Не хотелось старосте сказывать на своих, да с Василием у них давно вражда шла.
‑ Василий, ‑ говорит, ‑ пуще всех ругает.
‑ Да что говорит‑то? Ты сказывай.
‑ Да и сказать страшно. Не миновать, ‑ говорит, ‑ ему беспокаянной смерти.
‑ Ай, молодец, ‑ говорит. ‑ Что ж он зевает‑то, не убивает? Видно, руки не доходят? Ладно, ‑ говорит, ‑ Васька, посчитаемся мы с тобой. Ну, а Тишка‑собака, тоже, я чай?
‑ Да все худо говорят.
‑ Да что говорят‑то?
‑ Да повторять‑то гнусно.
‑ Да что гнусно‑то? Ты не робей сказывать.
‑ Да говорят, чтоб у него пузо лопнуло и утроба вытекла.
Обрадовался Михаил Семеныч, захохотал даже.
‑ Посмотрим, у кого прежде вытекет. Это кто же? Тишка?
‑ Да никто доброго не сказал, все ругают, все грозятся.
‑ Ну, а Петрушка Михеев что? что он говорит? Тоже, говняк, ругается, я чай?
‑ Нет, Михайло Семеныч, Петра не ругается.
‑ Что ж он?
‑ Да он из всех мужиков один ничего не говорил. И мудреный он мужик! Подивился я на него, Михаил Семеныч! e45
‑ А что?
‑ Да что он сделал! И все мужики дивятся.
‑ Да что сделал‑то?
‑ Да уж чудно очень. Стал я подъезжать к нему. Он на косой десятине у Туркина верха пашет. Стал я подъезжать к нему, слышу ‑ поет кто‑то, выводит тонко, хорошо так, а на сохе промеж обжей что‑то светится.
‑ Ну?
‑ Светится, ровно огонек. Подъехал ближе, смотрю ‑ свечка восковая пятикопеечная приклеена к распорке и горит, и ветром не задувает. А он в новой рубахе ходит, пашет и поет стихи воскресные. И заворачивает и отряхает, а свечка не тухнет. Отряхнул он при мне, переложил палицу, завел соху, все свечка горит, не тухнет!
‑ А сказал что?
‑ Да ничего не сказал. Только увидал меня, похристосовался и запел опять.
‑ Что же, говорил ты с ним?
‑ Я не говорил, а подошли тут мужики, стали ему смеяться: вон, говорят, Михеич ввек греха не отмолит, что он на святой пахал.
‑ Что ж он сказал?
‑ Да он только сказал: "На земле мир, в человецех благоволение!" ‑ опять взялся за соху, тронул лошадь и запел тонким голосом, а свечка горит и не тухнет.
Перестал смеяться приказчик, поставил гитару, опустил голову и задумался.
Посидел, посидел, прогнал кухарку, старосту и пошел за занавес, лег на постель и стал вздыхать, стал стонать, ровно воз со снопами едет. Пришла к нему жена, стала его разговаривать; не дал ей ответа. Только и сказал:
‑ Победил он меня! Дошло теперь и до меня!
Стала его жена уговаривать:
‑ Да ты поезжай, отпусти их. Авось ничего! Какие дела делал, не боялся, а теперь чего ж так оробел?
‑ Пропал я, ‑ говорит, ‑ победил он меня.
Крикнула на него жена:
‑ Заладил одно: "Победил, победил". Поезжай, отпусти мужиков, вот и хорошо будет. Поезжай, я велю лошадь оседлать.
Привели лошадь, и уговорила приказчица мужа ехать в поле отпустить мужиков.
Сел Михаил Семеныч на лошадь и поехал в поле. Выехал в околицу, отворила ему ворота баба, въехал в деревню. Как только увидал народ приказчика, похоронились все от него, кто во двор, кто за угол, кто на огороды.
Проехал всю деревню приказчик, подъехал к другим выездным воротам. Ворота заперты, а сам с лошади отворить не может. Покликал, покликал приказчик, чтоб ему отворили, никого не докликался. Слез сам с коня, отворил ворота и стал в воротищах опять садиться. Вложил ногу в стремя, поднялся, хотел на седло перекинуться, да испугалась лошадь свиньи, шарахнулась в частокол, а человек был грузный, не попал на седло, а перевалился пузом на частокол. Один был только в частоколе кол, завостренный сверху, да и повыше других. И попади он пузом прямо на этот кол. И пропорол себе брюхо, свалился наземь.
Приехали мужики с пахоты; фыркают, нейдут лошади в ворота. Поглядели мужики ‑ лежит навзничь Михаил Семеныч, руки раскинул, и глаза остановились, и нутро все на землю вытекло! и кровь лужей стоит, ‑ земля не впитала.
Испугались мужики, повели лошадей задами, один Петр Михеич слез, подошел к приказчику, увидал, что помер, закрыл ему глаза, запряг телегу, взвалил с сыном мертвого в ящик и свез к барскому дому.
Узнал про все дела барин и от греха отпустил мужиков на оброк.
И поняли мужики, что не в грехе, а в добре сила божия.