Княгиня сочла долгом мило улыбаться на шутливые речи "российского Лафонтена", которого она хотя меньше знала, чем французского, но слышала, что и Крылов тоже "очень-очень костик", и потому охотно показывала ему свои мышиные зубки.
- А что угодно будет вам выпить и скушать, почтеннейший Иван Андреевич? - повторила княгиня своего "белого бычка".
- О, княгинюшка, я готов весь ваш буфет и выпить, и скушать, особенно из таких прелестных ручек, как ваши...
"Малый", который с того момента, как увидал в толпе знакомую фигуру Крылова, постоянного посетителя их трактира, держал свой рот осклабленным до ушей, при последних словах Крылова о буфете чуть не прыснул со смеху и потому зажал нос кулаком.
- Зверобой угодно? - улыбнулась княгиня: она уже знала теперь, что "зверобой" - самое патриотическое вино.
- Зверобойцу-зверобойцу, княгинюшка! - обрадовался Крылов. - А... Гнедич! и ты за Рубикон стремишься? что бишь я! через Фермопилы пробираешься? Браво, храбрый Леонид <Браво, храбрый Леонид... - Спартанский царь Леонид и 300 спартанских воинов героически сражались в Фермопильском ущелье с персидскими войсками, руководимыми Ксерксом (480 г. до н. э.).>, достойный сын древней
Эллады! - заговорил он весело, увидав в толпе высокого, чопорно одетого, выбритого, тщательно прилизанного мужчину, пробиравшегося к буфету.
Это был Гнедич, длиннолицый, с длинным прямым носом мужчина, с украинским типом и выговором - знаменитый переводчик "Илиады" Гомера. Модный костюм его отличался безукоризненностью чистоты и покроя, которая особенно бросалась в глаза рядом с неряшливым, засаленным костюмом Крылова. Гнедич подошел к буфету.
- Имею честь рекомендовать древнего эллина, - продолжал болтать Крылов, который сегодня был особенно разговорчив: - Настоящий грек, доложу вам, кня-гинюшка, - "суть бо льстиви греци и до сего дни" - на язычок златоуст...
Речи из уст его вещих сладчайшие меда лиются...
- J'ai l'honneur... pardon... <Честь имею... извините... (франц.)> - заторопилась княгиня, поправляя себя: - Я имею честь быть знакома с почтеннейшим Николаем Ивановичем.
Гнедич церемонно, совсем по-светски поклонился, Крылов в это время уплетал разом селедку и масло.
- Что вам угодно выпить и скушать? - последовал стереотипный вопрос.
- Ему, ваше сиятельство, как древнему эллину - рюмочку нектару и тартинку с амврозией следует, - отвечал Крылов за Гнедича, накладывая себе на блюдечко икры.
- Из ваших прелестных ручек все будет нектар и амврозия, - топорно ссалонничал переводчик "Илиады", расшаркиваясь.
- Он, ваше сиятельство, воображает, что он ныне в Афинах, на олимпийских играх присутствует и любезничает с прекрасною Аспазиею, а себя воображает прекрасным Алкивиадом, - бормотал Крылов, усердно уписывая второе блюдечко икры, совсем позабыв, что он не в трактире у Палкина.
В это время, лавируя в толпе, какой-то молодой человек, любезно изгибаясь и забегая вперед, не отставал от высокого сгорбленного старика, одетого в толстое, на вате пальто со звездою.
- Ба-ба-ба! - подмигнул Крылов княгине и Гнедичу: - Да тут совсем Парнасе у вас - извините, княгинюшка, за скверную рифму - вон и сам российский разбитый на ноги Пиндар ковыляет в бархатных валенках, а за ним и парнасский сторож...
Он замолчал и уткнулся в свое блюдечко. К буфету, жуя старческими губами и шурша по мокроватому песку бархатными сапогами, подходил Державин. За ним вьюном вился, улыбаясь негритянскими губами, Николай Иванович Греч, молодой писатель, подающий надежды, хотя еще неизвестно какие...
Державин любезно поздоровался с княгиней, говоря с ней таким голосом и с таким выражением лица, с каким обыкновенно заигрывают с детьми.
- О, княгиня! Вот не знают, кого послать против Бонапарта, - посылают одноглазого Кутузова... дело плохо... А вот паслали бы вас, княгиня, с такими глазками: вы бы разом подстрелили ими корсиканца, - шамкал он беззубым ртом, улыбаясь слезливыми глазами.
- О! вы большой ферлакур, Гаврило Романович! - засмеялась княгиня. - Mais... pardon, - поправилась она: - Вас, я думаю, труднее победить, чем Наполеона... Что вам угодно будет выпить и скушать? - Села она разом на своего конька.
- Выпить и скушать, сударыня... - Он задумался, как будто забыл, что ему нужно было, а потом вспомнил: - Вот как блаженные памяти императрицы Великая Екатерина спросила меня однажды: чем тебя, говорит, Гаврило Романович, пожаловать - поместьем или звездой? - я отвечал: и звездой, матушка государыня, и поместьем, коли ваша милость будет. А она и изволит ответствовать со своею ангельской улыбкою: "Я знала, говорит, что поэты любят звезды и сельскую природу с пастухами и пастушками" - и пожаловала мне вот сию звезду и вотчину.
Услыхав в сотый раз этот рассказ, Крылов не успел даже икру стереть с губ, положил на блюдо золотой (он съел не меньше как на червонец по трактирным ценам) и, шепнув княгине: "Остальное доплатит Зло-бин", - затерся в толпе.
