизу. Осмотрев труп и рану, доктора
решили, что живописец лишил себя жизни в припадке белой горячки (delirium).
Через неделю после этой тревоги, часу в девятом вечера, несколько экипажей
стояло близ ярко освещенного подъезда княжеского дома. Двери подъезда были
отворены, в дверях стоял изукрашенный швейцар с огромною булавою. На тротуаре у
ворот и около решетки толпились в каком-то ожидании различные женщины в шляпках
и без шляпок и с платками на голове. Около них, при таком удобном случае,
увивались господа с усиками и в венгерках... Карета, запряженная превосходными
серыми рысаками, двинулась к подъезду... "Вот невеста поедет в этой карете", --
говорили женщины, стоявшие на тротуаре. "Ах, как бы ее увидать! Вот, я думаю,
нарядная-то!" -- "Позвольте, сударыня, я приподниму вас, когда она поедет, чтобы
вы ее могли обозреть", -- сказал один франт в венгерке, расправляя свои усики и
обратясь к той, которая была помиловиднее прочих. "Не просят вас
беспокоиться..."
В это время по широкому ковру лестницы, уставленной деревьями, тянулась
блестящая свадебная процессия... Впереди бежали шаферы в раззолоченных мундирах;
за ними шел маленький паж, двоюродный брат княжны, с образом в руках... За ним
она, прекрасная как всегда, вся в белом, вся в цветах померанца, с длинным
блондовым вуалем на голове, который живописно спускался назад; с блестящим
шифром на левом плече... За нею шла бабушка с усиками, нарумяненная, с
шевелящимися губами... А там вся эта великолепная и раздушенная толпа девиц и
дам... Рябинин стоял в стороне на последних ступенях лестницы. Когда княжна
проходила мимо его, он приподнял свои длинные руки, поклонился ей и сказал:
"Княжна, сегодня вы ослепительны!" И княжна приветливо улыбнулась на это
восторженное поэтическое приветствие.
Поезд двинулся...
В одно утро, несколько дней спустя после свадьбы дочери, князь разговаривал с
Рябининым в своем кабинете.
-- Надобно, -- говорил князь, -- чтобы рисунки, которые приложатся к нашим
путевым запискам, были превосходны, а для этого требуется художник в полном
смысле слова.
-- Об этом не беспокойтесь, князь, -- я друг со всеми лучшими нашими
художниками; я сыщу вам человека. Он будет понадежнее этого Средневского.
-- Но скажите, -- спросил князь, подходя к Рябинину, -- отчего же у него вдруг
сделалась белая горячка?
-- Позволите ли вы мне говорить с вами откровенно, просто, без чинов?
-- Пожалуйста, я прошу вас.
-- В нем эта горячка таилась давно... Он, сумасброд, вздумал влюбиться -- шутка
ли? в дочь вашу!
-- В мою дочь? -- Князь вытаращил глаза от удивления.
-- Именно в нее!
Минуты через две, придя в себя, князь произнес:
-- Если это и так, мне все-таки жаль его!
-- Да, жаль; жаль как человека, но не жаль как художника. Если бы он был умен и
слушался моих советов, правда, он пошел бы в гору, но до самой вершины, где
облака, он никогда бы не дошел. Вначале я ободрял его сильно, давал ему ход,
кричал о нем, как о великой надежде... У меня метода, князь, только что увижу
искру таланта в человеке, я начну холить и лелеять этого человека и раздувать в
нем эту божию искру. Не удалось мне возжечь в груди его пламя, -- не моя вина. Я
не люблю немцев, вы это знаете, а немец Гофман сказал верно, "что живое, внешнее
побуждение многие принимают за истинное призвание к искусству". Наш живописец
был из числа этих многих...