- Пустите, мне больно! - шептала она, ломая его и свою руку.
Он не пускал. Между ними завязалась борьба.
- Вы не сладите со мной!.. - говорила она, сжимая зубы и с неестественной силой вырывая руку, наконец вырвала и метнулась было в сторону, мимо его.
Он удержал ее за талию, подвел к скамье, посадил и сел подле нее.
- Как это грубо, дико! - с тоской и злостью сказала она, отворачиваясь от него почти с отвращением.
- Не этой силой хотел бы я удержать тебя, Вера!
- От чего удержать? - спросила она почти грубо.
- Может быть - от гибели...
- Разве можно погубить меня, если я не хочу?
- Ты не хочешь, а гибнешь...
- А если я хочу гибнуть?
Он молчал.
- И никакой гибели нет, мне нужно видеться, чтоб... расстаться...
- Чтоб расстаться - не надо видеться...
- Надо - и я увижусь! часом или днем позже - все равно. Всю дворню, весь город зовите, хоть роту солдат, ничем не удержите!..
Она откинула черную мантилью с головы на плечи и судорожно передергивала ее.
Выстрел повторился. Она рванулась, но две сильные руки за плеча посадили ее на лавку. Она посмотрела на Райского с ног до головы и тряхнула головой от ярости.
- Какой же награды потребуете вы от меня за этот добродетельный подвиг? - шипела она.
Он молчал и исподлобья стерег ее движения. Она с злостью засмеялась.
- Пустите! - сказала она мягко немного погодя.
Он покачал отрицательно головой.
- Брат! - заговорила она через минуту нежно, кладя ему руку на плечо, - если когда-нибудь вы горели, как на угольях, умирали сто раз в одну минуту от страха, от нетерпения... когда счастье просится в руки и ускользает... и ваша душа просится вслед за ним... Припомните такую минуту... когда у вас оставалась одна последняя надежда... искра... Вот это - моя минута! Она пройдет - и все пройдет с ней...
- И слава богу, Вера! Опомнись, приди в себя немного, ты сама не пойдешь! Когда больные горячкой мучатся жаждой и просят льду - им не дают. Вчера, в трезвый час, ты сама предвидела это и указала мне простое и самое действительное средство - не пускать тебя - и я не пущу...
Она стала на колени подле него.
- Не заставьте меня проклинать вас всю жизнь потом! - умоляла она. - Может быть, там меня ждет сама судьба...
- Твоя судьба - вон там: я видел, где ты вчера искала ее, Вера.Ты веришь в провидение, другой судьбы нет...
Она вдруг смолкла и поникла головой.
- Да, - сказала она покорно, - да, вы правы, я верю... Но я там допрашивалась искры, чтоб осветить мой путь, - и не допросилась. Что мне делать? - я не знаю...
Она вздохнула и медленно встала с колен.
- Не ходи! - говорил он.
- Именем той судьбы, в которую верю, я искала счастья! Может быть, она и посылает меня теперь туда... может быть... я необходима там! - продолжала она, выпрямившись и сделав шаг к обрыву. - Что бы ни было, не держите меня доле, я решилась. Я чувствую, моя слабость миновала. Я владею собой, я опять сильна! Там решится не моя одна судьба, но и другого человека. На вас ляжет ответственность за эту пропасть, которую вы роете между ним и мною. Я не утешусь никогда, буду вас считать виновником несчастья всей моей жизни... и его жизни! Если вы теперь удержите меня, я буду думать, что мелкая страстишка, самолюбие без прав, зависть - помешали моему счастью и что вы лгали, когда проповедовали свободу...
Он поколебался и отступил от нее на шаг.
- Это голос страсти, со всеми ее софизмами и изворотами! - сказал он, вдруг опомнившись. - Вера, ты теперь в положении иезуита. Вспомни, как ты просила вчера, после своей молитвы, не пускать тебя!.. А если ты будешь проклинать меня за то, что я уступил тебе, на кого тогда падет ответственность?
Она опять упала духом и уныло склонила голову.
- Кто он, скажи? - шепнул он.
- Если скажу - вы не удержите меня? - вдруг спросила она с живостью, хватаясь за эту, внезапно явившуюся надежду вырваться - и спрашивала его глазами, глядя близко и прямо ему в глаза.
- Не знаю, может быть...
- Нет, дайте слово, что не удержите, - и я назову...
Он колебался.
В эту минуту раздался третий выстрел. Она рванулась, но он успел удержать ее за руку.
- Пойдем, Вера, домой, к бабушке сейчас! - говорил он настойчиво, почти повелительно. - Открой ей все...
Но она вместо ответа начала биться у него в руках, вырываясь, падая, вставая опять.
- Если... вам было когда-нибудь хорошо в жизни, то пустите!.. Вы говорили: "люби, страсть прекрасна!" - задыхаясь от волнения, говорила она и порывалась у него из рук, - вспомните... и дайте мне еще одну такую минуту, один вечер... "Христа ради!" - шептала она, протягивая руку, - вы тоже просили меня, Христа ради, не удалять вас... я не отказала... помните? Подайте и мне эту милостыню!.. Я никогда не упрекну вас... никогда... вы сделали все - мать не могла бы сделать больше - но теперь оставьте меня - я должна быть свободна!.. И вот, пусть тот, кому мы молились вчера, будет свидетелем, что это последний вечер... последний! Я никогда не пойду с обрыва больше: верьте мне - я этой клятвы не нарушу! Подождите меня здесь, я сейчас вернусь, только скажу слово...
