- Благодарю вас, Греков, - сказала она чуть слышно: - я сам видел, что вы благородный человек.
- Но в вас была не одна тайна, а - как вам сказать? - точно две тайны... Их вам тяжело было носить в себе...
- Нет...
- Не говорите, Дуров! Вы были слишком одиноки... вы чуждались и общества офицеров, и общества солдат... Вы постоянно что-то прятали в себе и себя прятали... А это тяжело - это какие-то кандалы на душе...
- Нет, нет! я не был одинок...
- Что ж! старый Пудыч, который ворчал на вас?.. Алкид?
- Да, Алкид... Это мой друг, друг моего детства, подарок отца...
- Но, Боже мой! не говорите этого... Конь - друг, собака - друг... А люди?
- Да вот вы всегда были добры ко мне... как брат... Она остановилась и почувствовала, что краснеет... но в то время ей почему-то стало страшно и холодно... "Петербург... государь... они узнали..."
- А теперь вы уедете... может быть, не воротитесь... мы никогда больше не увидимся, - говорил как-то растерянно молодой казак, чувствуя, что его что-то душит за горло - голос обрывается...
- Не говорите этого... Разве государь... Что ж я сделал! (И она чувствовала, что голос ее обрывается.)
Оглянувшись, она увидала, что Греков, припав головой к стволу сосны, как будто плакал. Плечи его вздрагивали. Девушке стало жаль его.
- Ради Бога! что с вами?
Он не отвечал: он действительно плакал.
- Греков... друг мой... (Она положила руку на его плечо - плечо билось под ее рукою...) О чем вы плачете?
Молодой казак поднял голову, сдерживая слезы, и взял девушку за руку.
- Простите меня, ради Христа... вы назвали меня другом... Я буду говорить с вами откровенно... Вы видите - я плачу... Скажите мне, кто вы?.. Я потому спрашиваю вас, что... я не знаю, как вам объяснить... но без вас я - пропащий человек... С тех пор как нас перевели отсюда, без вас, не видя вас, - я Бога забыл, мать забыл... А теперь, когда вас совсем берут отсюда, навеки отнимают у меня, я хочу знать - только имя ваше... Скажите - кто вы... имя скажите, чтоб я мог упоминать его на молитвах... Все равно - ведь государю вы скажете... я знаю, что вы - женщина... Клянусь вам всем святым, я не выдам вашей тайны, о которой уже догадываются... Скажите, откройтесь мне!
Девушка молчала. Рука ее дрожала в руке казака.
- Я умоляю вас, Богом заклинаю, оставьте мне хоть это утешение на память - ваше имя... Я больше ничего не прошу... Кто вы?
- Надежда, - чуть слышно проговорила девушка, и снова краска залила ее лицо.
Греков тихо, бережно как-то поднес ее руку к губам и прошептал: "Благодарю, благодарю вас... Я знал, я догадывался об этой тайне..." - Он чувствовал, что рука девушки, загрубелая в суровой жизни, дрожала.
- Расскажите же все о себе, умоляю вас. Дурова взглянула ему в лицо. Оно было бледно и грустно. Ей стало жаль его.
- Хорошо, - сказала она. - Вам я все открою. Я - Дурова, Надежда. Я бежала из дому родительского - и вот вы видите меня здесь. Мой отец - гусар; теперь в отставке. Я родилась на походе и, вероятно, умру на походе... Ну, да что об этом!.. Судьба моя - горькая какая-то, странная. Когда я еще не родилась, моя матушка, начитавшись романтических историй, бредила "Вадимом Новгородским". Ей хотелось родить мальчика, Вадима. Но вместо него, на несчастье, родилась я. Когда, после родов, матушка пришла в себя и потребовала, чтобы ей показали ребенка, - к ней поднесли меня. Вместо Вадима она увидела девочку и с великою злостью оттолкнула ее от себя... С той минуты она возненавидела меня. Это было и ее и мое несчастье... Я должна была расти на марше, нелюбимая матушкой. Походная жизнь, постоянные неудобства, а тут еще нелюбимый ребенок - и матушка окончательно ожесточилась против меня... Я так некстати родилась - вся жизнь моя оказалась некстати... Однажды я, как больной ребенок, сильно раскричалась, не давала матушке спать, а это было как раз на марше... Матушка, выведенная из терпения, выбросила меня из окна кареты прямо под копыта гусарских коней...
- Ах, Боже мой! - невольно воскликнул Греков, жадно слушавший удивительные признания девушки.
- Да... но добрые гусары спасли меня, - продолжала она. - В ужасе увидали они под копытами коней беспомощное существо, взяли его, думали, что я нечаянно вывалилась из кареты, и поднесли к дверцам, чтобы передать матушке... Но в это время подскакал мой отец - он все знал, он догадался, что я была выброшена... Он плакал надо мной, но матушке не отдал... Он положил меня к себе на седло... Вот где была моя первая колыбель...
Она остановилась. Перед нею встал образ ее доброго, тихого, несколько грустного отца. Греков тоже молчал. Никогда еще молодой казак не переживал того, что переживал теперь.
- Милый, милый папа! Как он был всегда добр ко мне, как я помню его кроткое, ласковое-ласковое лицо, его любящие глаза, - задумчиво продолжала девушка. - Да и я же любила его!
