И старушка закашлялась так беспомощно, что у Хо-мутовой, которая приветствовала ее, навернулись слезы.
- Здравствуй, милая Анета... ты все хорошеешь, - обратилась к ней старушка.
- Благодарю вас, княгиня, - сказала девушка застенчиво.
- Благодари, мой друг, природу и молодость. Потом, оглядев ее с головы до ног, старушка как-то
безнадежно, бессильно махнула рукой.
- Не переживай, мой друг, своей красоты, как мы пережили свою славу, - сказала она с горечью.
- О, нет, нет, княгиня! Вы не пережили вашей славы! - горячо заговорила девушка. - Ваша слава так ярка...
- Да, может быть, - в прошлом веке... Теперь нас забыли, совсем забыли, - говорила старушка, поникнув головой. - Тогда на устах всей Европы были другие имена - Вольтер, Руссо, Екатерина Великая, Фридрих Великий, Потемкин, Суворов и... жалкая ныне старушка княгиня Дашкова. А теперь у всех на устах один Наполеон...
- Да Сила Богатырев, ваше сиятельство, - подсказал Козлов, тоже прикладываясь к историческим мощам.
- А это ты, повеса, верно сказал: Наполеон и... Сила Богатырев.
И историческая женщина опять беспомощно закашлялась, выставляя то тому, то другому свою сухую, дрожащую руку для прикладыванъя.
- Но мы надеемся, ваше сиятельство, в скором времени насладиться чтением ваших личных признаний и воспоминаний из вашей славной и богатой событиями жизни, - заискивающе сказал Хомутов.
- Нет, не надейтесь, любезный генерал, - резко отрезала старушка.
- Почему же так, княгиня?
- А потому, что я сама не буду читать их в печати - в гробу не читают.
- А разве вы намерены, подобно Руссо, познакомить нас с вашею прекрасною душою только после вашей смерти?
- А хоть бы и так.
- О, так я желаю никогда лучше не читать ваших признаний...
- Любезно, любезно, граф... хоть бы и не Силе Богатыреву...
И старушка разом впала в забытье.
А подвижная фигура Козлова уже вертелась среди молодежи, рассыпая на все стороны остроты и вызывая дружный, хотя прилично сдержанный смех.
- Вы замечаете у старой мумии прошлого века румянец на исторических ланитах? - говорил он, показывая на княгиню Дашкову, голова которой тряслась от волнения.
- Да, это старческий румянец, - отвечала Хому-това.
- Нет, кузина, это не румянец, а кровь.
- Как кровь? Что вы говорите глупости?
- Не глупости, милая кузина, а кровь, - и притом кровь свиная, кровь невинных свиней...
- Перестаньте же говорить вздор!
- Не вздор, кузина, а историческую правду. Если б здесь был Карамзин, он бы подтвердил мои слова архивными актами... Да что нам далеко ходить! У меня архивные акты в кармане.
И он вынул из кармана записную книжку.
- Вот документ... я привез его из Петербурга. Он ходит там по рукам.
- Что это? - спросил Мерзляков, как ученый, интересующийся всем писаным и печатным.
- А вот что, почтеннейший Алексей Федорович. Это извлечение из "дела" софийского нижнего земского суда "о зарублении на даче ее сиятельства, двора ее императорского величества штатс-дамы, академии наук директора, императорской российской академии президента и кавалера, княгини Екатерины Романовны Дашковой, принадлежавших его высокопревосходительству, ее императорского величества обер-щенку, сенатору, действительному камергеру и кавалеру Александру Александровичу Нарышкину голландских борова и свиньи..."
- Помилуйте! это вы сочинили, - смеялся Мерзляков.
- Нет, честное слово, не сочинил. Эту выписку сделали в Петербурге из управы благочиния, - оправдывался Козлов.
- Когда же это было? - спросила Хомутова.
- Да когда, кузина, вы еще не родились - в 1788 году.
- О, тогда мне было уже четыре года...
- Не может быть - вам нет двадцати лет! - воскликнул было Мерзляков и опять смешался, покраснел.
- Ну, чем же дело кончилось? - спросила Хомутова, с грустью взглянув на старушку, о которой шла речь.
- Вот чем-с, кузина, - извольте прислушать. "Из онаго дела явствует, - продолжал читать Козлов: - ее сиятельство княгиня Екатерина Романовна Дашкова зашедших на дачу ее, принадлежавших его высокопревосходительству Александру Александровичу Нарышкину двух свиней, усмотренных яко б на потраве, приказала людям своим загнать в конюшню, убить, которые и убиты были топорами; и за те убитые свиньи взыскать с ее сиятельства княгини Екатерины Романовны Дашковой против учиненной оценки 80 рублей и по взыскании отдать его высокопревосходительства Александра Нарышкина поверенному служителю с роспис-кою. А что принадлежит до показаний садовников, якоб означенными свиньями на даче ее сиятельства потравлены посаженные в шести горшках разные цветы, стоющие шести рублей, то сия потрава не только в то время чрез посторонних людей не засвидетельствована, но и когда был для следствия на месте господин земский исправник Панаев, и по свидетельству его в саду и в ранжереях никакой потравы не оказалось. По отзыву ж ее сиятельства, учиненному господину исправнику, в бою свиней незнанием закона, и что впредь зашедших коров и свиней також убить прикажет и отошлет в гошпиталь, то в предупреждение и отвращение такового предприятого законам противного намерения, выписам приличные узаконения, благопристойным образом объявить ее сиятельству, дабы впредь в подобных случаях от управления собою изволила воздержаться и незнанием закона не отзывалась, в чем ее сиятельство обязать подпискою".
