Чтобы не слышать всего этого, она ушла на кухню мыть посуду, готовить чай.
Мамина мама, тоже считавшая себя гостьей, на кухню вслед за бабушкой не удалилась. Она любила руководить, и невозможность проявить эту свою способность ее томила. В начале вечера она пыталась объяснить, что какой вилкой и что после чего надо есть. Но к ее голосу не прислушивались: застолье имело свои центры - сперва меня, а потом бабушку.
В конце концов, чтобы обратить на себя внимание, мамина мама пошла на решительный шаг.
- У меня создалось впечатление, что я присутствую на открытии памятника, - внезапно заявила она.
Не все уяснили себе, что это моя вторая бабушка, и принялись возражать ей, как посторонней.
- За такое подвижничество и надо воздвигать памятники! - произнесла жена светила-консультанта, не столько, мне показалось, думая о памятниках, сколько о том, чтобы уязвить мамину маму.
- Памятники надо ставить при жизни, - включился в разговор папа. - Пусть не из гранита, не из бронзы, пусть "нерукотворные"... Но при жизни. Чтобы человек мог...
Мама дотронулась рукой до своей золотистой подковы, и папа умолк.
Приняв осанку владычицы, не допускавшую возражений, мама поднялась и сказала;
- А у меня "средь шумного бала, случайно..." создалось впечатление, что Верочка - круглая сирота.
Едкая мамина ирония бессильно пыталась выдать себя за юмор.
Когда вечер еще был похож на открытие памятника, папа, помня, что он цитирует маму - а цитировать ее он очень любил! - сказал о моем "втором рождении" с помощью бабушки.
- Человек рождается лишь однажды. Медицина, бесспорно, со мной согласится, - задним числом одернула его мама, отрекаясь от своей давней мысли.
Она вновь перевела стрелку - и вечер устремился в третьем направлении: за праздничным столом люди податливы и сговорчивы. Все стали пить за моих родителей. Именно пить, потому что тосты были краткими, мимоходными, а рюмки и бокалы осушались до дна.
Наступил момент, когда гости забыли уже о том, что вечер носит, так сказать, тематический характер, что он посвящен определенному событию. Воспользовавшись этим, я незаметно вышла из-за стола и отправилась на кухню помогать бабушке.
С того вечера все изменилось в нашей семье.
Быть может, прояснился истинный взгляд мамы на отношения, которые давно возникли между мною и бабушкой. Эта истина раньше искажалась практической потребностью в бабушкиных заботах обо мне.
"Нужен тот, кто нужен? Нужен, пока нужен?.." Неужели мама руководствовалась этой философией? Нет, не философией - зачем такие красивые понятия! - а просто-напросто выгодой?.. Мне трудно было понять все это. Но я видела: то, что раньше ставилось бабушке в заслугу, теперь вызывало укор.
Мама создавала в доме угодную себе атмосферу. И делала это успешно, ибо была специалистом в области "окружающей нас среды".
О бабушкином подвиге старались не вспоминать: "Хватит уже!"
"Но ведь так можно забыть о любом подвиге, сперва воспользовавшись его результатом?" - думала я.
Я вспомнила бывшего фронтовика с протезом вместо ноги, которому в парикмахерской не хотели уступать очередь, хотя возле кассы было написано, что "инвалиды имеют право...". Неужели и его подвиг кем-то забыт?
"Люди не должны жить минувшим горем, - думала я. - Но тех, кто спас их от горя, они обязаны помнить!"
Как иные историки стараются не вспоминать неугодные им события, и тогда становится непонятным, что из чего "проистекло", - так и мама старалась перечеркнуть мою "родовую историю": я всегда была здоровой, нормальной, училась в обычной школе.
Вместе с тем мама невзначай вспомнила, что именно бабушка повезла ее в тот родильный дом, где врач замешкалась и где произошло то самое знаменитое кровоизлияние "ограниченного характера".
- Бесспорно, никто здесь не виноват, - объяснила мама. - Но надо же... Такая трагическая случайность. Сколько в городе родильных домов?!
Я продолжала называть бабушку "мамой Асей". Не для того, чтобы дразнить маму, а просто потому, что привыкла и по-другому уже не могла.
Решив с этим покончить, мама вернулась к проблеме моего "второго рождения".
Для начала она попыталась доверительно, "как с родной дочерью", поговорить со мной. Но интимные беседы у мамы не получались: слишком ясно обозначались в ее тоне и голосе повелительные, жесткие ноты.
- Я имею дело с природой. Можно сказать, защищаю ее! - сказала мама, - И у себя дома тоже хочу выступить на защиту ее законов. Пойми, их нельзя попирать. Человек рождается лишь однажды и матерью должен называть лишь одну - родившую его! - женщину. Иначе в родственных отношениях возникает хаос. Нарушаются законы семейной природы.
- Эти законы нельзя менять в зависимости от выгоды, - ответила я. - Ты же сама первая... сказала про "второе рождение". Когда тебе было нужно. Вспомни!
Но именно вспоминать маме меньше всего хотелось.
