— По-видимому, Китов предполагает, что Борис Федорович не стал великим художником из-за своей бесталанности. Могу уверить его, что это не так. Борис Федорович — человек очень талантливый, окончил в свое время Академию художеств, перед ним была открыта широкая дорога к славе, известности, к тому, что, по мнению Китова, только и достойно уважения. А Борис Федорович пошел другой дорогой. Он стал скромным учителем рисования, то есть тем, что, по мнению Китова, уважения недостойно и может служить предметом его глупых шуток.
Китов сидел, не поднимая глаз от парты.
— По окончании академии, — продолжал Алексей Иваныч, — Борис Федорович со своими товарищами, такими же выходцами из народа, как он сам, создал бесплатную художественную школу для детей рабочих. Они искали способных ребят и привлекали их в школу. Что заставило его пойти по этому пути? Его заставил это сделать пример своей собственной жизни — жизни человека из народа, претерпевшего огромные лишения, чтобы добиться права заниматься искусством. Потому что искусство тогда было доступно только богатым и обеспеченным людям. Борис Федорович посвятил свою жизнь маленьким народным талантам. Вот на что ушла жизнь Бориса Федоровича! Мы с вами, конечно, понимаем, что он во многом ошибался. Нужно было изменить строй, создать общество, обеспечивающее каждому человеку развитие его способностей. Это и сделала Октябрьская революция. Все же, оценивая его жизнь, мы говорим, что такой жизнью можно гордиться: ею руководила чистая и благородная цель. В коридоре раздались шаги. Дверь открылась, и в класс вошел Борис Федорович. После паузы, вызванной приходом Бориса Федоровича, Алексей Иваныч продолжал: — Рассказываю я вам это вот зачем. Великий художник, великий ученый, великий писатель — это звучит гордо. Но есть в культуре и незаметная, будничная, но главная работа, ее делает учитель. Он несет культуру в самую гущу народа. Он бросает первое зерно на ниву таланта. И если кто-нибудь из вас станет большим, знаменитым человеком, пусть он, увидя скромного сельского учителя, с почтением снимет перед ним шляпу, помня, что этот незаметный труженик воспитывает и формирует самое лучшее, самое прекрасное творение природы — Человека. Алексей Иваныч замолчал. В классе все та же напряженная тишина. — Вот о чем я хотел с вами поговорить, — сказал Алексей Иваныч. — А теперь, — он повернулся к Борису Федоровичу, — прошу продолжать урок. Он вышел из класса. Генка стоял у мольберта и смотрел на Бориса Федоровича. — Ты чего? — спросил Борис Федорович. — Борис Федорович, — сказал Генка, — извините меня, я вас очень прошу. — За что? — Это я подсказал Китову, извините меня. — Ладно, — сказал Борис Федорович, — рисуй. — Потом посмотрел на Китова и добавил: — Значит, и киты попадаются на удочку. И, усмехаясь в усы, Борис Федорович прошел по классу, рассматривая приколотые к мольбертам рисунки «классической лошади». 62. Бабушка и тетя Соня Леля все же дала Мише бабушкин адрес. Вечером Миша, Генка и Слава направились к Лелиной бабушке. Мальчики скользили по ледяным дорожкам, тянувшимся вдоль тротуаров Борисоглебского переулка. Тихая пелена снежинок струилась в мутном свете редких фонарей. Голубые звезды висели в небе. Над зданием Моссельпрома, выкрашенным полосами в белый и синий цвета, вспыхивала и гасла, пробегая по буквам, электрическая реклама: «Нигде кроме, как в Моссельпроме». Генка был на коньках, прикрепленных к валенкам веревками. Его старенькое пальтишко расстегнулось, уши буденовки болтались на плечах. — Безобразие! — негодовал Генка. — Раньше только улицы песком посыпали, а теперь уж до переулков добрались! Жалко им, если человек прокатится. Видно, только на катке придется кататься. Эх, жалко, нет у меня «норвежек», а то бы я показал Юрке, какой он чемпион. Они подошли к небольшому деревянному домику. — Всем идти неудобно, — сказал Миша. — Я пойду один, а вы дожидайтесь меня здесь. По скрипучей лестнице с расшатанными перилами Миша поднялся на второй этаж и зажег спичку. В глубине заваленной всякой рухлядью площадки виднелась дверь с оборванной клеенкой и болтающейся тесьмой. Миша осторожно постучал. — Ногами стучите, — раздался в темноте голос спускающегося по лестнице человека. — Старухи глухие, ногами стучите. Миша загрохотал по двери ногами. За дверью послышались шаги. Женский голос спросил: — Кто там? — К Подволоцким! — крикнул Миша. — Кто такие? — От Лели Подволоцкой. — Подождите, ключ найду. Шаги удалились. Минут через пять они снова раздались за дверью. В замке заскрежетал ключ. Он скрежетал долго, и наконец дверь открылась. Натыкаясь на какие-то предметы, Миша шел вслед за женщиной. Он ее не видел, только слышал шаркающие шаги и голос, бормотавший: «Осторожно, не споткнитесь, осторожно», — как будто он мог что-нибудь видеть в темном коридоре. Женщина открыла дверь и впустила Мишу в комнату. Тусклая лампочка освещала столик и разложенные на нем карты. За пасьянсом сидела бабушка Подволоцкая, а тетя Соня вошла вслед за Мишей. Это она открыла ему дверь. Миша огляделся. Комната была похожа на мебельный магазин. В беспорядке стояли шкафы, столы, тумбочки, кресла, сундуки. В углу виднелись округлые контуры рояля. Через всю комнату от железной печи тянулись к окну трубы, подвешенные на проволоке к потолку. На полу валялась картофельная шелуха. В углу облезлая щетка прикрывала кучу мусора, который все собираются вынести, но никак не вынесут. Возле двери стоял рукомойник, под ним — переполненное ведро. — Проходите, молодой человек, — сказала бабушка и отвернулась к картам. Края ее потертого бархатного салопа лежали на полу. — За беспорядок извините — теснота. — Она задумалась над картами. — От холода спасаемся. (Пауза и шелест карт.) Вот и перебрались в одну комнату: дровишки нынче кусаются… — Мама, — перебила ее тетя Соня, взявшись за ручку ведра с явным намерением его вынести, — не успел человек войти, а вы уже о дровах! — Соня, не перечь, — ответила бабушка, не отрывая глаз от карт. — Ты положила на место ключ? — Положила. Только вы, ради бога, его не трогайте. — Тетя Соня опустила ведро, видимо прикидывая, можно ли его еще наполнить. — Куда ты его положила? — В буфет, — нетерпеливо ответила тетя Соня. — Уж и слова сказать нельзя! — Бабушка смешала карты и начала их снова раскладывать. — Постыдилась бы — чужой человек в доме. Потом бабушка обратилась к Мише. — Садитесь, — она показала на стул, — только осторожнее садитесь. Беда со стульями. Столяр деньги взял, а толком не сделал. Кругом, знаете, мошенники… Приходит мужчина, прилично одет — хочет купить трюмо. Я прошу десять миллионов, а он дает мне пятнадцать рублей. И смеется. Говорит, миллионы отменены. Каково? — Старушка переложила карты. — Я ему говорю: «Знаете, когда миллионы ввели, я год не верила и по твердому рублю вещи продавала, а теперь уж извините, миллионы так миллионы…» — Мама, — опять прервала ее тетя Соня, все еще в нерешительности стоявшая у ведра, — кому