Папа произносил это с необычным для него душевным подъемом. И потому чаще всего в отсутствие мамы, при которой остерегался повышать голос.
Он вообще любил исповедоваться, когда мы были вдвоем. Наверно, считал, что я в его исповедях ничего ровным счетом не смыслю, и поэтому мог быть вполне откровенным, как если бы рядом с ним находилась собака.
Сначала я и правда ни во что не могла как следует вникнуть. Но постепенно, с годами, под воздействием таблеток, массажей и бабушкиного психологического лечения, начала понимать, что папа в юности мечтал стать художником. У него даже находили какой-то "свой стиль". Но мама этого стиля не обнаруживала. У нее и тут была своя твердая точка зрения: художником нужно быть либо выдающимся, либо никаким. И папа стал никаким.
Потом он расстался со "своим стилем" и в других сферах жизни.
- Я сделался копировщиком картин, - сообщил он мне как-то. - Сделался копировщиком... Ну а после переквалифицировался в экскурсовода. Если бы мама тогда, давно... лучше понимала меня, я бы мог стать личностью. Мог бы стать личностью... В искусстве по крайней мере! Хотел создавать свои полотна - теперь рассказываю про чужие. Что делают в подобных случаях, а?
- Разводятся, - неожиданно ответила я. Хотя он задал вопрос вовсе не мне, а как бы бросил его в пространство... Мое присутствие он, подобно другим взрослым, в расчет фактически не принимал.
Папа, как и мама после моей реакции на любовный взрыв Антона Александровича, пришел в восхищение.
- Ты сама догадалась или тебе подсказали? - допытывался он.
- Подсказали, - ответила я.
- Кто?
- Ты.
- Нет, не приписывай мне этой заслуги: ты сама стала мыслить четко и ясно! Четко и ясно... - ликовал папа. И восторженно заламывал руки. - Мама права: ты стала постигать сложные нравственные категории. У тебя появилась способность иронизировать!
Своими восторгами они как бы подчеркивали, что судьба-то мне предначертала быть полной кретинкой.
Я решила отвлечь папу от моих умственных достижений и спросила:
- А почему вы все-таки не развелись?
- Потому что я... люблю маму.
- И правильно делаешь! - с облегчением сказала я.
Это привело папу в еще больший экстаз:
- Любящая дочь должна была именно так завершить обсуждение этой деликатной проблемы. Именно так должна была завершить... Все логично. Никаких умственных и нравственных отклонений!
Он еле дождался маминого возвращения с работы. И прямо в коридоре поделился счастливой новостью.
- Она сказала буквально... цитирую слово в слово: "А почему вы все-таки не развелись?" То есть она понимает, что, если брак в чем-то не оправдал себя, не удался, люди разводятся. Ты представляешь, какие аспекты человеческих отношений подвластны ее уму!
Как экскурсовод папа тяготел к возвышенным формулировкам. И некоторые свои фразы повторял, будто кто-то рядом с ним вел конспект.
- Так и сказала?! - восхитилась и мама. - "А почему вы не развелись?"
- Слово в слово!
- Великолепно! Ты, я надеюсь, исправишь эту ошибку?
- Нет... Потому что она сразу встревожилась, как бы я не последовал ее чисто теоретическому выводу. И подтвердила, что я должен остаться здесь, ибо люблю тебя. Ибо люблю... Это был голос разума, помноженный на голос сердца! - Папа, безусловно, тяготел к возвышенным формулировкам. - Еще одна новая стадия! - зафиксировал он.
Бабушка пожала плечами.
- Какая такая стадия?
- Нет, не говорите, - возразила мама. - Мы укрепляем веру Веры в самое себя. И кому, как не вам, главному победителю, нашему доброму гению, сейчас радоваться?! Необходимо закрепить данное ее состояние. Бесспорно! - Мама вновь повернулась к папе: - А в результате чего она обратилась к этим проблемам?
- Я рассказал ей о некоторых сложностях, которые имели место... в далеком прошлом. В очень далеком. - Папа опять стал изъясняться вполголоса, как в музее возле картин. - Но она сама, без всякой моей подсказки перекинула мост от конкретных событий к логическим выводам. К логическим выводам! - заключил папа, надеясь, что такая концовка уведет маму от сути того, что именно мы с ним обсуждали. - Еще одна новая стадия!
- Это бесспорно, - согласилась с ним мама. - Если так пойдет, она вскоре сможет учиться в самой обыкновенной школе... В нормальной. Вот тебе и отсталое развитие!
Моя неожиданная реакция на папину исповедь тоже попала в историю болезни. И была таким образом увековечена.
О том, что я посмела представить себе возможность их развода, мама словно забыла. И это при ее самолюбивом характере! Я еще раз поняла, что мое выздоровление было для них важнее всего. Важнее любых жизненных ситуаций и самолюбия.
Но никто так упорно, как бабушка, не стремился убыстрить процесс моего замедленного развития.
Пределом мечтаний для мамы и папы было вначале мое умение нормально ходить. А бабушка решила научить меня прыгать через веревочку.
