- Не мучайся и не мучай меня... - шептала она кротко, ласково. - Пощади - я не вынесу. Ты видишь, в каком я положении...
Он старался не глядеть ей в глаза. А она опять прилегла на диван.
- Какой удар нанес я тебе! - шептал он в ужасе. - Я даже прощения не прошу: оно невозможно! Ты видишь мою казнь, Вера...
- Удар твой... сделал мне боль на одну минуту. Потом я поняла, что он не мог быть нанесен равнодушной рукой, и поверила, что ты любишь меня... Тут только представилось мне, что ты вытерпел в эти недели, вчера... Успокойся, ты не виноват, мы квиты...
- Не оправдывай преступления, Вера: нож - все нож. Я ударил тебя ножом...
- Ты разбудил меня... Я будто спала; всех вас, тебя, бабушку, сестру, весь дом - видела как во сне, была зла, суха - забылась!..
- Что мне теперь делать, Вера? уехать - в каком положении я уеду! Дай мне вытерпеть казнь здесь - и хоть немного примириться с собой, со всем, что случилось.
- Полно, воображение рисует тебе какое-то преступление вместо ошибки. Вспомни, в каком положении ты сделал ее, в какой горячке!..
Она замолчала.
- У меня ничего нет, кроме дружбы к тебе, - сказала потом, протягивая ему руку, - я не осуждаю тебя - и не могу; я знаю теперь, как ошибаются.
Она едва говорила, очевидно делая над собой усилие, чтобы немного успокоить его.
Он пожал протянутую руку и безотрадно вздохнул.
- Ты добра, как женщина - и судишь не умом, а сердцем эту "ошибку"...
- Нет, ты строг к себе. Другой счел бы себя вправе, после всех этих глупых шуток над тобой... Ты их знаешь, эти записки... Пусть с доброй целью - отрезвить тебя, пошутить - в ответ на твои шутки. - Все же - злость, смех! А ты и не шутил... Стало быть, мы, без нужды, были только злы и ничего не поняли... Глупо! глупо! Тебе было больнее, нежели мне вчера...
- Ах, нет! я иногда сам смеялся, и над собой и над вами, что вы ничего не понимаете и суетитесь. Особенно когда ты потребовала пальто, одеяло, деньги для "изгнанника"...
Она сделала большие глаза и с удивлением глядела на него.
- Какие деньги, какое пальто? что за изгнанник? Я ничего не понимаю...
У него лицо немного просветлело.
- Я и прежде подозревал, что это не твоя выдумка, а теперь вижу,что ты и не знала!
Он коротко передал ей содержание двух писем, с просьбой прислать денег и платье.
У ней побелели даже губы.
- Мы с Наташей писали к тебе попеременно, одним почерком, шутливые записки, стараясь подражать твоим... Вот и все. Остальное сделала не я... я ничего не знала!.. - кончила она тихо, оборачиваясь лицом к стене.
Водворилось молчание. Он задумчиво шагал взад и вперед по ковру. Она, казалось, отдыхала, утомленная разговором.
- Я не прошу у тебя прощения за всю эту историю... И ты не волнуйся, - сказала она. - Мы помиримся с тобой... У меня только один упрек тебе - ты поторопился с своим букетом. Я шла оттуда... хотела послать за тобой, чтобы тебе первому сказать всю историю... искупить хоть немного все, что ты вытерпел... Но ты поторопился!
- Ах, - вырвалось у него, - это удар ножа мне!
- Оставим все это... после, после... А теперь я потребую от тебя, как от друга и брата, помощи, важной услуги... Ты не откажешь?..
- Вера!
Он ничего не сказал больше, но, взглянув на него, она видела, что может требовать всего.
- Я, пока силы есть, расскажу тебе всю историю этого года...
- Зачем! Я не хочу, не могу, не должен знать...
- Не мешай мне! я едва дышу, а время дорого. Я расскажу тебе все, а ты передай бабушке...
У него глаза остановились на ней с удивлением и в лицо хлынул испуг.
- Я сама не могу, язык не послушается. Я умру, не договорю...
- Бабушке? зачем! - едва выговорил он от страха. - Подумай, какие последствия... Что будет с ней?.. Не лучше ли скрыть все?
- Я давно подумала: какие бы ни были последствия, их надо - не скрыть, а перенести! Может быть, обе умрем, помешаемся - но я ее не обману. Она должна была знать давно, но я надеялась сказать ей другое... и оттого молчала... Какая казнь! - прибавила она тихо, опуская голову на подушку.
- Сказать... все, и вчерашний вечер?.. - спросил он тихо.
- Да...
- И имя?..
Она чуть заметно кивнула утвердительно головой и отвернулась.
Она посадила его подле себя на диван и шепотом, с остановками, рассказала историю своих сношений с Марком. Кончив, она закуталась в шаль и, дрожа от озноба, легла опять на диван. А он встал бледный.
Оба молчали, каждый про себя переживая минуту ужаса, она - думая о бабушке, он - о них обеих.
Ему предстояло - уже не в горячке страсти, не в припадке слепого мщения, а по неизбежному сознанию долга - нанести еще удар ножа другой, нежно любимой женщине!
"Да, это страшное поручение, в самом деле - "важная услуга", - думал он.
- Когда сказать ей? - спросил он тихо.
- Скорей! я замучаюсь, пока она не узнает, а у меня еще много мук... "И это не главная!" - подумала про себя. - Дай мне спирт, там, где-то... - прибавила она, указывая, где стоял туалет. - А теперь поди... оставь меня... я устала...
- Сегодня говорить с бабушкой нельзя: гости! Бог знает, что с ней будет! Завтра!