интересно слушать ваши басни? Спросили бы, зачем человек пришел. — Соня, не перечь, — нетерпеливо ответила бабушка. — Вы, наверное, от Абросимовых? — обратилась она к Мише. — Нет, я… — Значит, от Повздоровых? — Нет, я… — От Захлоповых? — Я от вашей внучки Лели. Скажите: вы знали Владимира Владимировича Терентьева? — одним духом выпалил Миша. 63. Письма — Как вы сказали? — переспросила старуха. Миша повторил: — Не знали ли вы Владимира Владимировича Терентьева, офицера флота? Он учился в Морской академии. — Терентьев Владимир Владимирович! — Старушка задумалась. — Нет, не знала такого. — Как же вы не помните, мама! — сказала тетя Соня. Она подняла ведро и теперь, вмешавшись в разговор, поставила его обратно. От этого помои еще больше расплескались. — Это несчастный Вольдемар, муж Ксении. — Ах! — Старушка всплеснула руками, Миша бросился поднимать упавшие на пол карты. — Ах, Вольдемар! Боже мой! Ксения! — Она подняла глаза к потолку и говорила нараспев: — Вольдемар! Ксения! Боже мой! Несчастный Вольдемар… — И неожиданно спокойным голосом добавила: — Да, но он погиб. — Меня интересует судьба его семьи, — сказал Миша. — Что же, — старушка вздохнула, — знавала я Вольдемара. И супругу его, Ксению Сигизмундовну, тоже знавала. Только давно это было. — Простите, — Миша встал, — как вы назвали его жену? — Ксения Сигизмундовна. — Сигизмундовна? — Да, Ксения Сигизмундовна. Красавица женщина, красавица, картина! — Ее брата вы не знали? — спросил Миша. — Как же, — с пафосом ответила старушка. — Валерий Никитский! Блестящий офицер. Красавец. Он тоже погиб на войне. Мамашу Владимира Владимировича, эту самую Терентьеву… как ее… Марию Гавриловну, скажу по правде, я недолюбливала. Неприятная женщина, из простых… Впрочем, нынче простые в моде. — Вы не знаете, где они теперь? — спросил Миша. — Не знаю, не знаю. — Старушка отрицательно покачала головой. — Вся их семья странная, загадочная. Какие-то тайны, предания, кошмары… — Возможно, вы знаете их прежний адрес? — В Петербурге жили, а адрес не помню. — Адрес можно узнать, — сказала вдруг тетя Соня. Она стояла у самой двери с ведром в руках. — На его письмах к папе есть обратный адрес. Но разве в таком хаосе что-нибудь найдешь! — Я вас очень прошу, — сказал Миша, переводя умоляющий взгляд с бабушки на тетю Соню и с тети Сони на бабушку, — я вас очень прошу. Знаете, родственник, пропал без вести. — Он вскочил со стула. — Я вам помогу, вы не беспокойтесь, только скажите, что надо сделать. Я вас очень прошу! — Найди ему, Соня, найди, — благосклонно проговорила бабушка, снова принимаясь за карты. Тетя Соня колебалась, но представившаяся возможность отложить выливание помоев взяла, видимо, верх. Она поставила ведро обратно в лужу и показала Мише, что делать. Он передвинул шкаф, комод, влез на рояль, снял со шкафа ящик, за ним корзину. Тетя Соня нагнулась над корзиной, вытащила из груды бумаг пакет, на котором потускневшими от времени чернилами было написано: «От В.В. Терентьева», и вручила Мише. — Большое спасибо, — сказал Миша, надевая шапку, — большое спасибо! — Пожалуйста, молодой человек, пожалуйста, — проговорила бабушка, не отрывая глаз от карт. — Заходите к нам. Сжимая в кармане пакет с письмами, Миша выскочил на улицу к дожидавшимся его ребятам. ЧАСТЬ ШЕСТАЯ «ДОМИК В ПУШКИНО» 64. Слава Все письма были в одинаковых конвертах. Аккуратным почерком на них был выведен адрес: «Его Превосходительству Петру Николаевичу Подволоцкому. Москва, Ружейный переулок, собственный дом. От В.В.Терентьева, С.-Петербург, Мойка, дом С.С.Васильевой». Содержание писем тоже было одинаково: поздравления с днем ангела, с Новым годом и тому подобное. Только одна открытка, датированная 12 декабря 1915 года, была несколько пространнее. «Уважаемый Петр Николаевич, — сообщал в ней Терентьев, — пишу с вокзала. До поезда тридцать минут, и я, к сожалению, лишен возможности лично засвидетельствовать Вам свое почтение. Задержался в Пушкине, а к месту назначения должен явиться не позднее 15-го сего месяца. Какова бы ни была моя судьба, остаюсь искренне преданный Вам В.Терентьев». — Дело в шляпе, — сказал Генка, — нужно ехать в Питер. — В открытке упоминается еще Пушкино, — заметил Миша. — Чего тут думать, у нас есть точный адрес, — возразил Генка. — Нужно ехать. — Письма написаны восемь лет назад, — сказал Слава. — Может быть, там никто из Терентьевых не живет. — Запросим сначала адресный стол, — решил Миша. Мальчики тут же сочинили письмо и вложили его в конверт. Они сидели у Славы, Алла Сергеевна была в театре, Константин Алексеевич еще не пришел с работы. — Да, — мечтательно произнес Генка, поглядывая на зеленый конверт, — теперь уж клад от нас не уйдет. Я все точно узнал. В те времена все боялись Бирона и прятали от него сокровища. — Что ты еще узнал? — насмешливо спросил Миша. — Еще я узнал, — невозмутимо продолжал Генка, — тому, кто найдет клад, принадлежит двадцать пять процентов. Так что нужно свою долю сразу забрать, а то будешь за ней целый год ходить. Мальчики засмеялись, Слава сказал: — Ни в какой клад я не верю. Но допустим, там действительно сокровища. Нам достанется какая-то их часть. Что мы будем с ней делать? — Ты первый скажи, тогда и я скажу, — ответил Генка. — Я бы отдал на детский дом. — Нет уж, пожалуйста, — замотал головой Генка, — детдомов у нас хватает. Если по-серьезному говорить, так нужно, чтобы на эти деньги построили большой стадион с катком, футбольным полем и теннисной площадкой. Вход бесплатный. А детские дома, санатории — это все фантазии… Ты еще придумай музыкальную школу построить. — Думаешь, стадион нужней, чем музыкальные школы? — обиделся Слава. — Сравнил! Музыкальные школы! Эх, ты… Вообще, Славка, если ты хочешь, чтобы тебя приняли в комсомол, тебе надо серьезно подумать о своем будущем. — Почему? — Ведь ты собираешься стать музыкантом? — Что же из этого? — Как — что? Ведь задача комсомольцев — строить коммунизм. — Но при чем тут музыка? — Как — при чем? Все будут строить, а ты будешь на рояле тренькать. Этот номер не пройдет. — Ты много построишь! Тоже строитель нашелся! — Конечно. — Генка развеселился. — Кончу семилетку, поступлю в фабзавуч. Буду металлистом, настоящим рабочим. Меня в комсомол и без кандидатского стажа примут. Мы с Мишей это давно решили. Правда, Мишка? Миша медлил с ответом. На последнем сборе отряда Коля читал речь Ленина на III съезде комсомола. И одно место в этой речи поразило Мишу: «…Поколение, которому сейчас пятнадцать лет… увидит коммунистическое общество и само будет строить это общество. И оно должно знать, что вся задача его жизни есть строительство этого общества». Эти слова относились прямо к нему, к Генке, к Славе. Задача всей их жизни — строить коммунизм. То же самое говорил ему Полевой: «Будешь для народа жить — на большом корабле поплывешь». Это и значит строить коммунизм — жить для народа. А как же Слава? Разве он для себя будет сочинять музыку? Разве песня не нужна народу? А «Интернационал»?.. — Не беспокойся, Слава, — сказал Миша, — я думаю, тебя примут в комсомол. 