Автор: Мордовцев Д. Л.
ГРОЗА ДВЕНАДЦАТОГО ГОДА
(ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН В ТРЕХ ЧАСТЯХ)
Даниил Лукич МОРДОВЦЕВ
Анонс
Очередной том библиотеки, посвященный Отечественной войне 1812 года, включает в себя роман "российского Вальтера Скотта" Д. Л. Мордовцева "Двенадцатый год" (в советское время издается впервые), а также воспоминания современников и уникальные исторические документы, отражающие сложные перипетии дипломатической борьбы эпохи наполеоновских войн.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Полный месяц, ярко вырезываясь на темной, глубокой синеве неба, серебрит темную зелень сада и заливает серебряным светом широкую аллею, усыпанную пожелтевшими листьями. Тихо, беззвучно в саду, так тихо, как бывает только тогда, когда подходит осень и ни птицы, ни насекомые не нарушают мертвенной тишины умирающей природы. Только слышен шелест засохших листьев: кто-то идет по аллее...
Месяц серебрит белое женское платье и непокрытую женскую, глубоко наклоненную головку.
- Первый раз в жизни она приласкала меня... Неужели же и в последний?.. Ах, мама, мама! за что ты не любила меня?.. За то, что я не похожа на девочку, что я дикарка?.. Бедный папа! ты один любил меня - и от твоего доброго сердца я должна оторвать себя... Папочка, папочка милый! прости свою Надечку, прости, голубчик...
Не то это шепот, не то шорох белого платьица, не то шелест сухих листьев, усыпавших аллею... Нет, это шепот.
В конце аллеи виднеется небольшой деревянный домик с мезонином - туда направляется белое платьице. В двух крайних окнах домика светится огонек.
- В последний раз я вхожу в мое девическое гнездышко-Стоящая на столе свеча освещает лицо вошедшей.
Это высокая, стройненькая девочка лет пятнадцати, с бледным, продолговатым лицом. Белизна молодого личика почти совсем не оттеняется светло-русыми волосами, которые, почти совсем незаплетенные, длинными прядями падают на плечи и на спину. Личико кроткое, задумчивое и как будто бы робкое. Только черные, добрые глаза под совершенно черными бровями составляют резкий контраст с матовою белизною лица и волос. Плечи у девочки и грудь хорошо развиты.
- Надо проститься с папочкой не в белом платье, а в черном капоте - он его любит, - говорит девочка и, закрывшись пологом стоящей тут же кровати, наскоро переодевается.
Глаза ее останавливаются на сабле, висящей на стене. Сабля старая, видимо, бывавшая в боях. Девочка снимает ее со стены, задумчиво смотрит на нее, вынимает из ножен и целует блестящий клинок.
- Милая моя, - шепчет странная девочка, - а холодная, как мама... Теперь ты будешь моею мамою. Я играла с тобою маленькою... у меня не было кукол, а ты была у меня... Уйдем же с тобою вместе... ты будешь моим другом, моим братом, моею славою... С тобою я найду свободу... Мама говорит, что женщина - раба, жалкое существо, игрушка мужчины... Нет, я не хочу этого - с тобой я буду свободна... Что ж, тогда ничем другим женщина не может добыть себе свободы, кроме сабли?.. Да и мужчины тоже - не они правят миром, а сабля да пушка... Папа часто говорит это... Ах, папа мой! бедный папа!..
Она прислушивается. В саду слышен шелест сухих листьев.
- Это он идет - мой папочка... Ох, как сердце упало... Папа! папа! это твоя кровь говорит во мне, ты вложил в меня беспокойную душу... Папа мой! папа!
Она торопливо вешает саблю на стену. Шаги уже не в аллее, а в сенях. Отворяется дверь. На пороге показывается мужчина в военном платье. Лысая голова с остатками седых волос и седые усы странным образом придают какую-то моложавость открытому лицу с живыми черными глазами. Он ласково кладет руку на голову девочки и с любовью смотрит ей в лицо.
- Ты что такая бледная, девочка моя? Здорова ли? - говорит он с участием.
- Здорова, папочка.
А сама дрожит, и голос дрожит - в молодой груди что-то словно рвется. Она не поднимает глаз. Он берет ее за руки, привлекает к себе...
- Что с тобой, дитя мое? У тебя руки как лед, сама дрожишь... Ты больна?
- Нет, папа... Я устала, озябла...
Он опускается в кресло, а девочка припадает головой к его коленям и ласкает его... Он тихо гладит ее голову.
- Ах, ты моя старушка, - говорит он с любовью: - шутка ли? сегодня шестнадцатый год пошел... совсем большая - чего большая! старуха уж... Ишь отмахала - пятнадцать лет!.. А сегодня скакала верхом на своем Алкиде?
- Нет, папочка, - ведь гости были.
- Да, да... Ну, завтра наскачешься...
Девочка невольно вздрагивает... "Завтра... где-то я буду завтра?" - щемит у нее на сердце.
- Теперь ты совсем молодцом ездишь, - продолжает отец. - И посадка гусарская, и усеет кавалерийский - хоть на царский смотр... Эх, стар я, а то бы взял тебя с собой против этого выскочки-корсиканца, против Бонапарта... Он что-то недоброе затевает - того и гляди пойдет на Россию...
Девочка молчит и еще крепче прижимается к коленям отца.
- Эх ты, гусар! а сама дрожит как осиновый лист, - говорит последний и ласково приподнимает голову дочери. - Иди-ка сюда, на руки ко мне, на колени... Я буду твоим Алкидом... Вот так-то лучше... Дай я тебя согрею...
