- А я что-то не возьму ее в толк! - ответила та. - И, уж конечно, этоне моя вина, а ее! А, впрочем, меня все это мало касается; у меня есть очем подумать и без того!
Потом ученые принялись толковать о различных видах любви: любовьвлюбленных отличается ведь от любви, которую чувствуют друг к другу родители и дети, или от любви растения к свету - например, солнечный лучцелует тину, и из нее выходит росток. Речи их отличались такою глубинойи ученостью, что аист был не в силах даже следить за ними, не то чтобыпересказать их аистихе. Он совсем призадумался, прикрыл глаза и простоялтак на одной ноге весь день. Ученость была ему не по плечу.
Зато аист отлично понял, что болезнь владыки была для всей страны инарода большим несчастьем, а исцеление его, напротив, было бы огромнымсчастьем, - об этом толковал весь народ, все - и бедные и богатые. "Ногде же растет целебный цветок?" - спрашивали все друг у друга, рылись вученых рукописях, старались прочесть о том по звездам, спрашивали у всехчетырех ветров - словом, добивались нужных сведений всевозможными путями, но все напрасно. Тут-то ученые мудрецы, как сказано, и изрекли: "Любовь - родоначальница жизни; она же возродит к жизни и владыку!" В этомбыл глубокий смысл, и хоть сами они его до конца не понимали, но все-таки повторили его еще раз и даже написали вместо рецепта: "Любовь - родоначальница жизни!" Но как же приготовить по этому рецепту лекарство? Да,вот тут-то все и стали в тупик. В конце концов все единогласно решили,что помощи должно ожидать от молодой принцессы, так горячо, так искреннолюбившей отца. Затем додумались и до того, как следовало поступить принцессе. И вот ровно год тому назад, ночью, когда серп новорожденной луныуже скрылся, принцесса отправилась в пустыню к мраморному сфинксу, отгребла песок от двери, что находилась в цоколе, и прошла по длинному коридору внутрь одной из больших пирамид, где покоилась мумия древнего фараона, - принцесса должна была склониться головой на грудь умершего иждать откровения.
Она исполнила все в точности, и ей было открыто во сне, что она должна лететь на север, в Данию, к глубокому болоту - место было обозначеноточно - и сорвать там лотос, который коснется ее груди, когда она нырнетв глубину. Цветок этот вернет жизнь ее отцу.
Вот почему принцесса и полетела в лебедином оперении на Дикое болото.Все это аист с аистихой давно знали, а теперь знаем и мы получше, чемраньше. Знаем мы также, что болотный царь увлек бедную принцессу на днотрясины и что дома ее уже считали погибшею навеки. Но мудрейший из мудрецов сказал то же, что и аистиха: "Она выпутается из беды!" Ну, и решили ждать, - иного ведь ничего и не оставалось.
- Право, я стащу лебединые оперения у этих мошенниц, - сказал аист. Тогда небось не прилетят больше на болото да не выкинут еще какой-нибудьштуки! Перья же их я припрячу там на всякий случай!
- Где это там? - спросила аистиха.
- В нашем гнезде, близ болота! - ответил аист. - Наши птенцы могутпомочь мне перенести их; если же чересчур тяжело, то ведь по дороге найдутся места, где их можно припрятать до следующего перелета в Данию.Принцессе хватило бы и одного оперения, но два все-таки лучше: на северене худо иметь в запасе лишнюю одежду.
- Тебе и спасибо-то за все это не скажут! - заметила аистиха. - Но тыведь глава семьи! Я имею голос, лишь когда сижу на яйцах!
Девочка, которую приютили в замке викинга близ Дикого болота, кудакаждую весну прилетали аисты, получила имя Хельги, но это имя было слишком нежным для нее. В прекрасном теле обитала жестокая душа. Месяцы шлиза месяцами, годы за годами, аисты ежегодно совершали те же перелеты:осенью к берегам Нила, весною к Дикому болоту, а девочка все подрастала;не успели опомниться, как она стала шестнадцатилетнею красавицей. Прекрасна была оболочка, но жестко само ядро. Хельга поражала своею дикостьюи необузданностью даже в те суровые, мрачные времена. Она тешилась, купая руки в теплой, дымящейся крови только что зарезанной жертвенной лошади, перекусывала в порыве дикого нетерпения горло черному петуху, приготовленному в жертву богам, а своему приемному отцу сказала однажды совершенно серьезно:
- Приди ночью твой враг, поднимись по веревке на крышу твоего дома,сними самую крышу над твоим покоем, я бы не разбудила тебя, если бы дажемогла! Я бы не слышала ничего - так звенит еще в моих ушах пощечина, которую ты дал мне много лет тому назад! Я не забыла ее!
Но викинг не поверил, что она говорит серьезно; он, как и все, былочарован ее красотой и не знал ничего о двойственности ее души и внешнейоболочки. Без седла скакала Хельга, словно приросшая, на диком коне,мчавшемся во весь опор, и не соскакивала на землю, даже если конь начинал грызться с дикими лошадьми. Не раздеваясь, бросалась она с обрыва вбыстрый фиорд и плыла навстречу ладье викинга, направлявшейся к берегу.Из своих густых, чудных волос она вырезала самую длинную прядь и сплелаиз нее тетиву для лука.
- Все надо делать самой! Лучше выйдет! - говорила она.