65. Константин Алексеевич Послышался шум открываемой двери. Кто-то раздевался в коридоре, снимал галоши, сморкался. — Папа пришел, — сказал Слава. Продолжая сморкаться в большой носовой платок, Константин Алексеевич вошел в комнату. Его щеки были пунцовыми от мороза. Плохо повязанный галстук обнажал большую медную запонку на смятом воротничке. Маленькие, заплывшие глазки смотрели насмешливо и добродушно. — Ага, пионеры! — приветствовал он мальчиков. — Здравствуйте. Вслед за Константином Алексеевичем вошла домработница Даша и стала накрывать на стол. Константин Алексеевич вымыл руки, повесил полотенце на спинку стула и сел за стол. Слава унес полотенце в спальню и вернулся. — О чем беседовали? — Константин Алексеевич заметил лежащий на столе конверт, взял в руки, начал рассматривать. — «Петроград, адресный стол…» Кого это вы разыскиваете? — Так, одного человека. — Слава забрал у отца письмо и спрятал в карман. — Ну-ну, дела секретные! — засмеялся Константин Алексеевич, отщипывая и жуя хлеб. — Так о чем разговор? — Мы говорили о разных специальностях. Кто кем будет, — ответил Слава. — Гм! Ну и кто куда? Константин Алексеевич посыпал в суп перца, хлебнул. — Генка говорит, что комсомолец не может быть музыкантом. — Я этого не говорил, — запротестовал Генка. — Как — не говорил?! — Что я сказал? Я сказал, что, кроме музыки, надо иметь еще какую-нибудь специальность. Генка слукавил обдуманно: знал главный предмет разногласия между Константином Алексеевичем и Славой. — Ай да Генка, — сказал Константин Алексеевич, — молодец! Специальность обязательно надо иметь. В жизни нужно на ногах стоять твердо. А там — пожалуйста, хоть канарейкой пой. — Все же я буду музыкантом, — сказал Слава. — Пожалуйста, кто тебе мешает! Бородин тоже был композитором, а ведь химик… — Константин Алексеевич отодвинул тарелку, вытер салфеткой губы. — Не обязательно быть именно хорошим химиком. Можно и другую специальность избрать, но чтобы ремесло было настоящее. — Разве музыка, живопись, вообще искусство — не ремесло? — возразил Слава. — Только ремесло это такое… как бы тебе сказать, воздушное. — Константин Алексеевич пошевелил в воздухе толстыми пальцами. — Почему же воздушное? — не сдавался Слава. — Разве мало людей искусства прославили Россию: Чайковский, Глинка, Репин, Толстой… — Ну, брат, — протянул Константин Алексеевич, — то ведь гиганты, титаны, не всякому это дано. — Я согласен со Славкой, — сказал Миша. — Если он хочет быть музыкантом, то и должен учиться на музыканта. Вот вы говорите: он должен получить специальность. Значит, он пойдет в вуз, станет инженером, а потом это дело бросит, будет музыкантом. Зачем же он тогда учился, зачем на него государство тратило деньги? На его месте мог бы учиться кто-нибудь другой. У нас не так много вузов. — М-да… — Константин Алексеевич задумчиво крошил пальцами хлеб. — Не сговориться, видно, мне с вами… Он встал, заходил по комнате. — Я ведь не бирюк, понимаю. В молодости в спектаклях участвовал, чуть было актером не стал… Вот и жена у меня актриса. Я понимаю, молодость — она всегда жизнь за горло берет… — Он шумно вздохнул. — И мне когда-то было четырнадцать лет. А кругом жизнь — дремучий лес. И моя мать, помню, все меня жалела: как, мол, ты один будешь пробиваться… «Пробиваться!» Слово-то какое! — Он рассек кулаком воздух. — Пробиваться!!! Биться!!! Вот как… Я молод был, думал: «Ага, вот хорошее место есть, как бы мне его заполучить», а Миша говорит: «Ты, Слава, зря в вузе места не занимай, на этом месте другой может учиться…» Другой. А кто этот другой? Иванов? Петров? Сидоров? Кто он? Родственник его, приятель? Он его и в глаза не видел! Ему важно, чтобы государство инженера получило. Вот он о чем печется. — Разве это плохо? — улыбнулся Слава. — Я не говорю, что плохо. — Константин Алексеевич остановился против Генки. — Разбили они нас, Генка. — Почему «нас»? — возразил Генка. — «Вас», а не «нас». — Как так? — удивился Константин Алексеевич. — Ведь ты только что поддерживал мою точку зрения? — О, — протянул Генка, — это когда было!.. — и отошел в сторону. — Единственного союзника потерял… — развел руками Константин Алексеевич. — Ну, а ты кем собираешься быть? — Я пойду во флот служить, — объявил Генка. — Полчаса назад он собирался в фабзавуч, а теперь во флот, — заметил Слава. — Сначала в фабзавуч, а потом во флот, — хладнокровно ответил Генка. — Так, так… Ну, а ты, Миша? — Я еще не решил. — Он тоже в фабзавуч собирается! — крикнул Генка. — А потом поступит в Коммунистический университет. — Брось ты, Генка! — перебил его Миша. — Далеко вы прицеливаетесь, — покачал головой Константин Алексеевич. — А я думал, Миша, ты будешь девятилетку кончать. — Не знаю, — нехотя ответил Миша, — маме трудно. Учиться буду вечерами. В общем, там видно будет. Он посмотрел на часы, обрамленные бронзовыми фигурками. Взгляд его поймал мгновенное движение большой стрелки, дернувшейся и застывшей на цифре девять. Без четверти двенадцать. Мальчики стали собираться домой. — Ну-ну, — весело сказал Константин Алексеевич, пожимая им руки, — а на меня не сердитесь. Уж я-то желаю вам настоящей удачи. 66. Переписка Пришел ответ адресного стола. «На ваш запрос сообщаем, что для получения справки об адресате нужно указать год и место рождения разыскиваемого лица». — Поди знай, где и когда родилась эта самая Мария Гавриловна! — сказал Генка. — Нет, надо ехать в Питер. — Успеем в Питер, — сказал Миша, — а этот ответ — чистейший бюрократизм. Напишем секретарю комсомольской ячейки. Они сочинили такое письмо: «Петроград, адресный стол, секретарю ячейки РКСМ. Дорогой товарищ секретарь! Извините за беспокойство. Дело очень важное. До войны 1914 года в Петрограде, на улице Мойке, дом С.С.Васильевой, проживали гражданин Владимир Владимирович Терентьев, его жена Ксения Сигизмундовна и мать Мария Гавриловна. Пожалуйста, сообщите, живут они там или куда переехали. Не все, конечно, потому что Владимир Владимирович взорвался на линкоре, а мать и жена, наверное, живы. Мы уже запрашивали, но от нас требуют год и место рождения, что является чистейшим бюрократизмом. Вам, как секретарю РКСМ, нужно выжечь его каленым железом. С пионерским приветом Поляков, Петров, Эльдаров». Ребята отправили письмо и стали дожидаться ответа. Приближался конец первого полугодия. Приходилось много заниматься, да и в отряде хватало работы. А ведь надо побывать и на катке. Они приходили на каток вечером, торопливо переодевались на тесных скамейках и, став на коньки, несли свои вещи в гардероб. Коньки деревянно стучали по полу, этот дробный стук речитативом выделялся в общем шуме раздевалки, окутанной клубами белого морозного воздуха, врывающегося с катка через поминутно открываемые двери. Взрослые конькобежцы раздевались в отдельном помещении. Они выходили оттуда затянутые в черные трико. Ребята почтительно шептали: «Мельников… Ипполитов… Кушин…» Фонари пятнами освещали снежные полосы на льду. По кругу двигались катающиеся, странные в бесцельности своего движения. Они двигались толпой, но каждый ехал сам по себе, в одиночку, парами, перегоняя друг друга. Новички ехали осторожно, высоко поднимая ноги, неуклюже отталкиваясь и двигаясь по инерции. Все ребята ездили на «снегурочках», «нурмисе» и только один Юра на «норвежках». Одетый в черный вязаный костюм, он катался только на беговой дорожке, нагнувшись вперед, заложив руки за спину, эффектно удлиняя чрезножку на поворотах. Всем своим видом он показывал полное пренебрежение к другим ребятам. Миша и Слава не обращали внимания на Юру, но Генка не мог спокойно переносить Юрино высокомерие и однажды, выехав на круг, попробовал гоняться с ним наперегонки. Генка катался на коньках очень хорошо, лучше всех в школе, но разве мог он на «снегурочках» угнаться за «норвежками»! Он позорно отстал от Юры на целых полкруга. После этого случая все стали дразнить Генку. Ездили за ним и кричали: — Эй, валенки, даешь рекорд! Генка с досады перестал ходить на каток, по улицам на коньках тоже не бегал. 67. День рождения Генки Как-то Генка объявил Мише и Славке, что приглашает их в субботу на день рождения. — Угощение мое, подарки ваши. В субботу вечером друзья пришли к Генке и изумились при виде обильно и празднично накрытого стола. На краю его свистел струйками пара самовар с расписным чайником на верхушке. На тарелках — ломтики сала, вареники в сметане, пирожки и монпасье. У стола хлопотала Агриппина Тихоновна. — Вот это да! — протянул Миша. — Ай да Генка!.. — На какие капиталы ты все это оборудовал? — спросил Слава. Генка ухмыльнулся. — Это уж дело хозяйское… — Отец прислал, — сказала Агриппина Тихоновна. — Я говорю: «Тебе, Геннадий, этих продуктов на месяц хватит». А он и слушать не хочет — давай на стол, и дело с концом. Весь в отца! — добавила она не то с осуждением, не то с восхищением. — Даже конфеты прислал, — сказал Миша. — Нет, — сказала Агриппина Тихоновна, — монпасье Геннадий сам купил: коньки-то он продал. — Тетя! — закричал Генка. — Ведь я вас просил! — Чего уж там, — отмахнулась Агриппина Тихоновна. — Оно и лучше: валенок не напасешься. — Если бы я знал, что ты ради фасона продал коньки, — сказал Миша, — я бы к тебе в гости не пришел. — Без коньков проживу, — мотнул головой Генка. — Подумаешь, «снегурочки»! Поступлю в фабзавуч — «норвежки» куплю. Ты ведь тоже свою коллекцию марок продал. А? Зачем? — Нужно, — уклончиво ответил Миша. — Я знаю, — сказал Генка, — ты на кожаную куртку копишь. Хочешь на настоящего комсомольца походить. — Может быть, — неопределенно ответил Миша, — Славка свои шахматы тоже продал. — Да? — удивился Генка. — Костяные шахматы? Зачем? — Надо, — тоже уклончиво ответил Слава. Раздалось три звонка. — К нам. — Агриппина Тихоновна пошла открывать. В комнату вошел Миша Коровин, одетый в форменное пальто и фуражку трудколониста. Он поздоровался с ребятами, разделся, вынул из кармана пачку папирос «Бокс» и закурил. — Как дела? — спросил его Миша. — Движутся помаленьку. Вчера на четвертый разряд сдал. — Сколько ты теперь будешь получать? — Рублей девяносто, — небрежно ответил Коровин, вытащил из кармана часы размером с хороший будильник, приложил их к уху и сказал: — Никак к мастеру не соберусь. Почистить надо. — Покажи! — Генка взял в руки часы, послушал. — Ход что надо. — Ничего ход, — сказал Коровин, — пятнадцать камней. — Он спрятал часы в карман куртки. — Ячейку у нас организовали, комсомола. Я уже заявление подал. Девяносто рублей в месяц и часы ребята выдержали, но это уже было свыше их сил. Они еще пионеры, только мечтают о комсомоле, а Коровин уже заявление подал. — Нас тоже скоро в комсомол передают, прямо из отряда, — сказал Миша и посмотрел искоса на Генку и Славу. Они молчали, как будто Миша действительно сказал правду. — Знаете, кого к нам в колонию прислали? — спросил Коровин. — Кого? — Борьку-жилу. — Ну? — Ага. За ножны-то отец его чуть не убил. Сбежал он из дома. Теперь у нас. Снова три звонка. Агриппина Тихоновна пошла открывать. В комнату вошла Зина Круглова. Генка стал в торжественную позу. — Дорогие гости, принимаю поздравления и подарки! Прошу не толкаться и соблюдать очередь. Зина смеялась без передышки. Такая уж она смешливая! Она подарила Генке клоуна, своими взлохмаченными волосами очень похожего на именинника. — Замечательно! — сказал Генка. — Девочки, как всегда, отличаются аккуратностью. Чем порадуют меня мальчики? — Ах да, — спохватился Миша, — чуть не забыл! Он открыл свою сумку, вытащил оттуда пакет, долго разворачивал. Все следили за его руками. Наконец Миша развернул последний лист… Блеснуло стальное лезвие конька… «норвежка»! Генка взял в руки конек, осторожно провел ногтем по лезвию, приложил к уху, щелкнул и наконец проговорил: — Здорово… А где второй? Миша развел руками: — Только один… второго не достал. Ничего, поездишь пока на одном, а там видно будет… У Генки было такое жалкое выражение лица, что даже Зина и та не рассмеялась. А уж как смешно было представить себе Генку, бегающего по катку на одном коньке! Генка положил конек на табурет, глубоко вздохнул и упавшим голосом произнес: — Прошу к столу. — Погоди, — остановил его Слава, — у меня ведь тоже есть подарок. — Он засунул руку в портфель, долго шарил там и… вытащил второй конек. — Разыграли! — взвизгнул Генка, потом замолчал, внимательно посмотрел на друзей и медленно проговорил: — Значит… коллекция, шахматы, кожаная куртка. — Ладно, — перебил его Миша, — замнем для ясности. 68. Пушкино Наконец пришел ответ из Петрограда: «Здравствуйте, ребята! Ваше письмо попало ко мне. По карточкам Терентьевых много, но все не те. Бывшая домовладелица Васильева, которую я специально посетила, сказала, что Терентьев с женой действительно проживали у нее до войны, а мамаша жила где-то под Москвой. Вот все, что я могла узнать. Насчет бюрократизма вы не правы. В Петрограде проживает несколько тысяч Терентьевых, и без точных данных адрес дать невозможно. С комсомольским приветом Куприянова». — Вот, — сказал Миша. — Учитесь, как пользоваться достижениями науки и техники. — Какая же тут техника? — спросил Генка. — Почтовая связь разве не техника? Вот так действуют рассудительные люди, безрассудные летят неизвестно куда. Генка в ответ съязвил: — Тебя она тоже здорово поддела с бюрократизмом. — Ничего не здорово, — сказал Миша, — но не в этом дело. В воскресенье поедем в Пушкино и возьмем с собой лыжи. — Зачем лыжи? — удивился Слава. — Для конспирации. …В воскресенье друзья сошли на станции Пушкино. В руках у каждого были лыжи и палки. Вдоль высокой деревянной платформы с покосившимся павильоном тянулись занесенные снегом ларьки. За ларьками во все стороны расходились широкие улицы в черной кайме палисадников. Они замыкали квадраты дачных участков. Протоптанные в снегу дорожки вели к деревянным домикам с застекленными