могли кричать. Но вот появились наконец в печати длинные поэмы -- и заговорили
сами за себя, и произвели эффект. Тогда длинный человек отпустил от себя
невинных и пылких: в них уже не было ему никакой надобности. Его длинные поэмы
все читали, хоть, может быть, никто не дочел их конца, все хвалили и все
говорили: "Да посмотрите, как они длинны, огромны!" На всех нас, русских
читателей, -- это истина неоспоримая, -- действует еще до сих пор гораздо более
количество, нежели качество, и потому наши сочинители, как люди умные и
сметливые, основывают всегда свою известность на количестве томов, и потому мы,
например, говорим: Пушкин -- сочинитель "Цыган", Херасков -- творец
"Россиады"!..
Длинный человек вполне уразумел эту великую истину, и общий голос включил его в
почетную шеренгу литераторов первого разряда. Но он не удовольствовался этим и
возжаждал -- славы! Слава издалека улыбнулась ему, но он, при всем своем уме, не
понял ее двусмысленной улыбки и бросился к ней, -- а она дальше и дальше, а он
все за ней. Шли годы, его никто не видел; в эти годы он все гонялся за славой;
между тем люди неблагодарные и жестокие стали помаленьку забывать и его, и его
длинные поэмы. Эгоисты! они требуют, чтобы беспрестанно забавлять их и вертеться
у них перед глазами! Он наконец возвратился утомленный, не догнав ее, этой
соблазнительной славы. Тогда, с болью в сердце, увидел он свою ошибку. Остаться
в забвении он не мог; надобно было придумать средства к поддержанию своей
известности. Какие же средства? Длинный человек хитер, изобретателен: чувствуя,
что его недостанет более и на 300 стихов, он перестал писать стихи и снизошел до
прозы. Прозой писать, говорят, ничего не стоит, необыкновенно легко. Итак, он
снова бросил имя свое неблагодарным людям под какою-то прозаическою статьею.
Люди вспомнили о своем прежнем забавнике, и хоть не с прежним энтузиазмом, но
заговорили о нем. Журналисты -- души добрые и неподкупные, страдальцы,
подвергающиеся разным клеветам и наветам своих бесталанных завистников, они,
приятели длинного человека, объявили благосклонной публике, что длинный человек
пишет мало и прозой оттого, что не хочет писать много и стихами; а стоит ему
захотеть -- и появится удивительная не только поэма, но целая эпопея в шесть раз
больше виргилиевой "Энеиды".
Между тем длинный человек уединился в собственное величие, понял тщету земного;
он исподтишка лукаво улыбается и думает: "Ждите, ждите моей поэмы, друзья мои, и
смотрите на меня с надеждою, я проведу всех вас! Я буду жить теперь не для
вашего удовольствия, а для своего; я окружу себя молодыми поэтами, музыкантами,
живописцами, всеми возможными талантами, на которых только обращено внимание: из
них я составлю блестящую рамку для своего собственного портрета, и мной вы
будете любоваться и говорить про меня: он друг такому-то первому художнику,
такому-то первому композитору, он все знается с "первыми"!.. Художники, особенно
молодые, доверчивый и недогадливый народ: они не поймут, что мне они необходимы
для собственного моего украшения... Человек совестливый -- за услугу, которую
они, сами не подозревая, оказывают мне, -- я научу их философии жизни; я
разверну перед ними биографии гениев и докажу им, как дважды два -- четыре, что
все великое и прекрасное не оценяется современниками и терпит на земле горькую
участь. Если они испугаются этой мысли, я скажу им: вздор, пугаться нечего;
хорошее прячьте от людей, давайте им посредственное и берите за это с них денег,
как можно больше денег. С деньгами же и веселитесь, и пейте. Недаром пили и
веселились гениальные художники: стало быть, вино хорошо!"
И вот, благодаря своему успеху, мой живописец записался в несметное число друзей
его и поступил на вакансию какого-то старого друга, который, изучив вполне
"философию жизни", поблагодарил длинного человека за его уроки и удалился.
Я не знал, что этот литературный Мефистофель, переделанный на русские нравы,
этот длинный человек давно уже заманивал к себе моего юношу. Правда, на том
литературном вечере, где был я, куда и вас осмелился ввести, читатель мой, и я и
вы заметили, что он, не шутя, за ним ухаживал; что, подавая ему советы, он тогда
же, кажется, намеревался мало-помалу посвящать его в свои таинства. И должно
отдать ему справедливость: он так мастерски растревоживал самолюбие своей
жертвы, так приятно льстил этому неугомонному самолюбию! Он на себе изведал, что
самолюбие есть вернейший проводник к человеческому сердцу.
Длинный человек любил публичную жизнь. Он был повсюду: и в театрах, и в
концертах, и в ресторациях, и на улицах. Юноша мой всегда рядом с ним; он
сделался его неразлучным спутником... Не вините моего юношу: праздная и
разгульная жизнь кому не была в свое время по сердцу?
