Дурова в это время отвернулась и что-то очень долго рылась в ящике стола... Просто смерть с этой высокой грудью!
- А наверно, там будет этот маркиз из бурсы, - продолжал Бурцев, расхаживая по комнате и ероша себе волосы.
- Какой маркиз из бурсы? - засмеялась Дурова, но как-то насильственно.
- Да новый Сперанский.
- Ах, этот Талантов?
- Да. Вот пономарь во фраке! А косится он на тебя, Александруша.
- Талантов? за что?
- А за богиню... как же! А ты, простота, и не заметил?
- Ей-богу не заметил.
- Э-эх! какие он ей, богине-то, очеса запускает - вот очеса! Так, кажется, и пронизывают насквозь - от "блажен муж" до "векую шаташаса"... А все цока дальше первой кафизмы дело его с богиней нейдет - вот и косится на тебя.
- Ах, бедный! Мне жаль его. Да и зачем у него такая смешная фамилия - Талантов?
- А чтоб быть похожим на Сперанского... У них в семинарии всем теперь надавали подобных громких фамилий: Талантов, Прогрессов, Прудентов, Сапиентский, Пульхерримов, Омнипотентов...
- Что ты вздор болтаешь!
- Клянусь бутылкой, он мне сам рассказывал... Ну, так едем, Александруша?
- Едем.
- Ну, спасибо, друг. Собирайся же, а я побегу тоже принарядиться, чтоб и мою недотрогу как-нибудь пронять... Так прощай; через полчаса мы уж на пути в храм любви будем.
И он ушел, напевая: "Бурцев ера, забияка, собутыльник дорогой..."
Через полчаса приятели действительно были уже в дороге. День выдался ясный, теплый, тихий, один из лучших майских дней. Мягкое солнце грело, ласкало, но не пекло. После дождей поля и возвышенности зеленели изумрудом. Птица, молчавшая всю зиму, теперь распевала на разные голоса, словно торопясь выкричать все, что накопилось в груди за зиму, за все время молчанья и скуки. Да и как не торопиться! И людям приходится петь недолго, а маленькой птичке и подавно... А за птичкой тянется всякая козявка, трещит и скрипит, да так смело, неумолчно, словно бы весь мир создан для того, чтобы слушать это весеннее торжество козявок...
- Эх! хороша природа, Александруша! - не вытерпел Бурцев. - А воздух! Дышишь им, словно коньяк попиваешь... Да нет, баста! Коли едешь к богиням, ни-ни! Пить не смей, Бурцев!
Дурова молчит, как бы прислушиваясь к гулкому постукиванью копыт о гладко укатанную дорогу. Эта чудесная весна, разлитая кругом, эта далекая синева неба, кажущаяся бирюзовою от яркости изумрудной зелени, теплый, ласкающий воздух - все это навеваег тихое, грустное раздумье на того, кому недостает счастья...
- Да, что это ты, Александруша, все нос вешаешь? - снова заговаривает Бурцев. - Счастье везет ему бешеное: мальчишка - и уж кавалер, лично известный государю... Все у него есть, богини сами готовы на шею ему повеситься, а он нос вешает!
- С чего ты взял, Бурцев? Вовсе нет... это у меня характер такой.
- Характер! это точно мой денщик... вечно спит, разоспится так, что над сапогом со щеткой засыпает... А крикнешь на него: "Ты что спишь?" - так нет, говорит: "Я не сплю - у меня характер такой..." Вот и у тебя характер... Да тебя, верно, занозила там полька какая-нибудь, когда вы стояли в Польше.
- Ну, вот вздор!
А между тем ей вспоминаются добрые калмыковатые глаза, а тут же рядом с ними мелькают другие глаза, добрые же, но не мигающие... нечеловеческие какие-то глаза... А те, калмыковатые, черные, словно без зрачков, - эти лучше, теплее...
- А ведь скоро, я думаю, как там порешат, так и здесь начнется работка, - рассуждает Бурцев, который не любит молчать.
- Что? где порешат?
- Да со шведами... Сюда наши придут, и Дениска придет, и Кульнев, и "чертов генерал", и Гаврилычи все с Платовым... весело будет.
Теплом эти слова веют на сердце Дуровой.
- Да, скорей бы приходили, скучно без них, - говорит она, сама чувствуя, что не вполне искренне говорит.
- Придут... У Наполеона ведь нос - у-у, какой! Понюхал Немана, захочет понюхать и Москвы-реки, и Невы, и Фонтанки...
- Ну, этому не бывать! - горячо говорит Дурова.
- И я, брат Александруша, знаю, что не бывать, и все-таки Наполеошка захочет понюхать, чем Фонтанка пахнет... Ну а мы дадим ему пороху понюхать.
- Скорей бы! - не терпится Дуровой.
Дорога заворачивала влево к речке, и из-за редкого, полувырубленного березняка показалась деревня, расположенная вдоль речного берега, несколько всхолмленного. На одном из плоских возвышений виднелся деревянный, с деревянными же колоннами, поддерживавшими балкон мезонина, и с зеленою крышею дом, а за ним лепились по берегу черные крестьянские избы с почерневшими от времени и непогоды крышами. Около барской усадьбы виднелась зелень и стояли купами деревья, изображавшие собою не то парк, не то сад, в деревне же и вокруг деревни, на задах, зелень была точно вытравлена, а виднелся только выветревшийся, почернелый навоз да перегнившая солома. Зато у каждой избы торчало по несколько скворешен с воткнутыми в них хворостинами да чернелись кое-где гнезда аистов, устроенные на негодных, воткнутых на высокие колья колесах. Дорога шла тут по речному нагорью, которое справа окаймлялось расчищенною рощею.