Годы и привычка закалили душу и волю жены викинга, и все же в сравнении с дочерью она была просто робкою, слабою женщиной. Но она-то знала,что виной всему были злые чары, тяготевшие над ужасною девушкой. Хельгачасто доставляла себе злое удовольствие помучить мать: увидав, что тавышла на крыльцо или на двор, она садилась на самый край колодца и сидела там, болтая руками и ногами, потом вдруг бросалась в узкую, глубокуюяму, ныряла с головой, опять выплывала, и опять ныряла, точно лягушка,затем с ловкостью кошки выкарабкивалась наверх и являлась в главный покой замка вся мокрая; потоки воды бежали с ее волос и платья на пол,смывая и унося устилавшие его зеленые листья.
Одно только немного сдерживало Хельгу - наступление сумерек. Под вечер она утихала, словно задумывалась, и даже слушалась матери, к которойвлекло ее какое-то инстинктивное чувство. Солнце заходило, и превращениесовершалось: Хельга становилась тихою, грустною жабою и, съежившись, сидела в уголке. Тело ее было куда больше, чем у обыкновенной жабы, и темужаснее на вид. Она напоминала уродливого тролля с головой жабы и плавательною перепонкой между пальцами. В глазах светилась кроткая грусть, изгруди вылетали жалобные звуки, похожие на всхлипывание ребенка во сне. Вэто время жена викинга могла брать ее к себе на колени, и невольно забывала все ее уродство, глядя в эти печальные глаза.
- Право, я готова желать, чтобы ты всегда оставалась моею немой дочкой-жабой! - нередко говорила она. - Ты куда страшнее, когда красотавозвращается к тебе, а душа мрачнеет!
И она чертила руны, разрушающие чары и исцеляющие недуги, и перебрасывала их через голову несчастной, но толку не было.
- Кто бы поверил, что она умещалась когда-то в чашечке кувшинки! - сказал аист. - Теперь она совсем взрослая, и лицом - вылитая мать, египетская принцесса. А ту мы так и не видали больше! Не удалось ей, видно,выпутаться из беды, как вы с мудрецом предсказывали. Я из года в год тои дело летаю над болотом вдоль и поперек, но она до сих пор не подала нималейшего признака жизни! Да уж поверь мне! Все эти годы я ведь прилеталсюда раньше тебя, чтобы починить наше гнездо, поправить кое-что, и целыеночи напролет - словно я филин или летучая мышь - летал над болотом, давсе без толку! И два лебединых оперения, что мы с таким трудом в три перелета перетащили сюда, не пригодились! Вот уж сколько лет они лежат безпользы в нашем гнезде. Случись пожар, загорись этот бревенчатый дом - отних не останется и следа!
- И от гнезда нашего тоже! - сказала аистиха. - Но о нем ты думаешьменьше, чем об этих перьях да о болотной принцессе! Отправлялся бы уж исам к ней в трясину. Дурной ты отец семейства! Я говорила это еще в тупору, когда в первый раз сидела на яйцах! Вот подожди, эта шальная девчонка еще угодит в кого-нибудь из нас стрелою! Она ведь сама не знает,что делает! А мы-то здесь подольше живем, - хоть бы об этом вспомнила! Иповинности наши мы уплачиваем честно: перо, яйцо и одного птенца в год,как положено! Думаешь, мне придет теперь в голову слететь вниз, во двор,как бывало в старые годы или как и нынче в Египте, где я держусь на дружеской ноге со всеми - нисколько не забываясь, впрочем, - и сую нос вовсе горшки и котлы? Нет, здесь я сижу в гнезде да злюсь на эту девчонку!И на тебя тоже! Оставил бы ее в кувшинке, пусть бы себе погибла!
- Ты гораздо добрее в душе, чем на словах! - сказал аист. - Я тебязнаю лучше, чем ты сама!
И он подпрыгнул, тяжело взмахнул два раза крыльями, вытянул ноги назад, распустил оба крыла, точно паруса, и полетел так, набирая высоту;потом опять сильно взмахнул крыльями и опять поплыл по воздуху. Солнцеиграло на белых перьях, шея и голова вытянулись вперед... Вот это былполет!
- Он и до сих пор красивее всех! - сказала аистиха. - Но ему-то я нескажу этого!
В эту осень викинг вернулся домой рано. Много добычи и пленных привезон с собой. В числе пленных был молодой христианский священник, один изтех, что отвергали богов древнего Севера. В последнее время в замке викинга - и в главном покое и на женской половине - то и дело слышалисьразговоры о новой вере, которая распространилась по всем странам Юга и,благодаря святому Ансгарию, проникла даже сюда, на Север. Даже Хельгауже слышала о боге, пожертвовавшем собою из любви к людям и ради их спасения. Она все эти рассказы, как говорится, в одно ухо впускала, а вдругое выпускала. Слово "любовь" находило доступ в ее душу лишь в те минуты, когда она в образе жабы сидела, съежившись, в запертой комнате. Ножена викинга чутко прислушивалась к рассказам и преданиям, ходившим осыне единого истинного бога, и они будили в ней новые чувства.
Воины, вернувшись домой, рассказывали о великолепных храмах, высеченных из драгоценного камня и воздвигнутых в честь того, чьим заветом былалюбовь. Они привезли с собой и два тяжелых золотых сосуда искусной работы, из которых исходил какой-то удивительный аромат.
Это были две кадильницы, которыми кадили христианские священники перед алтарями, никогда не окроплявшимися кровью. На этих алтарях вино ихлеб превращались в кровь и тело Христовы, принесенные им в жертву радиспасения всех людей - даже не родившихся еще поколений.