верандами. Голубые дымки над трубами оживляли пустынный поселок. — По одной стороне туда, по другой — обратно, — сказал Миша. — Главное — не пропустить ни одной таблички. — Лучше в сельсовете спросить, — сказал Слава. — Нельзя, — возразил Миша, — поселок маленький, это вызовет подозрения. — Кого нам бояться! — сказал Генка. — Старушка сама обрадуется, когда мы клад найдем. — Ты ее в глаза не видел, а рассуждаешь, — заметил Миша. — Поехали. Они проискали целый день, но дома Терентьевых не нашли. — Так ничего не выйдет, — сказал Слава, когда мальчики снова собрались на станции, — половина домов без табличек. Нужно в сельсовете спросить. — Я тебе уже сказал: нельзя! — рассердился Миша. — Забыли, что Свиридов говорил? В следующее воскресенье опять приедем. Мальчики сняли лыжи. Когда они подошли к кассе, их окликнули: «Здравствуйте, ребята!» Мальчики обернулись и увидели Елену и Игоря Буш, акробатов. Лена приветливо улыбалась. Ее белокурые локоны падали из-под меховой шапочки на воротник пальто. Игорь смотрел серьезно и, пожимая ребятам руки, пробасил: — Сколько лет, сколько зим! — На лыжах катались? — спросила Лена. — Почему к нам не заехали? — А вы разве здесь живете? — спросил Миша. — Здесь. У нас свой дом. Пойдемте. — Поздно, — сказал Миша, — мы приедем в следующее воскресенье. — Обязательно приедем, — подтвердил Генка и таинственно добавил: — Дело тут есть. — Какое дело? — спросила Лена. — Так, ерунда. — Миша свирепо посмотрел на Генку. — Нет, скажите, — настаивала Лена. — Я тетку свою разыскиваю, — сказал вдруг Генка. Лена удивилась: — Она ведь в Москве, твоя тетка? — То одна тетка, а это другая. — И вы ее не нашли? — Нет, адрес потеряли. — Как ее фамилия? Мальчики молчали. — Как ее фамилия? Или вы фамилию тоже потеряли? — Ее фамилия Терентьева, а зовут Мария Гавриловна, — сказал Миша. — Вы не знаете ее? — Терентьева, Мария Гавриловна? Знаю, — сказала Лена, — она живет рядом с нами. Пойдемте, мы вам покажем. 69. Никитский — Имейте в виду, — говорил по дороге Миша, — тетке нельзя говорить, что Генка ее ищет. — Почему? — Это длинная история. Она думает, что Генка умер, и если ей так прямо бухнуть, то у нее от радости может случиться разрыв сердца. — Мы с ней почти незнакомы, — сказала Лена. — Она живет очень замкнуто. — Вообще, — продолжал Миша, — никому не говорите. И папе своему не говорите. — Папа умер, — сказала Лена. Миша смутился: — Извини. — И, помолчав, спросил: — Как же вы теперь? — Работаем с Игорем «два-Буш-два, воздушный аттракцион». Они подошли к небольшому домику. — А вот здесь живет Мария Гавриловна. — Лена показала на соседний дом. Из-за высокого забора виднелась только крыша с ноздреватой коркой снега по краю. — Как эта улица называется? — спросил Миша. — Ямская слобода, — сказал Игорь. — Наш номер восемнадцать, а Терентьевых — двадцать. — Хорошо ты искал! — Миша с упреком посмотрел на Генку. — Не понимаю, — бормотал Генка, отводя глаза, — как это я пропустил. — На этой стороне даже нет лыжных следов, — заметил Слава. — Как — нет? — бормотал Генка, рассматривая дорожку. — Куда они делись?.. Стерлись! Видите, движение какое! — Он показал на пустынную улицу. — Зайдемте к нам, — предложила Лена. — Мы, правда, три дня не были дома, но сейчас затопим, и будет тепло-тепло. Домик был маленький и тихий. Пушистый иней лежал на окнах. Равномерно тикали на стене часы. Чуть скрипели под ногами половицы. Пестрые дорожки лежали на чисто вымытом полу. Большая керосиновая лампа висела над столом. На стене в рамах висели большие портреты мужчины и женщины. У мужчины густые нафабренные усы, аккуратный пробор на голове, бритый подбородок упирался в накрахмаленный воротничок с отогнутыми углами. «Точно так, как на дедушкином портрете в Ревске», — подумал Миша. Лена переоделась в старое пальтишко, обула валенки и повязала голову платком. Она выглядела теперь деревенской девочкой. — Пошли за дровами, — сказала она Игорю. — Мы принесем! — закричали мальчики. — Покажи где. Лена отперла сарай. Миша и Генка кололи дрова. Слава и Игорь носили их в дом. Генка вошел в азарт. — Мы их все переколем, — бормотал он, замахиваясь топором. Полено никак не поддавалось. — Возьми другое, — сказал Миша. — Нет, — Генка раскраснелся, буденовка его сдвинулась на самую макушку, — полено упрямое, но и я тоже. Вскоре печь запылала ярким пламенем. Ребята уселись возле нее: Лена и Слава на стульях, остальные на полу. — Вот так и живем, — сказала Лена. — Приезжаем сюда только в свободные дни, когда не выступаем. — Нужно переехать в Москву, — пробасил Игорь. — А мне жалко, — сказала Лена, — здесь папа и мама жили. Пламя в трубе протяжно завыло, рыжие пятна заплясали на полу. — Мы здесь будем всю неделю, — сказала Лена. — Приезжайте к нам. — Не знаю, — сказал Миша, — на этой неделе мы будем очень заняты. Помолчав, спросил: — Скажи, у вас есть чердак? — Есть. — Из него виден двор Терентьевых? — Виден. Зачем тебе? — Хочу посмотреть. — Пойдем, покажу. Миша и Лена вышли в холодные сени, по крутой лестнице поднялись на чердак. — Дай руку, — сказала Лена, — а то упадешь. Они перелезли через стропила и подошли к слуховому окну. Поселок лежал большими квадратами кварталов, за ним темнел лес, разрезанный надвое дальней железнодорожной колеей. Чернели на снегу длинные тени домов, сараев, заборов. Телеграфные провода струились от столба к столбу, фарфоровые ролики комочками ютились на перекладинах. Было светло почти как днем. Лена стояла рядом с Мишей. Лицо ее, освещенное луной, казалось совсем прозрачным. Она держала Мишу за руку. Оба молчали… Миша рассматривал старинный каменный дом, дворовые постройки, запущенные и частью разрушенные, сваленные вдоль забора бревна. Нетронутый снег на правой стороне участка и замерзшие окна указывали, что под жилье используется только левая его половина. Двор был пуст. Завыл где-то гудок паровоза и сразу оборвался. Дверь дома открылась. На заднее крыльцо вышел высокий человек в накинутом на плечи полушубке. Он стоял спиной к Мише и курил. Потом бросил окурок в снег и медленно повернулся. Миша изо всех сил сжал руку Лены. Это был Никитский. 