рукой.)... Настоящего кремана там и за 20 руб. не найдешь, -- а почем ты покупал
это вино? вино доброе... Я предпочитаю бургонь-муссё -- клико, кто что ни
говори!
Все литераторы второго разряда, никогда не выезжавшие из Петербурга, были
восхищены замечаниями длинного человека о Москве. Град остроумия и каламбуров
посыпался из уст их на Москву и на бедных московских жителей. Из этих острот и
каламбуров был даже впоследствии слеплен водевильчик, который, говорят, не
принят театральною дирекцией.
Первые лучи восходящего солнца озарили бледных и расстроенных гостей, которые
толпою возвращались с ужина живописца домой, но длинного человека не было среди
их: он не узрел великолепного светила дня, в нетленном убранстве своем
восходившего на горизонт, -- его отвезли домой уснувшего.
На другой день после этого ужина, в исходе десятого часа утра, дилижанс первого
заведения отправился из Петербурга в Москву. Один из пассажиров, белокурый
молодой человек, грустно сидел или дремал, прислонясь головою к подушке и закрыв
лицо воротником шинели. При повороте с Царскосельской дороги на Московскую он
вскочил, будто разбуженный кем-нибудь, высунулся в окно, посмотрел на
петропавловский шпиц, который блестел золотой иглой на бледно-сером небе, и
опять прислонился к подушке, и опять закрыл лицо воротником шинели. То был мой
живописец. -- "Прощай, Петербург! -- думал он, -- может быть, я тебя и не увижу
более. Прощай! Только в минуту расставанья с тобой я понял, что мне может
взгрустнуться по тебе".
Теперь, о читатель мой! позвольте мне отдохнуть. Я, вместо собственного
рассказа, могу вам представить несколько выдержек из журнала моего живописца,
который он посылал в Италию к своему товарищу. Эта выдержка послужит
продолжением его приключений... Журнал его доставлен мне тем, к кому он был
адресован.
VI
26 мая 183... Москва.
...Я уж более месяца в Москве и до сих пор не могу к ней приглядеться. Правда,
всякий небольшой городок, только раскинувшийся на горе, поразил бы меня, меня,
варвара, никогда не выезжавшего из Петербурга, но ты все-таки не можешь
представить себе того бесконечно-глубокого впечатления, которое произвел на меня
этот дивный, семисотлетний, бесконечный город божиих храмов. Знаешь ли ты,
счастливчик, перелетевший из Петербурга в Рим, что ты слишком много потерял, не
видав нашей родной Москвы? Ты не имеешь понятия о настоящем русском городе. Не
смейся над истертым выражением: Москва -- сердце России, в полном и высоком
значении этих слов. Она живая, величественная летопись нашей славы народной. Вот
ее святой Кремль с золотыми, сердцеобразными куполами, с бесчисленными крестами,
между которыми красуются старинные двуглавые орлы, почерневшие от времени; с
пестрыми теремами и башнями; с Иваном Великим, который господствует надо всеми
громадами зданий. Эти столетние камни производят эффект поразительный. Войди в
эти мрачные и узкие соборы, взгляни на темные иконы в тяжеловесных, драгоценных
окладах и кивотах, перед которыми горят неугасаемые лампады; на царственные
гробы, на мощи святых чудотворцев... Здесь является наша Русь, облеченная
торжественно в свои древние ризы, во всем очаровании поэтическом.
И как живописно раскинулась Москва по горам и пригоркам, с совершенно барским
привольем и прихотями, с истинно русскою нерасчетливостью, и как роскошно
утонула она в зелени садов и бульваров своих! Сколько переулков и закоулков в
Москве! и все эти переулки зигзагами: нет ни одной улицы прямой, -- Москва
ненавидит прямых линий. И какая она пестрая, узорчатая! Как она любит украшать
домы свои гербами, балконы позолотою, а вороты львами! Поверишь ли, я каждый
день, гуляя, открываю новые виды, новые картины, и всегда неожиданно. Мне
необыкновенно нравятся эти отдельные, красивые деревянные дома на скатах гор, в
тени душистых сиреней и лип, а на берегу Москвы-реки деревянные лачужки, одна к
другой прилепленные, нищета которых прикрывается роскошью зелени густо
разросшихся берез и рябин. К этим лачужкам ведут переулочки, превращающиеся в
тропинки, исчезающие под горой. Здесь, недалеко от Драгомиловского моста, я
часто стою по вечерам и смотрю на противоположный берег реки: вон виднеются две
каменные пирамиды с двуглавыми орлами, -- это Драгомиловская застава, а за нею
Поклонная гора и даль, сливающаяся с горизонтом. Кстати, я набросал в своем
дорожном портфеле виды Москвы от Симонова монастыря и с Поклонной горы. С этой- то горы величаво, во всем протяжении своем, предстала она орлиным очам
Наполеона, и он ждал ее, коленопреклоненную
...с ключами старого Кремля; а она, для спасения своей Руси, уготовляла себе костер, сама зажигала его и,
страшно восставая из дыма и пламени, прорицательно указывала владыке полмира на
померкавшую звезду его!..