- Ах! - сделала она, - доживу ли я! Ты до завтра как-нибудь... успокой бабушку, скажи ей что-нибудь... чтоб она ничего не подозревала... не присылала сюда никого...
Он подал ей спирт, спросил, не надо ли ей чего-нибудь, не послать ли девушку.
Она нетерпеливо покачала головой, отсылая его взглядом, потом закрыла глаза, чтоб ничего не видеть. Ей хотелось бы - непроницаемой тьмы и непробудной тишины вокруг себя, чтобы глаз ее не касались лучи дня, чтобы не доходило до нее никакого звука. Она будто искала нового, небывалого состояния духа, немоты и дремоты ума, всех сил, чтобы окаменеть, стать растением, ничего не думать, не чувствовать, не сознавать.
А он вышел от нее с новой, более страшной тяжестью, нежели с какою пришел. Она отчасти облегчила ему одно бремя и возложила другое, невыносимее. IV
Вера встала, заперла за ним дверь и легла опять. Ее давила нависшая туча горя и ужаса. Дружба Райского, участие, преданность, помощь - представляли ей на первую минуту легкую опору, на которую она оперлась, чтобы вздохнуть свободно, как утопающий, вынырнувший на минуту из воды, чтобы глотнуть воздуха. Но едва он вышел от нее, она точно оборвалась в воду опять.
- Жизнь кончена! - шептала она с отчаянием и видела впереди одну голую степь, без привязанностей, без семьи, без всего того, из чего соткана жизнь женщины.
Перед ней - только одна глубокая, как могила, пропасть. Ей предстояло стать лицом к лицу с бабушкой и сказать ей: "Вот чем я заплатила тебе за твою любовь, попечения, как наругалась над твоим доверием... до чего дошла своей волей!.."
Ей, в дремоте отчаяния, снился взгляд бабушки, когда она узнала все, брошенный на нее, ее голос - даже не было голоса, а вместо его какие-то глухие звуки ужаса и смерти...
Потом, потом - она не знала, что будет, не хотела глядеть дальше в страшный сон, и только глубже погрузила лицо в подушку. У ней подошли было к глазам слезы и отхлынули назад, к сердцу.
- Если б умереть! - внезапно просияв от этой мысли, с улыбкой, с наслаждением шепнула она...
И вдруг за дверью услышала шаги и голос... бабушки! У ней будто отнялись руки и ноги. Она, бледная, не шевелясь, с ужасом слушала легкий, но страшный стук в дверь.
- Не встану - не могу... - шептала она.
Стук повторился. Она вдруг, с силой, которая неведомо откуда берется в такие минуты, оправилась, вскочила на ноги, отерла глаза и с улыбкой пошла навстречу бабушке.
Татьяна Марковна, узнавши от Марфеньки, что Вера нездорова и не выйдет целый день, пришла наведаться сама. Она бегло взглянула на Веру и опустилась на диван.
- Ух, устала у обедни! Насилу поднялась на лестницу! Что у тебя, Верочка, нездорова? - спросила она и остановила испытующий взгляд на лице Веры.
- Поздравляю с новорожденной! - заговорила Вера развязно, голосом маленькой девочки, которую научила нянька - что сказать мамаше утром в день ее ангела, поцеловала руку у бабушки - и сама удивилась про себя, как память подсказала ей, что надо сказать, как язык выговорил эти слова! - Пустое! ноги промочила вчера, голова болит! - с улыбкой старалась договорить она.
Но губы не улыбнулись, хотя и показались из-за них два, три верхние зуба.
- Надо было натереть вчера спиртом; у тебя нет? - сдержанно сказала бабушка, стараясь на нее не глядеть, потому что слышала принужденный голос, видела на губах Веры какую-то чужую, а не ее улыбку, и чуяла неправду.
- Ты сойдешь к нам? - спросила она.
Вера внутренне ужаснулась этого невозможного испытания, сверх - сил, и замялась.
- Не принуждай себя!- снисходительно заметила Татьяна Марковна, - чтоб не разболеться больше.
Новый ужас охватил Веру от этой снисходительности. Ей казалось, как всегда, когда совесть тревожит, что бабушка уже угадала все и ее исповедь опоздает. Еще минута, одно слово - и она кинулась бы на грудь ей и сказала все! И только силы изменили ей и удержали, да еще мысль - сделать весь дом свидетелем своей и бабушкиной драмы.
- К обеду только позвольте, бабушка, не выходить, - сказала она, едва крепясь, - а после обеда я, может быть, приду...
- Как хочешь, я пришлю тебе обедать сюда.
- Да... да... я уж теперь голодна... - говорила Вера, не помня сама, что говорит.
Татьяна Марковна поцеловала ее, пригладила ей рукой немного волосы и вышла, заметив только, "чтоб она велела "Маринке" или "Машке", или "Наташке" прибрать комнату, а то-де, пожалуй, из гостей, из дам кто-нибудь зайдет", - и ушла.
Вера вдруг опустилась на диван, потом, немного посидя, достала одеколон и намочила себе темя и виски.
- Ах, как бьется здесь, как больно! - шептала она, прикладывая руку к голове. - Боже, когда эта казнь кончится? Скорей бы, скорей сказать ей все! А там, после нее - пусть весь мир знает, смотрит!..
Она взглянула на небо, вздрогнула и безотрадно бросилась на диван.
Бабушка пришла к себе с скорбным лицом, как в воду опущенная.
Она принимала гостей, ходила между ними, потчевала, но Райский видел, что она, после визита к Вере, была уже не в себе. Она почти не владела собой, отказывалась от многих блюд, не обернулась, когда Петрушка уронил и разбил тарелки; останавливалась среди разговора на полуслове, пораженная задумчивостью.