70. Отец Домой ребята вернулись поздно вечером. Мама читала. Она обернулась к Мише и укоризненно покачала головой. — Понимаешь, мама, встретили в Пушкине знакомых и задержались. Я там поужинал, так что не беспокойся. — Он заглянул через ее плечо в книгу. — Ты что читаешь? «Анну Каренину»… Она почувствовала в его голосе равнодушие и спросила: — Тебе не нравится? — Не особенно. Я люблю больше «Войну и мир». — Миша сел на кровать. — Почему? — В «Войне и мире» герои все серьезные: Болконский, Безухов, Ростов… А здесь не поймешь, что за люди. Стива — бездельник какой-то. Ему сорок лет, а он из себя все деточку строит. — Не все герои легкомысленны, — возразила мама. — Например, Левин. — Левин посерьезней. Да и его ничего, кроме своего хозяйства, не интересует. — Видишь ли, — мама медленно подбирала слова, — это были люди своего времени. — Я понимаю. — Миша уже лежал под одеялом, заложив руки под голову. — Это великосветское общество. Но и в «Войне и мире» тоже рисуется великосветское общество. А посмотри, какая разница. Там люди имеют цели, стремления, сознают свой долг перед обществом, а здесь не поймешь, для чего они живут, — например, Вронский, Стива. Ведь человек должен иметь цель в жизни? — Конечно, должен, — сказала мама, — но каждый из героев «Анны Карениной» имеет цель. Правда, эти цели сугубо личные: например, личное счастье, жизнь с любимым человеком. Маленькие цели, конечно, но все же цели. Миша поднялся на локте: — Какая же это цель, мама! Если так рассуждать, то выходит, у алкоголика тоже есть цель: пьянствовать. И у нэпмана: деньги копить. Я вовсе не о такой цели говорю… Цель должна быть возвышенной, благородной. На днях мы разговаривали с Константином Алексеевичем. Раньше он служил только из-за денег, значит, у него цель была не возвышенная. А сейчас он работает круглые сутки, хочет восстановить фабрику, — значит, цель благородная. И мой папа, например. Он отдал жизнь за революцию. Значит, у него была самая возвышенная, благородная цель. Они помолчали. — Я себе очень хорошо представляю папу, — сказал вдруг взволнованно Миша. — Мне кажется, что он никогда ничего не боялся. — Да, — сказала мама, — смелый был человек. Они замолчали. Миша знал, что маме тяжело вспоминать об отце. Потом мама закрыла книгу, потушила свет и тоже легла в постель, а Миша еще долго лежал с открытыми глазами, всматриваясь в лунные блики, скользившие по комнате. Разговор с матерью взволновал его. Может быть, только сейчас он впервые почувствовал, что детство кончается. И, думая о своем будущем, он не хотел никакой другой жизни, кроме такой, какую прожил отец и такие люди, как отец, — люди, служившие великому делу революции. 71. Генкина ошибка О том, что он видел Никитского, Миша рассказал Свиридову. Свиридов велел ребятам ждать и в Пушкино больше не ездить. Впрочем, другие заботы владели теперь мальчиками. Совет отряда постановил передать в комсомол Мишу, Генку, Славу, Шуру Огуреева и Зину Круглову. Ячейка РКСМ уже их приняла, и они готовились к приемной комиссии райкома. Миша очень волновался. Ему никак не верилось, что он станет комсомольцем. Неужели исполнится его самая сокровенная мечта? Он с тайной завистью поглядывал на комсомольцев, заполнявших коридоры райкома. Веселые, непринужденные ребята! Интересно, что они испытывали, когда проходили приемную комиссию? Тоже, наверное, волновались. Но для них это позади, а он, Миша, робко стоит перед большой, увешанной объявлениями дверью. За дверью заседает комиссия, и там скоро решится его судьба. Первым вызвали Генку. — Ну что? — кинулись к нему ребята, когда он вышел из комнаты. — Все в порядке! — Генка молодецки сдвинул свою буденовку набок. — Ответил на все вопросы. Он перечислил заданные ему вопросы, в том числе, какой кандидатский стаж положен для учащихся. — Я ответил, что шесть месяцев, — сказал Генка. — Вот и неправильно, — сказал Миша, — год. — Нет, шесть месяцев! — настаивал Генка. — Я так ответил, и председатель сказал, что правильно. — Как же так, — недоумевал Миша, — я сам читал устав. Вызвали Мишу. Он вошел в большую комнату. За одним из столов заседала комиссия. Сбоку сидел Коля Севостьянов. Миша робко сел на стул и ждал вопросов. Председатель, молоденький белобрысый паренек в косоворотке и кожаной куртке, торопливо прочел Мишину анкету, поминутно вставляя слово «так»: «Поляков — так, Михаил Григорьевич — так; учащийся — так…» — Это наш актив, — отрекомендовал Коля Севостьянов, — вожатый звена и член учкома. — Ты своих не хвали, — отрезал председатель, — сами разберемся. Миша ответил на все вопросы. Последним был вопрос о кандидатском стаже. Миша знал, что год, но Генка… И он нерешительно сказал: — Шесть месяцев… — Неправильно, — сказал председатель, — год. Ладно, иди. Из райкома ребята поехали к Свиридову, вызвавшему их на десять часов утра. Всю дорогу Миша и Слава ругали Генку. Слава тоже неправильно ответил. — Теперь начинай все сначала, — говорил Миша, — всех примут, а нас нет. Позор на всю школу! — Зато у него большие успехи по конькам! — сказал Слава. — Целые дни пропадает на катке, даже газеты в руки не берет. Генка молчал и только яростно дышал на замерзшее стекло трамвая. Однако молчание ему не помогало. Друзья продолжали его бранить и, самое обидное, говорили о нем в третьем лице, даже не обращались к нему. — У нас все в порядке, — передразнил Миша Генку, — знай наших! Мы сами-с усами, лаптем щи хлебаем. — Шапками закидаем, — добавил Слава. — Он все о кладе мечтает, — не унимался Миша, — все клад и клад… Какой кладовщик нашелся! — Он в миллионеры метит, — добавил Слава, но более мягко. Ему стало жаль Генку. Они доехали до большого здания на Петровке, где внизу их ожидал пропуск в комнату номер двести три, к товарищу Свиридову. — Что же вы, друзья, опаздываете? — спросил Свиридов, когда они явились. — В райкоме задержались, на приемной комиссии. — Ого! — Свиридов поднял брови. — Поздравляю молодых комсомольцев. Мальчики вздохнули. — Что случилось? — спросил Свиридов. — Провалились, — сказал Миша. — Провалились? — удивился Свиридов. — На чем? — На вопросе о кандидатском стаже. — Это я виноват, — угрюмо произнес Генка. — А на остальные вопросы как ответили? — Как будто правильно. — Что же вы горюете? — рассмеялся Свиридов. — Из-за одного неправильного ответа вам не откажут. Так что не огорчайтесь… А теперь, ребята, приступим к делу. Слушайте меня внимательно. Никитский-упорно именует себя Сергеем Ивановичем Никольским. При этом он ссылается на ряд свидетелей, в том числе и на Филина, — Свиридов усмехнулся. — Хотя после пропажи ножен они все передрались: Филин сваливает на филателиста, филателист — на Филина. Между прочим, — он посмотрел на ребят, — свой склад они заблаговременно ликвидировали: видимо, их кто-то спугнул. Мальчики молча уставились в пол. — Да, — повторил Свиридов, — кто-то их спугнул. А сейчас будет очная ставка между каждым из вас и Никитским. Вы должны рассказать все, что знаете. На все вопросы отвечайте честно, так, как оно было на самом деле, ничего не выдумывая. Теперь идите в соседнюю комнату и ждите. Когда надо будет, вас вызовут. Да… — Свиридов вынул из ящика кортик и протянул его Мише: — Когда я спрошу, из-за чего Никитский убил Терентьева, ты, Поляков, предъявишь кортик. 