Если бы мог я передать тебе, как нравится мне Москва! Сколько отрадных, светлых
минут она доставила мне! На днях вечером, именно накануне праздника вознесения,
я отправился в Кремль. Вечер был теплый, летний. Долго бродил я по Царской
площади, зашел в Чудов монастырь и вспомнил "Бориса Годунова" Пушкина, эту
келью, в которой отец Пимен перед лампадой дописывал свое последнее сказанье, и
Григория, который в минуту, когда кровь бунтовала в нем и когда его покой
"бесовское мечтанье тревожило", любовался величавым спокойствием отжившего
старца... Когда я вышел из соборной монастырской церкви, начинало темнеть; на
площади никого не было; городской шум замирал в отдалении; тихий звон колоколов
торжественно и гармонически разливался в воздухе; огни нигде еще не зажигались,
но Замоскворечье уже облекалось в синий туман, уже Воробьевы горы исчезли; но на
темнеющем небе горели в двух или в трех местах облитые светом пирамидальные
колокольни праздничных церквей... Я с полчаса простоял на одном месте;
замоскворецкие здания стали сливаться в одну неопределенную массу -- и скоро на
всем этом пространстве, опоясывавшем подножие Кремля, огоньки засветились в
окнах мелькая и перебегая, и то потухали, то снова вспыхивали. В эту минуту я ни
о чем не думал, я смотрел, мне было хорошо и весело... Весь вечер я чувствовал
такую полноту, силу и такое спокойствие...
Поверишь ли, что даже московские гулянья мне нравятся несравненно больше
петербургских?.. Кремлевский сад необыкновенно хорош. Несмотря на то, высшее
общество не удостоивает его своим посещением: в этом саду гулянье народное -- и
я иногда сижу здесь в вечерний час, в большой аллее, любуясь движущимися передо
мной фигурами. Какое разнообразие! Среди различных особ женского пола медленно
прохаживаются молодые и старые купчики с бородками и без бородок; бегают
студенты, ищущие случая полюбезничать; ходят армейские офицеры с густо
нафабренными усами и блестят своими эполетами (увы! в Москве эполеты большая
редкость), и гремят своими саблями, и озадачивают публику своими султанами, и
кушают шоколад в садовой кондитерской при восхитительных звуках тирольской
песенки, сопровождаемой очаровательным брянчаньем на арфе, -- кушают шоколад и
бросают победоносные взгляды на худощавую, малинового цвета певицу, на эту Хлою
в пастушеской шляпке, удивительно закатывающую глаза под лоб. Сколько здесь
венгерок и синих; и зеленых, и с кистями, и с аграмантами! Я не знаю, к какому
классу, людей принадлежат эти господа в венгерках, но они прелестны. Все они
носят предлинные волосы, от которых в Петербурге пришли бы в ужас, и небольшие
усики, завитые в кольца. Ходят они -- локти вперед, покачиваясь и напевая.
Портреты этих господ можно видеть на московских цирюльных и других вывесках...
Я, как живописец, не могу смотреть без особенного чувства на здешние вывески:
они мне доставляют неисчерпаемое удовольствие. Дамы, изображенные на них в
подвенечных платьях и вуалях, а, кавалеры в венгерках с эспаньолками, во фраках
с блестящими пуговицами, даже в чулках и башмаках, -- могли бы красоваться на
нашей выставке и пленять зрителей, любящих более всего в картинах яркость
колорита. В Петербурге нет таких вывесок. В Москве столько же венгерок, сколько
в Петербурге вицмундиров, столько же толстых франтов, сколько в Петербурге
тоненьких. Московские толстые франты с неимоверно дикими прическами медленно,
важно, с одышкою прохаживаются по Тверскому бульвару, а петербургские, ты
знаешь, стригут волосы гораздо короче, холят по Невскому довольно скоро, а иные,
уж очень тоненькие, просто бегают. Москва, сколько я мог заметить, живет или для
потребности желудка и спокойствия тела, или для внутренних, духовных
потребностей, а Петербург -- весь во внешней жизни. Ему некогда мыслить; он
вечно в движении, вечно занят: бегает по Невскому, сочиняет дорогой проекты,
танцует, кланяется, изгибается -- и все для выгод; набирает акции, перепродает
их, забегает на публичные лекции -- с желанием мимоходом проникнуть в таинства
языка, для усовершенствования своего канцелярского слога; дает обеды, вечера,
балы, рауты, и все это для угождения тому-то или для получения того-то. Москва
веселится просто из желания веселиться, дает обеды и балы единственно по
неограниченному добродушию своему и гостеприимству... Я не выдаю всего этого за
непреложную истину, но мне так кажется и так рассказывают многие люди знающие.
Москва, патриархальная и ленивая, никогда не достигнет этого блестящего развития
практической стороны жизни, до которой изволил возвыситься Петербург... Только
на берегах Невы можно набивать свои карманы. Вот и я, по милости Петербурга,
теперь с деньгами! Да здравствует Петербург! о, милая моя родина, на которую я