- Говорят, выше себя не прыгнешь. Вы хотите опровергнуть эту истину? - с некоторым опасением сказала мама.
- Ничего страшного, - ответила бабушка.
Врачи обучали меня ясно произносить короткие фразы. Бабушка же заставляла заучивать головоломные скороговорки, а о том, что "Карл у Клары украл кораллы", я должна была сообщать ей, словно сотруднику угрозыска, ежедневно.
- Вы хотите овладеть программой-максимум! - продолжала словесно рукоплескать мама. - Мы этого никогда не забудем.
Бабушка заставляла меня, как альпинистку, не интересоваться холмами, а стремиться к вершинам, которые издали кажутся недоступными.
Она занималась этим целыми днями, и я могла бы возненавидеть ее. Но бабушка сумела убедить меня, как, наверное, убеждала не раз тяжелобольных, что там, за труднодоступными хребтами, долина спасения.
Она уверяла меня в этом без истерических заклинаний - спокойным голосом медсестры, которая подходит к постели, взбивает подушку и дарит надежду.
Когда бабушка впервые объяснила мне, что самое дорогое слово на свете "мама", я стала называть ее "мамой Асей": у бабушки было редкое имя Анисия.
- Крестьянское имя, - объяснила она.
Руки у нее тоже были крестьянские - иссеченные линиями, черточками, морщинами и морщинками.
Бабушка не раз пыталась убедить меня, что мама у каждого может быть только одна. Поэтому лучше уж называть ее так, как принято: бабушкой.
Я пересказала все это маме: мне было интересно, что она думает по данному поводу. Мама думала то же, что я:
- Она подарила тебе, как пишут в газетах, "второе рождение". И поэтому можешь называть ее матерью. Она заслужила. Это бесспорно! - Мама любила слово "бесспорно". И в самом деле никто спорить с ней не решался. - Я сама буду называть ее твоей "мамой Асей". Ты хочешь?
Исполнение любых желаний - привилегия больного ребенка. Но я возразила:
- Ты называй, как раньше... Анисией Ивановной.
- Хорошо. Раз ты хочешь! Только не волнуйся. Главное, не расходовать нервы!
- Вы вспомните меня мальчиком! - умолял в зале мужчина, выдавленный из тюбика. - Разве я когда-нибудь огорчал вас?
Я вдруг услышала его мать. Она счастлива была сообщить всем, что в детстве ее сын был хорошим, и напрягла голос.
Дебелая женщина от неожиданности ввалилась обратно в зал.
Судья, похожая на школьницу, склонившись над столом, как над партой, что-то разглядывала. Издали мне показалось, что это была фотография. Рядом, на столе, лежала ее раскрытая сумочка, из которой высовывался кончик платка. И я почему-то подумала, что она тайком разглядывала своего собственного сына. Наверное, маленького. И может быть, размышляла о том, как это мальчики, которые в детстве не огорчают, потом...
Я сама часто об этом думала. И когда видела лицо негодяя, всегда старалась представить себе, каким это лицо было в самом начале жизни.
О том, что я не должна расходовать свои нервы, что человека, перенесшего родовую травму, травмировать больше нельзя, у нас в доме знали все. Это провозглашалось мамой и папой почти ежедневно. И я научилась искусно пользоваться своим "родовым состоянием".
Речь, разумеется, идет о том времени, когда фундамент моего здоровья, закладываемый, как говорил папа, в материнском чреве и разрушенный в первый момент моего появления на свет, был фактически уже восстановлен. Но я делала вид, что он все еще находится, так сказать, в процессе восстановления. Болезнь предоставляла мне немалые льготы. И я с ними расставаться не торопилась.
Мое настроение все обязаны были учитывать. Как только родители не хотели выполнять какой-либо просьбы, состояние моего здоровья трагически ухудшалось: я начинала спотыкаться на ровном месте и невнятно произносить слова. Мама и папа вперегонки уверяли, что у них и в мыслях не было наносить удар по моему душевному состоянию. И только бабушка все понимала. Она жалела родителей: "Ничего страшного!" Но не выдавала меня.
Когда мне исполнилось тринадцать лет, в меня влюбился самый перспективный из начинающих хулиганов нашего двора - Федька-След. Прозвище он получил потому, что каждую свою угрозу сопровождал предупреждением:
- Я тебя по любому следу найду!
Как можно отыскать конкретного человека по любому следу - это было Федькиной тайной.
Я тогда еще не совсем оправилась от своей травмы. И если кто-нибудь позволял себе хотя бы усмехнуться по поводу моей неловкой походки или не вполне складной речи, Федька тут же обещал отыскать этого человека "по любому следу".
Родители одного из тех, кого он уже отыскал, истерически сообщили об этом моим родителям.
- Почему он мстит за тебя? - напрямую спросила мама.
- Влюблен. Вот и все.
- Вот и все?!
Узнав о моем первом женском завоевании, мама очередной раз возликовала. Она всегда беспокоилась о том, могут ли у неполноценных ног ее дочери быть поклонники. Утешая себя, мама говорила, что в моих недугах, бесспорно, есть некоторая пикантность, интригующая непохожесть.