- Ах, бедная! Это все, конечно, Нарышкин, устроил по злобе, - сказала Аннет, с жалостью глядя на старушку, которая, видимо, дремала.
- Да, ее многие не любили при дворе за ее гордость, а многие просто завидовали, - пояснил Мерзляков.
- Не любила ее сама императрица: ей было неприятно, что в Европе говорили о Дашковой.
- Ну, мои дамы и мои господа! - французская речь изгнана ведь Силой Богатыревым - итак, мои дамы и господа, вы пустились в скучную материю - в историю и политику, - остановил Мерзлякова и свою кузину вечно веселый и болтливый Козлов. - А мы лучше о свиньях - доведем о них речь до конца. Вы, кузина, восстали и вознегодовали на меня, когда я сказал, что у сей великой женщины, ныне старой карги - свиная кровь вместо румянца...
- И опять негодую! - шутя сказала девушка.
- Ну, так вы необразованная женщина: вы не признаете истории...
- Только не такой, как ваша.
- А моя - это и есть настоящая история.
- Это правда, Анна Григорьевна: анекдот о свиной крови на щеках княгини Дашковой напечатан одним французом, - сказал Мерзляков серьезно. - Он говорит, что Нарышкин, после истории с его свиньями, увидав княгиню во дворце, громко сказал, обращаясь к другим придворным: "Смотрите! У нее на щеках кровь моих свиней..."
- Это ужасно! бедная княгиня! Вот человеческая слава и величие!..
Мерзляков с глубокой любовью взглянул на девушку. Он все больше и больше убеждался, что под светским лоском, под этим блестящим наростом, который он теперь глубоко ненавидел своею кроткою душою, что под непроницаемым лифом великосветской барышни теплится светоч любви и нежности, и это приносило ему еще большие страдания. Ненавидя этот лоск, эту блесяящую кору, он в глубине души плакал, зачем он лишен этой ненавистной коры, зачем воспитание дало ему внешность я иглы дикообраза-семинариста, а не дало той пустоты, той противной бойкости, которая делала Козлова и ловким, пусто-остроумным, и, по-видимому, глупо, мелко, но находчивым, приятным, а его, ученого, серьезного, глубоко, мучительно глубоко чувствующего, оставляли в тени, незамеченным, бесцветным, как будто и чувствовать не умеющим... Не ловок, не ловок и не ловок!.. А! хоть бы черт побрал эту ученость, эти знания, эту солидность!.. Пустоты, легкости больше!
Бедный бакалавр! К сожалению, почти всегда бакалавры больше и глубже чувствуют, чем небакалавры, а получают меньше, чем эти хлыщи. Вот она как украд-ной глянула на Козлова - холодной льдиной кто-то дотронулся до горячего сердца бакалавра.
- Вы, кажется, что-то грустны, Алексей Федорович? - не голосом, а теплом и светом входят в душу слова девушки.
- Я сам не знаю, Анна Григорьевна.
- Она, историческая старушка, вероятно, навела вас на грустные размышления?
- Нет... да...
Ох, не "историческая старушка", а олицетворенная молодость и жизнь, - не развалина, а ты-ты-ты! Бакалавр это страстно чувствовал, но робость сковывала ему язык.
- А! вот и Дени наконец пожаловал, - сказала радостно приятельница Хомутовой, Софи Давыдова.
К ним подходил, словно из земли выросший, невысокого роста молодой человек в адъютантском мундире. Лицо это - е черными, блестящими мягкостью глазами, с какими-то мягкими, добрыми очертаниями губ и с курчавыми, спадающими на белый лоб волосами - нам уже знакомо. Мы видели его в Тильзите, в свите государя, выглядывавшим из-за спины Багратиона в нетерпеливом ожидании - когда же приедет Наполеон! Это Денис Давыдов. Нагнувшись немножко вперед, как бы расталкивая невидимую толпу, он быстро подошел к Аннет Хомутовой и показал, вместе с какой-то неуловимой, не то робкой, не то насмешливой улыбкой, два ряда белых зубов.
При виде этих зубов Мерзлякову ни с того ни с сего пришло на мысль: "Зубы под добрыми губами, а должно быть, кусаются..." И эти зубы действительно кусались больно.
- Что так поздно? - спросила Аннет.
- Любовь виновата, Анна Григорьевна, - отвечал он, или скорее процедил сквозь белые зубы.
- Вы влюблены?
- Нет, я не о своей любви говврю: я должен был удовлетворить законному любопытству пятнадцати любящих бабушек, ста пятидесяти любящих маменек и тысячи пятисот любящих жен, сестриц, куаин, племянниц, своячениц, невест и всяких иных барышень о том, живы ли и здоровы ли в армии внучки, сынки, мужья, братцы, кузены, дяди, деверья, приятели, женихи, просто вздыхатели и иные кавалеры, словно бы я так же знал наизусть всю армию, как Наполеон знает в лицо и ноименно всю свою старую гвардию.
- Что ж тут трудного? - заметил, здороваясь с ним, как с старым знакомым, Козлов. - Вот я знаю в лицо всех московских барышень, а их больше, чем у Наполеона старой гвардии.