Сколько знакомств доставил ему длинный человек, и каких знакомств! В Петербурге,
как и во всех европейских столицах, есть особенный класс молодых людей, которых
вы не встретите никогда и ни в каком обществе. Они составляют свое отдельное
братство и равно подсмеиваются над фешенеблями большого света и над любезными
кавалерами среднего сословия. Это молодежь веселая и беспечная, для которой
жизнь ровно ничего не стоит, для которой в жизни нет ничего такого, над чем бы
стоило призадуматься, для которой всякий день -- столы, уставленные жирными
устрицами, и трюфелями, и кровавыми ростбифами, и бутылками разных форм и
величин: с звездистым замороженным шампанским, которое действует так скоро, с
бархатным, подогретым лафитом, который действует так медленно, и с
сокрушительной темноцветной мадерой, и с густым пенистым портером, и с этою
ароматною влагою в золотых бутылках с берегов Рейна...
Эти господа молодые люди родятся и воспитываются для того, чтобы одеваться по
последней картинке, спать до первого часа, пить кофе и курить сигару до трех
часов, а с трех до пяти гулять по Невскому проспекту для возбуждения аппетита, а
с пятого до восьмого обедать и пить у Дюме или в других ресторациях, а с восьми
до пяти утра пить и... вообще веселиться. Корифеями этого разгульного братства
всегда бывает несколько человек, носящих старинные аристократические фамилии и
имеющих довольно значительное состояние, около них-то собираются остальные --
люди разных сословий, и легонькие дворяне, проматывающие свое крошечное
состояньице, и купчики-франты, разрушающие немилосердно капиталы, скопленные
многолетними трудами и усилиями бородатых отцов их, -- и всё из высокой чести,
из одного высшего наслаждения участвовать в княжеских или графских забавах и
прохаживаться с известным и знатным человеком по Невскому проспекту, так, чтобы
все видели. К ним присоединяются иногда французские артисты, изредка даже
русские художники. За бокалами шампанского сближаются скоро; эта влага
производит действие чудное. Она располагает сердца к искренности, она усмиряет
барскую спесь, заставляя забывать и великолепных предков, и полосатые гербы с
коронами...
Длинный человек был давно в приязни с некоторыми членами этого братства, и он
познакомил с ними моего живописца...
И для него начались пиры за пирами, дни в чаду, во сне и ночи без сна --
нескончаемая вереница безобразных вакханалий, от которых претяжелое похмелье и
престрашная пустота в сердце. Новые товарищи его были довольны им; они не
понимали только одного, почему он, добрый малый, часто скучен сидит в громе
общего веселья и задумывается, тогда как они ни о чем не думают. "Он пьет
довольно для новичка, -- восклицали многие, -- он подает блистательные надежды,
он молодец, ему скоро прискучит шампанское -- вино детей, он перейдет к винам
зрелого возраста".
-- Умно замечено! -- восклицал длинный человек. -- Это верный взгляд на вина! Но
нельзя с таким пренебрежением отзываться и о шампанском. В шампанском нет
солидности, -- так; зато в нем есть поэтичность, которой нет в других винах.
-- Вино вещь хорошая, господа, -- заметил мой юноша, у которого голова начинала
кружиться, -- но всякий день одно и то же, пиры за пирами...
-- Какие пиры? -- раздалось несколько удивленных голосов.
О, невинность! он не знал, что эта буйная жизнь только ему представлялась в виде
пиров, а для прочих окружающих его была обыкновенное препровождение времени,
существенная, крайняя необходимость, как для нас обед, чай...
Деньги становились для него очень важны, он начинал понимать цену деньгам. Вино,
платье, извозчики -- все это так дорого, а женщины... о, в тумане винных паров
мелькали перед ним головки темно-русые, и белокурые, и черные; из них некоторые,
право, были очень недурны, эти головки улыбались ему, иные, впрочем, ужасно
отвратительно, а вот эта с длинною черною косой, с влажными глазами...
Денег, денег! И он с заспанными глазами, полудремлющий, для добывания денег
принимался за портреты. Писать портреты чрезвычайно прибыльно, и вся мастерская
его была загромождена портретами.
-- Что, деньги -- вещь хорошая? -- спрашивал его длинный человек.
-- Да, но без денег нет соблазнов, без денег я был покойнее. У меня теперь
голова без мыслей, и такая тяжелая! Ни за что не хочется приняться; только и
могу малевать физиономии. Чем же все это кончится?
Длинный человек медленно покачал головой.
-- Не то! -- с важностью произнес он. -- Я люблю искусство или нет? Отвечай мне.
-- Любишь.
-- Так знай же, что тобой я дорожу более, чем... ну чем бы? более, чем самим
собою, -- и при этом он поднял указательный перст. -- Следовательно, если бы
тебе могла повредить теперешняя жизнь твоя, тогда я первый вывел бы тебя неволею
из этого содома и сказал бы: "Не обращайся назад, а не то беда". Да! кого я