- Видите, дедушка Державин дремлет, - шепчет Лиза своему новому другу.
- Он, верно, сегодня мало спал, бедненький, - отвечает Дурова.
- Нет, он всегда спит, когда не говорит... А вы долго останетесь в Петербурге?
- Нет, милая, мне надо ехать в полк.
- Ну уж! зачем?
- На службу.
- А разве здесь нельзя служить? Вон папа здесь служит.
- Папа ваш не военный.
- А в Петербурге много военных.
- Но я, милая, служу в действующей армии.
- Ну уж! а то бы вы часто ходили к нам... так было бы весело!
Скоро г-жа Вейкардт пригласила гостей в столовую к чаю. Общество уютно расположилось за круглым столом, на котором шипел массивный серебряный самовар, располагая своим пением к продолжительному чаепитию, тем более что на дворе лил тот перемежающийся, противный дождь, над которым постоянно острил Тургенеп.
- У петербурского неба катарр пузыря, - сострил он и на этот раз, когда г-жа Вейкардт куда-то отлучилась из столовой.
- А у вас, мой друг, катарр языка, - заметил на это Карамзин.
- Это из "Ипатьевской летописи"? - отпарировал Тургенев.
- Нет, из "Русской Правды".
После чаю, чтобы занять дремлющего Державина, Магницкий предложил его превосходительству сразиться в шахматы.
- А! с Наполеоном потягаться - извольте, извольте, молодой человек... Мы когда-то и с Суворовым игрывали, и я побеждал непобедимого.
Магницкий из усердия и из почтительности к министру постоянно проигрывал, а старик этим тешился как маленький, постоянно приговаривая: "шах Наполеону", или: "а мы его по усам, по усам".
- А что вы, господин Александров, не поделитесь с нами вашими военными впечатлениями? - обратился Сперанский к своему юному гостю.
- Они для вас едва ли будут интересны, - отвечала девушка, чувствуя, что Лиза таинственно дергает его за рукав.
- Отчего же? Напротив. Вон я вижу - даже Лиза ждет этого... Она от вас не отходит весь вечер.
- Ах, папа! отчего я не мальчик! - вдруг отрезала Лиза.
- Вот тебе раз! Что это за фантазия?
- Я бы с ними (она указала головой на Дурову) уехала в полк.
- Да ведь ты мышей боишься, - подскочила к ней Соня, которая начала было уже ревновать свою приятельницу к неизвестному молоденькому офицеру и почти не отходила от матери, занимавшейся каким-то рукоделием, а теперь совсем испугалась, что Лиза уйдет от них. - Там мыши...
- С ними (и опять кивок на Дурову) я и мышей не буду бояться, - отрезала Лиза.
- Ну, так прощайте, Елисавета Михайловна, прощайте, - заговорил Тургенев. А как же Саша Пушкин без вас останется?
- И он хочет идти в офицеры.
- Ну, пропал теперь бедный Наполеон, совсем пропал.
- А мы его по усам, по усам, - самодовольно бормочет старик Державин, делая шах Магницкому.
- А мы уклонимся, ваше превосходительство, - уклончиво отвечает этот последний.
Дурова, видя все то, что около нее происходило, и слушая то, что говорилось, ни глазам своим, ни ушам не верила: она никак не могла себе представить, что сидит в кругу первейших знаменитостей России и слушает их болтовню, перемешанную иногда серьезными замечаниями, которые она жадно ловила. Ничего подобного она не видела среди военных. Правда, здесь она попала в самый высший круг, который принял ее запросто, по-семейному, там же она большей частью толкалась в кругу субалтерных офицеров и солдат; к высшим же военным лицам она имела только служебное и самое косвенное отношение. Здесь ее необыкновенно поразил контраст между серьезностью беседы и самыми простыми шутками и остротами, которыми в особенности пробавлялся Тургенев: ученые мужи, светила государства болтают и дурачатся как школьники! Но это именно и подкупало ее молодое сердце. Это-то отсутствие педантичности и очаровывало ее: и этот смешной, в бархатных сапогах, "великий Державин", норовящий кого-то все "по усам" да "по усам" и засыпающий при всяком удобном случае; этот тихий, как будто бы застенчивый Карамзин, "главный историограф" и автор "Бедной Лизы", над которою плакала Россия, скромно отпарирующий нападки Тургенева; знаменитый Сперанский, любимец царя и преобразователь правительственного механизма всего государства, такой ласковый, добрый, так деликатно умевший успокоить ее личное волнение и так неподражаемо обходительный, нежно игривый с своею Лизою; этот болтун Тургенев, все видящий в смешном виде, и даже этот сладкоречивый Магницкий, ловко "уклоняющийся" от шаха, - все это глубоко и хорошо задело ее мысль, ее впечатлительность.
"Серьезные люди шутят", - думала она... Да разве это не то же, что ее товарищи уланы, иногда после самой кровавой схватки с врагом, тотчас перестают о ней говорить или вспоминать ее подробности, эпизоды, вспоминать убитых, толкуют или о том, что гуся где-нибудь раздобыли, или играют с Жучкой, или рассказывают сказки, предаются воспоминаниям самого мирного свойства? Это для них отдохновение, отвлечение мысли от одного направления к другому - это освежение мысли...
"Сапоги Редеди", "зубочистка Феодосия Печерского", "академик Васька с мышью на шее" - все это так и подмывало ее, и ей становилось и легко, и весело среди знаменитостей... Прежде она любила читать; чтение развило в ней природное воображение; внутренняя кипучесть искала простора, свободы, деятельности, - и она очертя голову бросилась в омут боевой жизни - другого исхода не было... А тут она начинает чувствовать, что для женщины могла бы быть и другая, свободная, светлая, деятельная жизнь - не на коне, не с пикою в руке...