72. Очная ставка Сначала вызвали Славу, за ним Генку и, наконец, Мишу. Миша вошел. За столом, кроме Свиридова, сидел еще один пожилой человек, во флотской форме, с трубкой во рту. Генка и Слава чинно сидели у стены, держа на коленях шапки. В середине комнаты, против Свиридова, сидел на стуле Никитский. Одетый в защитный френч, синее галифе к сапоги, он сидел в небрежной позе, положив ногу на ногу. Его черные волосы были аккуратно зачесаны назад. Когда Миша вошел, Никитский бросил на него быстрый колючий взгляд. Но здесь был не Ревск и не будка обходчика. Миша смотрел прямо на Никитского. Он смотрел на Никитского и видел Полевого, избитого и окровавленного, разобранные рельсы и зеленое поле, по которому бегали кони, потерявшие всадников. — Вы знаете этого человека? — спросил Свиридов и указал на Никитского. — Знаю. — Кто он такой? — Никитский Валерий Сигизмундович, — твердо ответил Миша, продолжая смотреть на Никитского. Никитский сидел не шевелясь. — Расскажите подробно, откуда вы его знаете, — сказал Свиридов. Миша рассказал о налете на Ревск, о нападении на эшелон, о складе Филина. — Что вы скажете, гражданин Никитский? — спросил Свиридов. — Я уже говорил, — спокойно ответил Никитский, — у вас есть более авторитетные показания, нежели измышления этого ребенка. — Вы продолжаете утверждать, что вы Сергей Иванович Никольский? — Да. — И вы проживали в доме Марии Гавриловны Терентьевой как бывший подчиненный ее сына, Владимира Владимировича Терентьева? — Да. Она может это подтвердить. — Вы продолжаете утверждать, что Владимир Владимирович Терентьев погиб при взрыве линкора? — Да. Это всем известно. Я пытался его спасти, но безуспешно. Меня самого подобрал катер. — Значит, вы пытались его спасти? — Да. — Хорошо… Теперь вы, Поляков, скажите… — Свиридов помедлил и, не отрывая пристального взгляда от Никитского, спросил: — Не знаете ли вы, кто застрелил Терентьева? — Он! — решительно ответил Миша и показал на Никитского. Никитский сидел по-прежнему не шевелясь. — Мне Полевой рассказывал, он сам видел. — Что вы на это скажете? — обратился Свиридов к Никитскому. Никитский криво усмехнулся: — Это такая нелепость… И после этого живу в доме его матери! Если вы склонны верить всяким бредням… — Поляков! Какие у вас есть доказательства? Миша протянул кортик. Никитский не отрываясь смотрел на него. Свиридов вынул из ножен клинок, выдернул рукоятку и вытянул пластинку. Потом снова собрал кортик. Никитский неотступно следил за его руками. — Гражданин Никитский, знаком вам этот предмет? Никитский откинулся на спинку стула: — Я впервые его вижу. — Продолжаете упорствовать. — Свиридов положил кортик под бумаги, встал, открыл дверь в глубине комнаты и сказал: — Мария Гавриловна, входите, пожалуйста! В комнату вошла высокая женщина в черном пальто, в черном платке, из-под которого выбивались седые волосы. — Пожалуйста, садитесь, — Свиридов указал на стул. Она села и устало закрыла глаза. — Гражданка Терентьева, назовите имя этого человека, — сказал Свиридов. — Сергей Иванович Никольский, — не поднимая глаз, тихо произнесла Терентьева. — Где, когда и при каких обстоятельствах вы с ним познакомились? — Во время войны он приезжал ко мне с письмом от сына. — Как звали вашего сына? — Владимир Владимирович. — Где он? — Погиб. — Когда? — Седьмого октября тысяча девятьсот шестнадцатого года при взрыве линкора «Императрица Мария». — Вы уверены, что он погиб именно при взрыве? — Конечно, — она подняла глаза и с недоумением посмотрела на Свиридова, — конечно. Я получила извещение. — Вам прислали его вещи? — Нет. Разве их могли прислать? Кто мог спасти его вещи? — Значит, все вещи вашего сына пропали? — Я думаю. — Подойдите к столу. Терентьева тяжело поднялась и подошла к столу. Свиридов вынул из-под бумаг кортик и протянул его Терентьевой. — Вы узнаете кортик вашего сына? — жестко спросил он. — Да… — произнесла Терентьева, разглядывая кортик. — Да… — Она растерянно посмотрела на Никитского, он сидел не шевелясь. — Да… это наш… это его кортик… Владимира… — Вас не удивляет, что все вещи вашего сына погибли, а кортик остался цел? Терентьева ничего не отвечала. Пальцы ее дрожали на краю стола. — Вы молчите, — сказал Свиридов. — Тогда ответьте мне… я вас спрашиваю в последний раз: кто этот человек? — Он указал на Никитского. — Никольский, — едва слышно произнесла Терентьева. — Так вот, — Свиридов встал и показал на Никитского, — он убийца вашего сына! Терентьева покачнулась, дрожащие ее пальцы влились в край стола. — Что… — прошептала она, — что вы сказали? Не глядя на нее, Свиридов сухим, официальным голосом прочитал: — «Седьмого октября тысяча девятьсот шестнадцатого года лейтенант Никитский выстрелом из пистолета убил капитана второго ранга Терентьева Владимира Владимировича… Цель убийства — похищение кортика». В комнате стало совсем тихо. Никитский сидел не шевелясь, устремив взгляд на носок своего сапога. Терентьева стояла неподвижно. Она смотрела на Никитского, ее длинные, сухие пальцы сжимали край стола. — Валерий… — прошептала она, — Валерий… Ее помертвевшее лицо белым пятном разрезало синеву комнаты. Свиридов и моряк бросились ее поднимать. 73. Семья Терентьевых По Ярославскому шоссе мчалась легковая машина. В ней сидели Свиридов, моряк, Терентьева и мальчики. За широкими обочинами шоссе мелькали маленькие домики московских пригородов, мачты высоковольтной передачи, стальная излучина Окружной железной дороги. Потом потянулись леса, кюветы с серым, рыхлым снегом, подмосковные деревни. — Этот кортик, — рассказывала Мария Гавриловна, — принадлежал Поликарпу Терентьеву, известному оружейнику, жившему сто пятьдесят лет назад. По преданию, он вывез его с Востока. Миша толкнул ребят и поднял палец. — При Елизавете Петровне, — продолжала Мария Гавриловна, — Поликарп Терентьев попал в опалу и удалился в свое поместье. Там он устроил тайник. Вероятно, его принудили к этому обстоятельства, а может быть, страсть к механике. У нас в доме до сих пор хранятся сделанные им вещи: шкатулка с секретами, особенные подъемники, даже часы собственной конструкции. Самым сильным его увлечением было водолазное дело. Но все его проекты водолазного прибора и подъема какого-то затонувшего корабля были для того времени фантастическими. Между прочим, водолазное и судоподъемное дело укоренились в нашей фамилии. Этим занимались сын и внук Поликарпа Терентьева и мой сын Владимир. Многие из них участвовали в экспедициях. Дед Владимира несколько лет пробыл на острове Цейлон, поднимал какой-то корабль, да так и не поднял. Отец Владимира собирал материал о «Черном принце». Но все эти работы были окружены тайной. — Интересно! — сказал Свиридов. — Особенность тайника, — продолжала Мария Гавриловна, — заключалась в том, что о нем знал только один человек в доме — глава семьи. Мы, женщины, этим не интересовались. Шифр, указывающий местонахождение тайника, старик заделал в кортик. Мой сын Владимир был последним представителем рода Терентьевых. Он получил кортик от моего мужа в декабре пятнадцатого года. Владимир специально приезжал в Пушкино. Тогда-то и произошла ссора его с женой Ксенией. Она требовала, чтобы он оставил ей кортик и показал тайник. Роковую роль в этом сыграл брат Ксении, Валерий Никитский, видимо, он был уверен, что в тайнике хранятся ценности. Но если бы это было так, то Владимир, уезжая на войну, оставил бы кортик мне. В прошлом году приехал Валерий. Он уверил меня, что в тайнике хранятся компрометирующие Владимира