- Раньше ты говорила об этом "втором рождении", - продолжала я, - в романтическом смысле, а теперь нарочно говоришь только в физиологическом.
- Какой словарный запас! Ты совершенно здорова! - в ответ восхитилась мама.
Вскоре бабушка, как раньше, сама попросила, чтобы мамой я называла только маму, а ее называла бы бабушкой:
- Так будет лучше.
Но я и ее не послушалась.
Месяцы, поспешно соединившись, становились годами... В обыкновенной школе я одерживала необыкновенные, если учесть мое "родовое прошлое", успехи.
- Деятели мировой культуры, детство которых прошло в неблагоприятных условиях, - тоном экскурсовода объяснял папа, - потом становились особо выдающимися эрудитами: духовный голод вызывал повышенный духовный аппетит. Повышенный аппетит... Что-то похожее происходит с тобой.
Впечатления детства, когда я была отсталой, и впечатления отрочества, когда я стала передовой, как-то переплелись. Я уже не могла провести между ними четкой границы... Как и в своих воспоминаниях, которые, словно выскакивая из засады, атаковали меня в коридоре суда. То, что я помнила сама, беспорядочно перемешалось с тем, что я слышала от родителей и от бабушки.
Я знала, что самая отчаянная борьба - это борьба за существование. В ней порою не выбирают средств... Мама боролась за свое существование в качестве моей единственной матери. И средств в борьбе за эту монополию не выбирала.
На беду, с годами у меня стало появляться все больше тайн. Взрослым часто свойственно из лучших намерений, в "воспитательных целях", выдавать секреты своих воспитуемых. Бабушка не выдала меня ни единого раза и свои тайны я несла к ней. Бабушка обладала редким умением слушать других. Редким потому, что для этого надо хоть на время отрекаться от себя самого. Часто, слушая чью-либо горькую исповедь, люди сразу же примеряют ее на свою жизнь, то есть думают в этот момент о своей судьбе и мысленно радуются тому, что несчастья, коснувшиеся или истерзавшие собеседника, их обошли стороной. Для бабушки же события моей биографии были гораздо важнее, чем все, что происходило в ее собственной жизни. Поэтому советы ее, ненавязчивые, застенчивые, не были замутнены какими-либо личными интересами или соображениями.
Одной из моих главных тайн был Федька-След... Инерция репутаций очень устойчива, почти непреодолима: хоть Федька давно уже не извергал ни грома, ни молний, его продолжали считать грозой нашего дома. Когда однажды мама заметила из окна, что Федька прикоснулся губами к моей щеке, этот факт вошел в историю нашей семьи как "поцелуй хулигана".
- Почему хулигана? Я сама подставила щеку!
- Бесспорно... Я этому не удивляюсь! - забыв о своей осанке, заметалась по комнате мама. - Ведь еще в младенческие годы ты узнала о том, что твоя бабушка целовалась в неполных семнадцать лет. То есть не достигнув совершеннолетия! Загрязнение окружающей среды в тысячу раз безопасней, чем загрязнение среды внутренней. Чем загрязнение юной души! Подобными вот рассказами старших...
- Не смей обижать бабушку! - твердо сказала я. - Хорошо, что ее нет дома. Не вздумай при ней...
- И ты еще будешь ставить условия?! - громким голосом неправого человека продолжала мама. - После того, что я видела? Я уверена, что это она... именно она внушила тебе в раннем детстве, что мы с папой должны развестись.
- Ты же так радовалась этой мысли?
- Я радовалась признакам выздоровления. Твоя судьба была для меня дороже личного счастья!
- Так за эти признаки... за то, что они появились... за то, что перестали быть признаками, поклонись в ноги бабушке!
- Ты с ума сошла. А профессора? А лекарства? Она разлучит нас! Бесспорно... Это случится!
Самое страшное, когда человек перестает быть самим собой. Мама в тот день перестала. А может, наоборот... она стала собой, поскольку моя минувшая болезнь уже не мешала ей это сделать?
Не дожидаясь, пока бабушка нас с ней разлучит, мама решила забежать вперед, принять меры. Или я несправедлива и выдаю стечение обстоятельств за проявление злой, преднамеренной воли?
Точней сказать, речь идет об одном обстоятельстве. Об одном... Но переполнившем сосуд противоречий, который становился в нашей семье все более наполненным и тяжелым.
Когда я была в девятом классе, учительница литературы придумала необычную тему домашнего сочинения: "Главный человек в моей жизни".
Я написала про бабушку.
А потом пошла с Федькой в кино... Было воскресенье, и у кассы, прижимаясь к стене, выстроилась очередь. Федькино лицо, по моему мнению и по мнению бабушки, было красивым, но всегда таким напряженным, будто Федька изготовился прыгать с вышки вниз, в воду. Увидев хвост возле кассы, он прищурился, что предвещало готовность к действиям чрезвычайным. "Я тебя по любому следу найду", - говорил он, когда был мальчишкой. Стремление добиваться своих целей немедленно и любой ценой осталось опасным признаком Федькиного характера.