Этот вечер у Сперанского невидимо для нее самой забросил в ее молодую, впечатлительную душу зерно будущего развития... Две самые крупные личности в истории русского просвещения - Новиков и Радищев, и она об них прежде ничего не слыхала, ничего не читала, хотя так много слышала и читала о Державине, Карамзине, Хераскове, Ломоносове...
- А на вас юпочки есть? - конфиденциально шепчет Лиза своему новому другу.
- Нет, милая.
И ей трудно не расхохотаться, тем более что Лиза ведет себя так таинственно и серьезно, как будто ей поручено было хранение важной государственной тайны.
А там опять заговорили о Новикове.
- Я не могу забыть, как он однажды накинулся на меня за дворян, - сказал Карамзин, улыбаясь своею мягкой улыбкой.
- За каких за дворян? - спросил Сперанский.
- За российских, которых я похвалил в своем "Вестнике Европы"... Я до сих пор не могу забыть этой несчастной страницы, за которую мне так досталось. У меня было напечатано: "Я люблю воображать себе российских дворян не только с мечом в руке, не только с весами Фемиды, но и с лаврами Аполлона, с жезлом бога искусств, с символами богини земледелия. Слава и счастие отечества должны быть им особенно драгоценны. Не все могут быть военными и судьями, но все могут елужить отечеству. Герой разит неприятелей или хранит порядок внутренний, судья спасает невинность, отец образует детей, ученый распространяет круг сведений, богатый сооружает монументы благотворения, господин печется о своих подданных, владелец способствует успехам земледелия: все равно полезны государству..." Так вот за это он и взъелся на меня: "А куда, говорит, девали вы, государь мой, мужика, поселянина? Все, говорит, по-вашему полезны, один он не полезен? А на ком, говорит, государство держится? А как, говорит, "господин печется о своих подданных"?"
- Что ж, он прав, - заметил Сперанский и с улыбкой прибавил: - Но не подумайте, что это говорит во мне российский попович, а не дворянин...
- Ну, конечно, зависть, - шутя пояснил Тургенев.
- Что ж, вы помирились с ним после? - спросил Сперанский.
- Разумеется, я тотчас же написал ему, что я виноват - не договорил, и старик благословил меня как на журнальную деятельность, так и на дело историографии, но при этом в поучении прибавил: "Судите умерших беспристрастно, да не осуждены будете теми, которые еще не родились..."
- Да, это совесть великого человека, - сказал задумчиво Сперанский. - Страшен суд тех, которые еще не родились.
- А я его не боюсь, - с своей неизменной веселостью заключил Тургенев.
- Почему? - спросил Сперанский.
- Меня не будут судить... Вас - это другое дело: вы - исторические деятели, и потянут вас, рабов божиих, к Иисусу... А я, что я! - симбирский помещик и дворянин... ничтожество...
Когда Дурова стала уходить, Сперанский, крепко пожав ей руку, отвел несколько в сторону и тихонько сказал:
- Заходите, пока в Петербурге - всегда рад вас видеть. - А потом прибавил: - А если ваш батюшка будет здесь и станет о вас спрашивать, - что сказать ему?
Девушка не сразу могла отвечать на этот вопрос. Волнение ее было так заметно, что Сперанский чувствовал, как дрожит у нее рука.
- Скажите, что вы видели меня... что я здорова... что государь был милостив ко мне...
- Да, это его порадует... А если. он пожелает видеть вас?
- Я боюсь... я не перенесу его просьб... его слез...
- Так сказать, что вы уехали к армии?
- Да... а я сама напишу ему. Лиза тоже таинственно шепнула ей:
- Вы приходите еще - чаще, чаще... может быть, и я уеду с вами...
Державин на прощальный поклон ее отвечал:
- А вам, молодой человек, еще придется иметь дело с Бонапартом... Вы смирите его - так у меня и в оде значится.
- Желаю вам не смирить, а пленить Наполеона, - загадочно сказал Тургенев, особенно, как ей показалось, делая ударение на слове "пленить".
Она покраснела, но ничего не отвечала - она была озадачена.
Выходя от Сперанского, Дурова чувствовала, что в душе ее зарождается что-то новое, открывается какая-то новая светлая полоса в будущем, которой она прежде не замечала.
10
Дурова снова в Полоцке. Но какая разница в том, что было здесь до ее отъезда в Петербург, и в том, что она нашла тут по своем возвращении!
И сама она явилась не тем, чем была. Ничто прежде не отличало ее от обыкновенного солдатика-улана или много-много бедненького юнкерика из дворян: жила она в солдатской обстановке под жестоковатой ферулой своего ворчуна дядьки, старого Пуда Пудыча; сама чистила и седлала своего Алкида; жила на солдатском пайке; кормилась картофелем, который сама выкапывала из гряд; была большею частью в обществе солдат, а если офицеры и обходились с ней ласково, как с бедным, но храбрым юношей, однако сама она, боясь своего пола и разных случайностей, держала себя поодаль от офицерского кружка... Только Греков, по понятным нам комбинациям, старался сблизиться с нею. Но во всем остальном она была одинока, и только дневнику своему, к которому постоянно прибегала, она доверяла ту сторону своей жизни, ту область ощущений, дум и мечтаний, о существовании которых никто и не подозревал в юном уланике.