- Любили? Разве его нет уж на свете? - участно спросил Греков.
- Не знаю... Я покинула его... Я ничего не знаю... Может быть, я убила его, бедный папа!.. Да (продолжала она), отец, занятый службою, отдал меня на воспитание и попечение флангового гусара Астахова... Добрый Асташа! Он по целым дням носил меня на руках, да так нежно, так любовно, как не сумела бы лелеять меня ни одна няня... Он ходил со мною в эскадронные конюшни, сажал меня на спину лошади, давал в руки пистолет, махал передо мною саблею, и я привыкала ко всему этому... Я была счастлива: я хлопала ручонками и заливалась смехом при виде блестящей стали... Со спины лошади я карабкалась на шею Астахову, от Астахова переходила на седло... Вечером он носил меня к полковым музыкантам; там играли зорю, и под эту музыку я засыпала на руках у моего пестуна... Да, странная, странная моя матушка; я боялась ее с тех пор, как стала понимать себя; увидав ее, я с ужасом закрывала лицо и обвивала ручонками грубую шею моего доброго Астахова... Но скоро не стало у меня и Астахова, моей незабвенной няни... Когда мне исполнилось пять лет, отец мой вышел в отставку, и тут начинается во мне борьба против моего собственного пола, борьба против женского призвания. Я поступила на попечение матушки... Взросшая в конюшне, с ухватками Астахова, которому я, как моему идеалу, во всем подражала, я могла только возбуждать ужас в моей матушке. Вместо того чтобы играть в куклы или приучаться к женским рукодельям, я требовала себе пистолета, с плачем прося позволения "пощелкать" им. По дому только и слышалась моя команда: "эскадрон направо!.. Заезжай!.. С места марш-марш!" Я страстно любила лошадей, и мою книжку я несла к моим любимцам, чтобы учиться поближе к лошадям, к конюшне... Но, Боже мой! разве же я была виновата в этом изуродовании моей природы, моих наклонностей! Когда матушка заметила во мне эти дикие инстинкты, она слишком круто повернула дело и окончательно изломала мою природу: она не отпускала меня от себя ни на шаг - ни погулять, ни порезвиться. По целым дням я должна была сидеть в горнице и плесть кружева. Матушка сама учила меня вязать, шить, и все это с раздражением. Видя, что я не имею охоты да и способностей к этим скучным упражнениям, что все в руках моих рвется и ломается, матушка сердилась, выходила из себя и била меня по рукам, била больно, безжалостно... При мне, бывало, она говорила отцу, что не выносит огня моих глаз, боится меня - ребенка-то!.. Что лучше желала бы видеть меня в гробу, чем такою дикою, какою я росла... И я все это слышала, и во мне умирала женщина, умирал человек... Меня стали держать взаперти... Только в добрых глазах отца да в ласке, которую он тайком давал мне, я видела сочувствие, жалость ко мне... О! зато как же я и полюбила его! Эта любовь превратилась в страсть, когда я начала подрастать и более понимать то, что окружало меня. Я могла бы задохнуться в неволе; но в мою тюрьму мой добрый отец бросил луч света: он поселил во мне любовь к знанию, к учению. Он давал мне читать книги, в которых я нашла неведомый для меня мир. Я жила с людьми, которых никогда не видела, но я жила с героями, с высокими человеческими идеалами... В этом заколдованном мире я и росла... Перед матерью я молчала и покорялась; но угнетение дало зрелость моему уму. Я приняла намерение свергнуть с себя тягостное иго и, подрастая, стала обдумывать план, как мне успеть в этом. Для меня оставался один выход - выступить в жизнь в роли мужчины, ибо только для мужчины этот необъятный мир открыт, как свой дом.
Куда же я могла направить свою мысль? Туда, куда стремились мысли всего мира... Передо мною восстал образ Наполеона! Я имела дерзость думать - идти против него... Но эта дерзость и спасла меня: я положила перестать быть женщиной - и вот вы видите меня... Я не женщина!
Греков взял ее руки и крепко пожал.
- Вы... вы... я не знаю, кто вы... Вы больше чем человек... вы... - но он не докончил.
- Да, я не человек, а урод...
- Нет! ради Бога, не говорите этого... Вы - великая!
- Нет, я мелкая птица, отбившаяся от своей стаи и приставшая к чужой... Но меня могут узнать и заклевать... Все же я счастлива: я завоевала себе свободу мужчины... Как только я решилась похоронить себя как женщину, я старалась приучить себя к мужским занятиям: ездить верхом, стрелять из ружья. Для этого я не упускала ни одной минуты, когда могла урваться из-под надзора матушки и отдаться своим занятиям. У матушки гости, она занята ими, а я уже в саду, в своем арсенале: это уютный уголок в кустах, где хранились мои стрелы, лук, сабля и негодное ружье... Я забывала весь свет, ц забывала матушку, и только отчаянные крики горничных давали мне знать, что меня ищут, и я со страхом возвращалась к матери... Брань, укоры, наказания - я все выносила; я обтерпелась, потому что впереди светило мое солнце - свобода! О, вы, мужчины, не знаете, что такое свобода для женщины!.. Мой милый папа и тут был моим союзником: он купил мне черкасского жеребца.