- Ба, ба! а вон и сами богини шествуют, - весело сказал Бурцев. - Клянусь бутылкой! - и Талантов с ними.
В роще действительно из-за деревьев мелькали светлые платья. Вскоре ясно можно было различить две женские и две мужские фигуры. Когда солнце в прогалинах падало на светлые женские платья, они ярко блестели, словно васильки и повилики в зелени. Мужчины - собственно был один мужчина, а другой мальчик - оба тоже в светлых коломеиковых костюмах и с соломенными шляпами на головах. Барышни - это действительно были барышни Кульневы, "богини", несли в руках по зонтику, а мужчины - по небольшой корзинке.
Барышни заметили всадников и повернули к дороге. Всадники приостановили своих коней и сошли с них, когда увидели, что барышни идут к ним.
- Здравствуйте, прелестные лесные богини! - весело сказал Бурцев.
- Здравствуйте, господа, - отвечала одна из барышень, высокая, плотная, белая и румяная. - Какие мы богини?!
- Как же-с! лесные нимфы, сопровождаемые Паном - виноват, сатиром...
Барышня положила палец на свои розовые губы, Бурцев догадался и замолчал... подходил высокий мужчина в летнем пальто и в таком же пальто мальчик: это были Талантов и его ученик, девятилетний брат "богинь".
"Богини" были барышни в самом русском стиле, ныне исчезающем под давлением неблагоприятных условий: не высокие, как линейные англичанки, а высокенькие вплотную, наливные, как волжские белевые яблоки, полнотелые и упруготелые до неущипу, большеносые, с персиковыми щеками и ямочками на подбородках, немножко, словно бы по-детски курносенькие и с серыми с поволокой глазами. При виде их, особенно старшей, у Бурцева являлось какое-то конвульсивное движение в руках, которые у него невольно тянулись погладить что-нибудь у "богини", как невольно хочется погладить бархатную шерстку у кошечки, хорошенькую мордочку собаки, курчавую головку ребенка. "Богини" были похожи одна на другую, как два персика, но только младшая была менее плотна телом, и в лице часто замечалась почти детская смущенность.
Талантов был молодой человек лет за двадцать, видимо занимавшийся своей особой и преимущественно своими волосами, которые у него были очень хороши - огненно-красные, густые, но сильно теряли от того, что Талантов, которому не нравилось их краснота, сильно смазывал их для придания им некоторой черноты помадой и завивал по моде - колбасками на висках и хохолком на лбу. Он думал, что этим, модным тогда способом, он сделает себя похожим на Сперанского: ему почему-то казалось, что Сперанский брал хохолком. Тогда все семинаристы мечтали быть Сперанскими.
- Вы, кажется, по грибы ходили? - спросил Бурцев, глядя на корзинки.
- Да, но мы больше отдавали дань природе, ее красоте, - высокопарно заговорил Талантов.
- Как же вам не стыдно - без нас-то? - обратился Бурцев к старшей богине. - И мы хотим с вами по грибы.
- Что ж! мы после обеда опять пойдем, все - да?
- Отлично... А то вот мой Александруша все хандрит - влюблен в кого-нибудь.
И Дурова, и младшая Кульнева все это время как-то неловко молчали. Но при последних словах Бурцева они смущенно, украдкой взглянули друг на друга, но только взгляды эти сопровождались различными последствиями: Кульнева покраснела до корней волос, а Дурова почувствовала, как щеки ее бледнеют. Талантов, видимо, чувствовал себя в неловком положении.
- А как по-латыни гусар, Иринарх Иванович? - неожиданно выручил его маленький Кульнев.
- Гусар по-латыни - "эквес", - отвечал тот наставительно.
- Да ведь "эквес" - значит всадник?
- Ну, все равно - у римлян не было гусар.
- А уланы были? - спросил Бурцев, переглядываясь с своей "богиней".
- Нет, и улан не было.
- Вот дураки римляне! Самого красивого войска у них не было.
В это время Алкид, которому наскучило слушать, как господа болтают с барышнями, тоже подошел к беседующим и, просунув морду между плечом младшей Кульневой и Талантовым, стал обнюхивать лежавшие в корзинке грибы.
- Ах, милый Алкид! - обрадовалась барышня. - Хочешь грибка? - И она поднесла к морде коня большой красный гриб. Конь понюхал предлагаемое, но не взял.
- А, не хочешь? А жаренный в сметане скушаешь?
- Скушает... Его Александруша избаловал - вареньем кормит, - продолжал шутить Бурцев.
- Однако любезно с нашей стороны, - вспомнила старшая Кульнева, - держим усталых гостей на дороге, а к себе не приглашаем... Пожалуйте, господа, - нас уж и мама давно ждет.
Общество двинулось к усадьбе. Бурцев шел под руку с своей "богиней", а в другой руке держал повод коня. Дурова предложила свою руку младшей Кульневой. Рука последней заметно дрожала. Талантов и маленький Кульнев с корзинками в руках составляли авангард. Сзади всех шел Алкид, без всякого понуждения со стороны своей госпожи: он знал свое дело, да, кроме того, хорошо помнил, где у Кульневых конюшня.
И Дурова, и Кульнева молчали - они чувствовали, что объяснение неизбежно... Дольше тянуть было уже нельзя.