документы. Он говорил, что Владимир умер у него на руках и перед смертью просил эти документы уничтожить. Для этой цели Валерий якобы остался в России и скрывался. Машина въехала в Пушкино и вскоре остановилась возле дома Терентьевой. В столовой, куда все вошли, стоял длинный обеденный стол на круглых резных ножках. Один угол скатерти был откинут. На клеенке лежали три кучки гречневой крупы, ее, видимо, перебирали. — Часов в доме много, — сказала Мария Гавриловна, — но какие из них, я не знаю. — Вероятней всего те, о которых вы упоминали, — сказал Свиридов. — Тогда пройдемте в кабинет. В кабинете, в глубокой нише, стояли высокие часы в деревянном футляре. За стеклом желтел циферблат. В нем рядом с отверстием для завода часов виднелась едва приметная, узкая щель. Свиридов открыл дверцу часов. Маятник криво качнулся и звякнул. Свиридов перевел стрелки на двенадцать часов без одной минуты, вставил в щель змейку кортика и, осторожно поворачивая ее вправо, завел часы. Минутная стрелка дрогнула, подвинулась — открылась дверца над циферблатом, оттуда выскочила кукушка. Она двенадцать раз прокуковала, потом часы захрипели, кукушка дернулась вперед, вслед за ней повернулась башня часов, открыв верхнюю часть футляра. Футляр был с двойными стенками. Хитроумие тайника заключалось в том, что снаружи башня часов и футляр казались сделанными из цельного куска дерева. Только после завода часов внутренняя пружина поднимала башню и открывала тайник, представлявший собой глубокий квадратный ящик, наполненный бумагами. Здесь лежали свернутые трубкой и обвязанные ниткой чертежи с примятыми, обтрепанными краями, папки, туго набитые пожелтевшими от времени листами бумаги, тетради, большой блокнот в сафьяновом переплете. Свиридов и моряк осторожно вынули документы, разложили на столе и начали их внимательно рассматривать, изредка перебрасываясь короткими фразами. Мальчики жались к столу, тоже пытаясь что-нибудь увидеть. — Все разложено по морям. Вот даже Индийский океан, — говорил моряк. Он прочитал на обложке одной папки: — «Английский корабль „Гросвенор“. Затонул в тысяча семьсот восемьдесят втором году у острова Цейлон. Груз: золото и драгоценные камни. Бриг „Бетси“…» — Давайте-ка лучше свои моря поглядим, — перебил его Свиридов. — Так. — Моряк перебрал папки и развязал одну. — Черное море. Вот оглавление: «Трапезунд», корабль крымского хана Девлет-Гирея… «Черный принц» — затонул двадцать четвертого ноября тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года в Балаклавской бухте, разбившись во время шторма о прибрежные скалы, груз — пять миллионов рублей золотом…» — Он перелистал бумаги, покачал головой. — Какие сведения! Точные координаты места гибели, показания очевидцев, огромный справочный материал… — Крепко! — весело сказал Свиридов. — Для «Судоподъема» все это очень пригодися. — Да, — подтвердил моряк, — материал неоценимый. 74. Вступление Машина мчалась по Ярославскому шоссе к Москве. На заднем сиденье развалились Миша, Генка и Слава. Ребята торопились в школу на торжественное заседание, посвященное пятилетию Красной Армии. Свиридов и моряк остались у Терентьевой. — Все ж таки он вредный старикашка, — сказал Генка. — Кто? — Поликарп Терентьев. — Почему? — Не мог в тайник немного наличными подбросить. — Вот-вот, — засмеялся Миша, — ты еще о нитках поговори. — При чем тут нитки! Думаешь, я тогда не знал, что у них в складе оружие? Отлично знал. Только я нарочно о нитках говорил, для конспирации. Вот увидите: в конце концов Никитский признается, что взорвал «Императрицу Марию». — Миша, — сказал Слава, — а письмо? — Ах да! Миша вынул из кармана письмо, которое только что вручил им Свиридов. На конверте крупным, четким почерком было написано: «Михаилу Полякову и Геннадию Петрову. Лично». Миша вскрыл письмо и вслух прочел: ... «Здравствуйте, дорогие ребята Миша и Генка! Угадайте-ка, от кого это письмо. Угадали? Ну, конечно, угадали. Правильно! Это я, он самый, Полевой, Сергей Иванович. Товарищ Свиридов написал мне о ваших делах. Вот уж никогда не думал, что вы с Никитским справитесь! Мне даже немного стыдно, что он тогда, в Ревске, бока мне намял. Кортик дарю вам на память. Вырастете большие, посмотрите на кортик и вспомните свою молодость. О себе могу сообщить, что опять служу на флоте. Поднимаем со дна корабли, ремонтируем их и пускаем плавать по морям-океанам. На этом кончаю. С коммунистическим приветом — Полевой.» Машина въехала в город. Сквозь ветровое стекло виднелась Сухарева башня. — Опоздали мы на собрание, — сказал Миша. — Может быть, вовсе не идти? — предложил Слава. — Очень интересно смотреть, как другим будут вручать комсомольские билеты. — Именно поэтому мы и должны прийти, — сказал Миша, — а то еще больше засмеют. Вот уже и Арбат. — Приехали, — объявил шофер. Мальчики вылезли из машины и вошли в школу. На лестнице было тихо и пусто, только тетя Броша сидела у раздевалки и вязала чулок. Собрание уже началось. — Не велено пускать, — сказала она, — чтобы не опаздывали. — Ну, Брошечка, — попросил Миша, — ради праздника. — Разве уж, — сказала тетя Броша и приняла их одежду. Мальчики поднялись по лестнице, тихо вошли в переполненный зал и стали у дверей. В глубине зала виднелся стол президиума, покрытый красной материей. Над столом, над широкими окнами, висело красное полотнище с лозунгом: «Пусть господствующие классы дрожат перед коммунистической революцией. Пролетариям нечего в ней терять, кроме своих цепей, приобретут же они целый мир». Миша едва разобрал эти слова. Бесцветный диск февральского солнца нестерпимо блестел в окне, яркие его лучи слепили глаза. Коля Севостьянов окончил доклад. Он закрыл блокнот и сказал: — Товарищи! Этот день для нас тем более торжествен, что сегодня решением бюро Хамовнического районного комитета РКСМ принята в комсомол первая группа лучших пионеров нашего отряда, а именно… Приятели покраснели. Генка и Слава стояли потупившись, а Миша не отрываясь, до боли в глазах, смотрел в окно на солнце, и весь горизонт казался ему покрытым тысячью маленьких блестящих дисков. — …а именно, — продолжал Коля: — Воронина Маргарита, Круглова Зинаида, Огуреев Александр, Эльдаров Святослав, Поляков Михаил, Петров Геннадий… Что такое? Не ослышались ли они? Приятели посмотрели друг на друга. Генка в порыве восторга стукнул Славу по спине. Слава хотел дать ему сдачи. Но сидевшая неподалеку Александра Сергеевна угрожающе подняла палец. Слава ограничился тем, что толкнул Генку ногой. Потом все встали и запели «Интернационал». Миша выводил его звонким, неожиданно дрогнувшим голосом. Блестящий диск за окном разгорался все ярче и ярче. Сияние его ширилось и охватывало весь горизонт с очертаниями домов, крыш, колоколен, кремлевских башен. Миша все смотрел на этот диск. И перед глазами его стояли эшелон, красноармейцы. Полевой в серой солдатской шинели и мускулистый рабочий, разбивающий тяжелым молотом цепи, опутывающие земной шар. 1946—1948 Москва