- Что ему, беззубому, тут кушать? - говорил он, пробираясь с Гнедичем дальше. - По его зубам тут ничего нет - ни даже манной кашки.
- А может, для старцев у хорошенькой княгини соска припасена, - заметил Гнедич.
И приятели затерлись в толпе. А жующего свои губы Державина и улыбающегося отвислыми губами Греча сменили у буфета великосветские франты, с которыми княгине было, конечно, веселее, чем с неуклюжими литераторами. В это же время подошел и Уваров, тогда еще не граф и не министр народного просвещения, а только попечитель петербургского учебного округа, быстро делавший свою карьеру, благодаря своим способностям и такту. Он смотрел совсем еще молодым человеком. Под руку с ним шла девушка, уже знакомая нам по Москве, ученица Мерзлякова и тайная его страсть - Аннет Хомутова, барышня много развитее других своих светских знакомых и потому предпочитавшая общество ученых и литераторов. Заговорили тотчас о войне, о Наполеоне, о Смоленске, о том, кто убит, кто ранен, кто получил новое назначение. Выражали сомнение, чтобы Кутузов с его летами и ленью мог осилить такого борца, каков Наполеон.
- Не Кутузов осилит Наполеона, - заметил Уваров, стараясь выражаться точнее и потому медленно, как будто бы он говорил с кафедры. - У Наполеона нет в мире противника, равного ему. Но Наполеона осилит Россия, русский народ во главе с обожаемым монархом. Вот страшный для всемирного победителя противник. Делил пророчит это великое дело нашему благодушному государю, говоря в своем прекрасном к нему обращении:
Sur le front de Louis tu mettras la couronne: Le sceptre le plus beau...
<На чело Людовика возложишь ты корону; Наилучший скипетр... (франц.)>
- Ax, ax! - остановила его княгиня Волконская. - Mais... pardon... вы, Сергей Семенович, говорите французскую поэзию... но извините - французский язык... он... он изгнан теперь из... из... из порядочного общества, - с трудом договорила она по-русски. - Я вас... я вас... puni... я вас штрафован)...
- Штрафую, княгиня, - поправил ее Уваров. - И я охотно плачу штраф... Сколько прикажете?
- Сколько... сколько... велико ваше... преступление! - Она даже ножкой топнула, произнося такое трудное русское слово - "преступление"!
Но условия базара требовали, чтобы публика, в видах скорейшего опорожнивания ее карманов, не застаивалась долго у одного буфета или прилавка с дорогими пустяками, а успела бы обойти их все и везде оставить клок шерсти в руках хорошеньких продавщиц. Оштрафовав Уварова самым бессовестным образом и сорвав клочок шерсти с ученой овечки, с милой Аннет Хому-товой, княгиня Волконская отпустила их, чтобы продолжать доить и стричь других овечек и барашков своего патриотического стада.
В это время у прилавка показались двое юношей, совсем мальчиков, в новеньких лицейских мундирчиках. Один из них черный, со смуглым цветом лица, с черными, блестящими, как бы совсем без роговой оболочки зрачками и белыми арапскими белками, с курчавыми, как у негра, волосами и с большими, припухлыми, как у негра же, губами, - ну, совсем арапчонок. Другой высоконький, белобрысенький, с кроткими голубыми глазками, стройненький, как девочка, - ну, совсем остзейский немчик. Это были юные лицеисты и закадычные друзья - Саша Пушкин, который пять лет назад на этом самом месте, где происходил базар, декламировал "стрекочущу кузнецу", обидел злым экспромтом Лиау Сперанскую насчет ее семинарского происхождения и постоянно тормошил евою любимую нянюшку, и Виль-гельмушка Кюхельбекер. Хотя они и были закадычными друзьями, но уже и тогда, в Лицее, Саша Пушкин доезжал своего скромного друга и уже в то время от-вывался, бывало, о чем-либо скучном любимым своим выражением, облетевшим впоследствии всю Россию и обессмертившим безвестного Вильгельмушку Кюхельбекера; И Кюхельбекер"), и тошно...
Теперь Саша Пушкин хотя тоже был большой разбойник и любил декламировать Тредиаковского, но уже чаще и чаще стал задумываться над мягким, плачущим, задушевным стихом молодого Жуковского, изучил все, что было наиболее образного и грандиозного у дряхлеющего и телом, и духом, и стихом Державина, и начал пробовать крылья своей юной, смелой и мощной фантазии. В душе это был серьезный, с глубокими задатками мальчик, с честными порывами духа. Одно, что он сам в глубине своей честной и серьезной мысли презирал втайне и от чего не имел сил отрешиться потом всю жизнь, - это запавшее в его характер в Лицее, среди аристократической обстановки и напитанной барством атмосферы, поползновение - невольное, неуловимое поползновение к аристократическому фатству. Вот и теперь, когда он подходил к прилавку княгини Волконской, в нем боролись два чувства - и чувство фатства, тайное, глубокое, которое он скрывал от самого себя, и презрение к этому чувству, злость какая-то на себя самого и на других... "Зачем оно есть в жизни? А если есть, то надо и его испробовать... но зачем оно побеждает меня? Ведь есть же такие сильные, которых оно не побеждает и которые его презирают, как презираю и я", - досадливо думала его упрямая головка. И, несмотря на это, он все-таки подошел к прилавку, с досадой, чтоб только сказать потом товарищам-аристокра-тикам, и сказать с презрением, что и он там был, как и все эти фаты...