И он сажает ее на колени к себе, обнимает. Девочка обвивается вокруг отца, шепчет только:
- Папочка мой, дорогой мой, папа добрый...
- То-то, добрый... Ишь, дрянь какая... И плечишки дрожат... Ах, ты моя милая, крошечка моя золотая, Надечка моя... Что-то мне тебя жалко сегодня, мою девочку. С мамой прощалась на ночь?
- Прощалась, папа.
- Ну и что ж?
- Она сегодня такая добрая - поцеловала меня...
- Ну и слава Богу... А теперь раздевайся да ложись спать... Тепло ли тебе под одеяльцем?
- Тепло, папочка...
"Под одеяльцем... А сегодня моим одеяльцем будет ночка темная, небо голубое, - прощай, моя постелька... не сидеть уж мне на папиных коленях", - снова щемит сердце.
Он встает и крестит голову дочери.
- Ну, прощай, покойной ночи, спи хорошенько, - говорит он, нежно взяв ее за подбородок. - Прощай, пучеглазая...
И он уходит... Пучеглазая бросается на колени и целует пол - то место, где стояли ноги отца. Слезы так и полились из переполненных глаз... "О, мой папа! мой добрый, мой друг!.. Один ты у меня был на свете - и тебя я покидаю..."
Шаги отца слышатся на лестнице, ведущей в мезонин. Вот он наверху - шаги слышатся над головою... Шаги дорогого существа, шорох платья милой - это тот же шепот любви, шепот признанья... "Дорогой мой папочка... не буду уже больше никогда я прислушиваться к шагам твоим, к голосу твоему милому, ласковому..."
Девочка встает с полу и подходит к зеркалу, висящему на стене рядом с отцовскою саблей. В зеркале отражается бледное, заплаканное личико.
"Прощай, мой милый капот, - я его папе оставлю на память..."
Девочка снимает с себя капот и остается в одной беленькой сорочке. Так она кажется еще моложе - совсем ребенок. Потом берет со стола ножницы, подносит их к своей белокурой, совсем растрепавшейся косе... "Вот и постриженье мое... прощай, коса девичья, прощай краса рабыни - историческая крепостная запись женщины на вечное рабство... Ах, мама, мама! теперь я не раба..."
Скрипят ножницы, с трудом перерезывая белокурые пряди косы одну за другою...
Великий шаг для женщины - исторический шаг! Обрезать косу в 1806 году, когда и теперь стриженая женщина считается чуть ли не чудовищем, решиться на такое дело в 1806 году, когда даже непокрытая женская голова позорила эту голову в глазах большинства, - это был исторический подвиг. И этот исторический подвиг в 1806 году совершает пятнадцатилетняя девочка.
Обрезав косу вкружало, по-казацки, она кладет отрезанные пряди в стол... "Папочке на память - он любил мои волосы, любил "льняную головку"...".
- Теперь я совсем казачонок, - шепчет она, глядя на себя в зеркало. - Совсем выросток казачий - и лицо у меня другое, - никто не узнает, что я девка, барышня...
Но вдруг румянец заливает ее бледные щеки: сорочка спустилась с плеч и открыла ее белые девические груди, небольшие, но круглые, упругие...
"Ах, противные... вот где я женщина... Но я вас затяну в чекмень - никто не увидит, никто не догадается, что там под чекменем... И женскую сорочку долой - у меня припасена мужская..."
Странная девочка уходит за полог постели и через несколько времени выходит оттуда совсем преобразившеюся. Это действительно казачонок, "выросток" - такой стройненький, с "черкесскою тальей". На голове - высокий курпейчатый кивер <Кивер - военный головной убор.> с красным верхом... кивер сидит набок, молодцевато. Синий чекмень <Чекмень - верхняя мужская одежда у татар.> перетянут кушаком. На широких шароварах ярко вырезывается красный широкий лампас... Плечи широкие, грудь высокая, словно у сокола, - никто и не заподозрит, что она, грудь эта, не форменная, не мужская...
Она привязывает сбоку отцовскую саблю - звякает сабля, словно кандалы... "Ох, папочка услышит... Нет, он спит уж - не слыхать его шагов милых..."
Она осматривает стены своей комнаты, окна, свой стол, долго глядит на постель и, наклонившись над изголовьем, целует подушку... "Прощай, мой друг, мой немой собеседник... Даже и ты не знала, что думала голова, которая на тебе покоилась..."
- А! ты не узнал меня, милый Бонапарт, - пятишься от меня... Глупый, глупый, - это я, Надя, у которой ты всегда спал на ногах и которая сливочками тебя кормила... Прощай, Бонапартушка.
Последние слова относились к черному большому коту, который, не узнав своей госпожи в новом виде, ежился и пятился от нее.
- Прощай, Бонапартушка... Я иду воевать с твоим тезкой... А кто-то тебе будет сливочки давать?
И она гладила Бонапартушку. Бонапартушка, поняв, в чем дело, самодовольно мурлыкал и выгибал свою бархатную спину. Потом она достала из комода две небольшие кожаные переметные сумки, заранее ею приготовленные, и, взяв свой черный капот с другими принадлежностями женского туалета, тихо задула свечу, снова поцеловала то место пола, где в последний раз стояли ноги ее отца, и вышла в сад. Услышав шаги, собаки бросились за ней и залаяли, но она тотчас же остановила их, назвав по именам. Собаки стали ласкаться к ней и лизать ей руки.