Он выпустил ее руку.
- Что ты говоришь, Вера! - шептал он в ужасе, - ты не помнишь себя. Куда ты?
- Туда... взглянуть один раз... на "волка"... проститься... услышать его... может быть... он уступит...
Она бросилась к обрыву, но упала, торопясь уйти, чтоб он не удержал ее, хотела встать и не могла.
Она протягивала руку к обрыву, глядя умоляющими глазами на Райского.
Он собрал нечеловеческие силы, задушил вопль собственной муки, поднял ее на руки.
- Ты упадешь с обрыва, там круто... - шепнул он, - я тебе помогу...
Он почти снес ее с крутизны и поставил на отлогом месте, на дорожке. У него дрожали руки, он был бледен.
Она быстро обернулась к нему, обдала его всего широким взглядом исступленного удивления, благодарности, вдруг опустилась на колени, схватила его руку и крепко прижала к губам...
- Брат! вы великодушны, Вера не забудет этого! - сказала она и, взвизгнув от радости, как освобожденная из клетки птица, бросилась в кусты.
Он сел на том месте, где стоял, и с ужасом слушал шум раздвигаемых ею ветвей и треск сухих прутьев под ногами. XII
В полуразвалившейся беседке ждал Марк. На столе лежало ружье и фуражка. Сам он ходил взад и вперед по нескольким уцелевшим доскам. Когда он ступал на один конец доски, другой привскакивал и падал со стуком.
- О, чертова музыка! - с досадой на этот стук сказал он и сел на одну из скамей близ стола, положил локти на стол и впустил обе руки в густые волосы.
Он курил папироску за папироской. Зажигая спичку, он освещал себя. Он был бледен и казался взволнованным или озлобленным.
После каждого выстрела он прислушивался несколько минут, потом шел по тропинке, приглядываясь к кустам, по-видимому ожидая Веру. И когда ожидания его не сбывались, он возвращался в беседку и начинал ходить под "чертову музыку", опять бросался на скамью, впуская пальцы в волосы, или ложился на одну из скамей, кладя, по-американски, ноги на стол.
После третьего выстрела он прислушался минут семь, но, не слыша ничего, до того нахмурился, что на минуту как будто постарел, медленно взял ружье и нехотя пошел по дорожке, по-видимому с намерением уйти, но замедлял, однако, шаг, точно затрудняясь идти в темноте. Наконец пошел решительным шагом - и вдруг столкнулся с Верой.
Она остановилась и приложила руку к сердцу, с трудом переводя дух.
Он взял ее за руку - и в ней тревога мгновенно стихла. Она старалась только отдышаться от скорой ходьбы и от борьбы с Райским, а он, казалось, не мог одолеть в себе сильно охватившего его чувства - радости исполнившегося ожидания.
- Еще недавно, Вера, вы были так аккуратны, мне не приходилось тратить пороху на три выстрела... - сказал он.
- Упрек - вместо радости! - отвечала она, вырывая у него руку.
- Это я - так только, чтоб начать разговор, а сам одурел совсем от счастья, как Райский...
- Не похоже! Если б было так, мы не виделись бы украдкой, в обрыве... Боже мой!
Она перевела дух.
- А сидели бы рядком там у бабушки, за чайным столом, и ждали бы, когда нас обвенчают!
- Так что же?
- Что напрасно мечтать о том, что невозможно! Ведь бабушка не отдала бы за меня...
- Отдала бы: она сделает, что я хочу. У вас только это препятствие?
- Мы опять заводим эту нескончаемую полемику, Вера! Мы сошлись в последний раз сегодня - вы сами говорите. Надо же кончить как-нибудь эту томительную пытку и сойти с горячих угольев!
- Да, в последний раз... Я клятву дала, что больше здесь никогда не буду!
- Стало быть, время дорого. Мы разойдемся навсегда, если... глупость, то есть бабушкины убеждения, разведут нас. Я уеду через неделю, разрешение получено, вы знаете. Или уж сойдемся и не разойдемся больше.
- Никогда? - тихо спросила она.
Он сделал движение нетерпения.
- Никогда! - повторил он с досадой, - какая ложь в этих словах: "никогда", "всегда"!.. Конечно "никогда": год, может быть, два... три... Разве это не - "никогда"? Вы хотите бессрочного чувства? Да разве оно есть? Вы пересчитайте всех ваших голубей и голубок: ведь никто бессрочно не любит. Загляните в их гнезда - что там? Сделают свое дело, выведут детей, а потом воротят носы в разные стороны. А только от тупоумия сидят вместе...
- Довольно, Марк, я тоже утомлена этой теорией о любви на срок! - с нетерпением перебила она. - Я очень несчастлива, у меня не одна эта туча на душе - разлука с вами! Вот уж год я скрытничаю с бабушкой - и это убивает меня, и ее еще больше, я вижу это. Я думала, что на днях эта пытка кончится; сегодня, завтра, мы, наконец, выскажемся вполне, искренне объявим друг другу свои мысли, надежды, цели... и...
- Что потом? - спросил он, слушая внимательно.
- Потом я пойду к бабушке и скажу ей: вот кого я выбрала... на всю жизнь. Но... кажется... этого не будет... мы напрасно видимся сегодня, мы должны разойтись! - с глубоким унынием, шепотом, досказала она и поникла головой.
- Да, если воображать себя ангелами, то, конечно, вы правы, Вера: тогда на всю жизнь. Вон и этот седой мечтатель, Райский, думает, что женщины созданы для какой-то высшей цели...