В Рим! в Рим! - туда, где искусство - не роскошь, не забава - а труд, наслаждение, сама жизнь! Прощайте! до скорого свидания!"
Он с живостью собрал все бумаги, кучей, в беспорядке сунул их в большой старый портфель - сделал "ух", как будто горбатый вдруг сбросил горб, и весело потер рука об руку. XXIV
На другой день, с раннего утра, весь дом поднялся на ноги - провожать гостя. Приехал и Тушин, приехали и молодые Викентьевы. Марфенька была - чудо красоты, неги, стыдливости. На каждый взгляд, на каждый вопрос, обращенный к ней, лицо ее вспыхивало и отвечало неуловимой, нервной игрой ощущений, нежных тонов, оттенков чутких мыслей - всего, объяснившегося ей в эту неделю смысла новой, полной жизни. Викентьев ходил за ней, как паж, глядя ей в глаза, не нужно ли, не желает ли она чего-нибудь, не беспокоит ли ее что-нибудь?
Счастье их слишком молодо и эгоистически захватывало все вокруг. Они никого и ничего почти не замечали, кроме себя. А вокруг были грустные или задумчивые лица. С полудня, наконец, и молодая чета оглянулась на других и отрезвилась от эгоизма. Марфенька хмурилась и все льнула к брату. За завтраком никто ничего не ел, кроме Козлова, который задумчиво и грустно один съел машинально блюдо майонеза, вздыхая, глядя куда-то в неопределенное пространство.
Татьяна Марковна пробовала заговаривать об имении, об отчете, до передачи Райским усадьбы сестрам, но он взглянул на нее такими усталыми глазами, что она отложила счеты и отдала ему только хранившиеся у ней рублей шестьсот его денег. Он триста рублей при ней же отдал Василисе и Якову, чтоб они роздали дворне и поблагодарили ее за "дружбу, баловство и услужливость".
- Много - урод! пропьют... - шептала Татьяна Марковна.
- Пусть их, бабушка, да отпустите их на волю...
- Рада бы, хоть сейчас со двора! - Нам с Верой теперь вдвоем нужно девушку да человека. Да не пойдут! Куда они денутся? Избалованы, век - на готовом хлебе!
После завтрака все окружили Райского. Марфенька заливалась слезами: она смочила три-четыре платка. Вера оперлась ему рукой на плечо и глядела на него с томной улыбкой. Тушин серьезно. У Викентьева лицо дружески улыбалось ему, а по носу из глаз катилась слеза "с вишню", как заметила Марфенька и стыдливо сняла ее своим платком.
Бабушка хмурилась, но крепилась, боясь расчувствоваться.
- Оставайся с нами! - говорила она ему с упреком. - Куда едешь? сам не знаешь...
- В Рим, бабушка...
- Зачем? Папы не видал?
- Лепить...
- Что?
Долго бы было объяснять ей новые планы - и он только махнул рукой.
- Останьтесь, останьтесь! - пристала и Марфенька, вцепившись ему в плечо. Вера ничего не говорила, зная, что он не останется, и думала только, не без грусти, узнав его характер, о том, куда он теперь денется и куда денет свои досуги, "таланты", которые вечно будет только чувствовать в себе и не сумеет ни угадать своего собственного таланта, ни остановиться на нем и приспособить его к делу.
- Брат! - шепнула она, - если скука опять будет одолевать тебя, заглянешь ли ты сюда, в этот уголок, где тебя теперь понимают и любят?..
- Непременно, Вера! Сердце мое приютилось здесь: я люблю всех вас - вы моя единственная, неизменная семья, другой не будет! Бабушка, ты и Марфенька - я унесу вас везде с собой - а теперь не держите меня! Фантазия тянет меня туда, где... меня нет! У меня закипело в голове... - шепнул он ей, - через какой-нибудь год я сделаю... твою статую - из мрамора...
У ней задрожал подбородок от улыбки.
- А роман? - спросила она.
Он махнул рукой.
- Как умру, пусть возится, кто хочет, с моими бумагами: материала много... А мне написано на роду создать твой бюст...
- Не пройдет и года, ты опять влюбишься и не будешь знать, чью статую лепить...
- Может быть, и влюблюсь, но никогда никого не полюблю, кроме тебя, и иссеку из мрамора твою статую... Вот она, как живая, передо мной!..
Она все с улыбкой глядела на него.
- Непременно, непременно! - горячо уверял он ее.
- Опять ты - "непременно"! - вмешалась Татьяна Марковна, - не знаю, что ты там затеваешь, а если сказал "непременно", то ничего и не выйдет!
Райский подошел к Тушину, задумчиво сидевшему в углу и молча наблюдавшему сцену прощания.
- Если когда-нибудь исполнится... то, чего мы все желаем, Иван Иванович... - шепнул он, наклонясь к нему, и пристально взглянул ему в глаза. Тушин понял его.
- Все ли, Борис Павлович? И случится ли это?
- Я верю, что случится, иначе быть не может. Уж если бабушка и ее "судьба" захотят...
- Надо, чтоб захотела и другая, - моя "судьба"...
- Захочет! - договорил Райский с уверенностью, - и если это случится, дайте мне слово, что вы уведомите меня по телеграфу, где бы я ни был: я хочу держать венец над Верой...
- Да, если случится... даю слово...
- А я даю слово приехать.
Козлов в свою очередь отвел Райского в сторону. Долго шептал он ему, прося отыскать жену, дал письмо к ней и адрес ее, и успокоился, когда Райский тщательно положил письмо в бумажник. - Поговори ей... и напиши мне... - с мольбой заключил он, - а если она соберется... сюда... ты по телеграфу дай мне знать: я бы поехал до Москвы навстречу ей...
Райский обещал все и с тяжелым сердцем отвернулся от него, посоветовав ему пока отдохнуть, погостить зимние каникулы у Тушина.
Тихо вышли все на крыльцо, к экипажу, в грустном молчании. Марфенька продолжала плакать. Викентьев подал ей уже пятый носовой платок.
В последнее мгновение, когда Райский готовился сесть, он оборотился, взглянул еще раз на провожавшую его группу. Он, Татьяна Марковна, Вера и Тушин обменялись взглядом - и в этом взгляде, в одном мгновении вдруг мелькнул как будто всем приснившийся, тяжелый полугодовой сон, все вытерпенные муки... Никто не сказал ни слова. Ни Марфенька, ни муж ее не поняли этого взгляда, - не заметила ничего и толпившаяся невдалеке дворня.
С этим взглядом и с этим сном в голове скрылся Райский у них из вида. XXV
В Петербурге он прежде всего бросился к Кирилову. Он чуть не ощупывал его, он ли это, тут ли, не уехал ли без него, и повторил ему свои новые артистические упования на скульптуру. Кирилов сморщился, так что нос ушел совсем в бороду - и отвернулся с неудовольствием.
- Что это за новость! По вашему письму я подумал, не рехнулись ли вы? Ведь у вас есть один талант, отчего бросились опять в сторону? Возьмите карандаш да опять в академию - да вот купите это. - Он показал на толстую тетрадь литографированных анатомических рисунков. - Выдумали скульптуру! Поздно... С чего вы это взяли?..
- Да мне кажется, у меня - вот в пальцах (он сложил пять пальцев вместе и потирал ими) есть именно этот прием - для лепки.
- Когда вздумали! Если б и был прием, так поздно!
- Что за поздно! у меня есть знакомый прапорщик - как лепит!..
- Прапорщик - так, а вы... с седыми волосами!
Он энергически потряс головой. Райский не стал спорить с ним, а пошел к профессору скульптуры, познакомился с его учениками и недели три ходил в мастерскую. Дома у себя он натаскал глины, накупил моделей голов, рук, ног, торсов, надел фартук и начал лепить с жаром, не спал, никуда не ходил, видясь только с профессором скульптуры, с учениками, ходил с ними в Исакиевский собор, замирая от удивления перед работами Витали, вглядываясь в приемы, в детали, в эту новую сферу нового искусства. Словом, им овладела горячка: он ничего не видал нигде, кроме статуй, не выходил из Эрмитажа и все торопил Кирилова ехать скорей в Италию, в Рим.
Он не забыл поручения Козлова и пошел отыскивать по адресу его жену, где-то в Гороховой, в chambres garnies {Меблированных комнатах (фр.).}. Войдя в коридор номера, он услыхал звуки вальса и - говор. Ему послышался голос Ульяны Андреевны. Он дал отворившей ему дверь девушке карточку и письмо от Козлова. Немного погодя девушка воротилась, несколько смущенная, и сказала, что Ульяны Андреевны нет, что она поехала в Царское Село, к знакомым, а оттуда отправится прямо в Москву. Райский вышел в сени: навстречу ему попалась женщина и спросила, кого ему надо. Он назвал жену Козлова.
- Они больны, лежат в постели, никого не принимают! - солгала и она.
Райский ничего не написал к Козлову.
Он едва повидался с Аяновым, перетащил к нему вещи с своей квартиры, а последнюю сдал. Получив от опекуна - за заложенную землю - порядочный куш денег, он в январе уехал с Кириловым, сначала в Дрезден, на поклон "Сикстинской мадонне", "Ночи" Корреджио, Тициану, Поль Веронезу и прочим, и прочим.
В Дрездене он с Кириловым все утра проводил в галерее - да изредка бывал в театре. Райский торопил Кирилова ехать дальше, в Голландию, потом в Англию и в Париж. Но Кирилов уперся и в Англию не поехал.
- Зачем мне в Англию? Я туда не хочу, - говорил он. - Там все чудеса в частных галереях: туда не пустят. А общественная галерея - небогата. Из Голландии вы поезжайте одни в Англию, а я в Париж, в Лувр. Там я вас подожду. - Так они и сделали. Впрочем, и Райский пробыл в Англии всего две недели - и не успел даже ахнуть от изумления - подавленный грандиозным оборотом общественного механизма жизни - и поспешил в веселый Париж. Он видел по утрам Лувр, а вечером мышиную беготню, веселые визги, вечную оргию, хмель крутящейся вихрем жизни, и унес оттуда только чад этой оргии, не давшей уложиться поглубже наскоро захваченным из этого омута мыслям, наблюдениям и впечатлениям.
Едва первые лучи полуденной весны сверкнули из-за Альп, оба артиста бросились через Швейцарию в Италию.
Райский, живо принимая впечатления, меняя одно на другое, бросаясь от искусства к природе, к новым людям, новым встречам, - чувствовал, что три самые глубокие его впечатления, самые дорогие воспоминания, бабушка, Вера, Марфенька - сопутствуют ему всюду, вторгаются во всякое новое ощущение, наполняют собой его досуги, что с ними тремя - он связан и той крепкой связью, от которой только человеку и бывает хорошо - как ни от чего не бывает, и от нее же бывает иногда больно, как ни от чего, когда судьба неласково дотронется до такой связи.