- А ты, Марфенька, думаешь выйти замуж?
Она покраснела.
- Скажи мне правду, на ухо, - говорил он.
- Да... иногда думаю.
- Когда же иногда?
- Когда детей вижу: я их больше всего люблю...
Райский засмеялся, взял ее за обе руки и прямо смотрел ей в глаза. Она покраснела, ворочалась то в одну, то в другую сторону, стараясь не смотреть на него.
- Ты послушай только: она тебе наговорит! - приговаривала бабушка, вслушавшись и убирая счеты. - Точно дитя: что на уме, то и на языке!
- Я очень люблю детей, - оправдывалась она, смущенная, - мне завидно глядеть на Надежду Никитишну: у ней семь человек... Куда ни обернись, везде дети. Как это весело! Мне бы хотелось побольше маленьких братьев и сестер или хоть чужих деточек. Я бы и птиц бросила, и цветы, музыку, все бы за ними ходила. Один шалит, его в угол надо поставить, тот просит кашки, этот кричит, третий дерется; тому оспочку надо привить, тому ушки пронимать, а этого надо учить ходить... Что может быть веселее! Дети - такие милые, грациозные от природы, смешные, - добрые, хорошенькие!
- Есть и безобразные, - сказал Райский, - разве ты и их любила бы?..
- Есть больные, - строго заметила Марфенька, - а безобразных нет! Ребенок не может быть безобразен. Он еще не испорчен ничем.
Все это говорила она с жаром, почти страстно, так что ее грациозная грудь волновалась под кисеей, как будто просилась на простор.
- Какой идеал жены и матери! Милая Марфенька - сестра! Как счастлив будет муж твой!
Она стыдливо села в угол.
- Она все с детьми: когда они тут, ее не отгонишь, - заметила бабушка, - поднимут шум, гам, хоть вон беги!
- А есть у тебя кто-нибудь на примете, - продолжал Райский, - жених какой-нибудь?..
- Что это ты, мой батюшка, опомнись? Как она без бабушкина спроса будет о замужестве мечтать?
- Как, и мечтать не может без спроса?
- Конечно, не может.
- Ведь это ее дело.
- Нет, не ее, а пока бабушкино, - заметила Татьяна Марковна.
- Пока я жива, она из повиновения не выйдет.
- Зачем это вам, бабушка?
- Что зачем?
- Такое повиновение: чтоб Марфенька даже полюбить без вашего позволения не смела?
- Выйдет замуж, тогда и полюбит.
- Как "выйдет замуж и полюбит": полюбит и выйдет замуж, хотите вы сказать!
- Хорошо, хорошо, это у вас там так, - говорила бабушка, замахав рукой, - а мы здесь прежде осмотрим, узнаем, что за человек, пуд соли съедим с ним, тогда и отдаем за него.
- Так у вас еще не выходят девушки, а отдают их - бабушка! Есть ли смысл в этом...
- Ты, Борюшка, пожалуйста, не учи их этим своим идеям!.. s178 Вон, покойница мать твоя была такая же... да и сошла прежде времени в могилу!
Она вздохнула и задумалась.
"Нет, это все надо переделать! - сказал он про себя... - Не дают свободы - любить. Какая грубость! А ведь добрые, нежные люди! Какой еще туман, какое затмение в их головах!"
- Марфенька! Я тебя просвещу! - обратился он к ней. - Видите ли, бабушка: этот домик, со всем, что здесь есть, как будто для Марфеньки выстроен, - сказал Райский, - только детские надо надстроить. Люби, Марфенька, не бойся бабушки. А вы, бабушка, мешаете принять подарок!
- Ну, добро, посмотрим, посмотрим, - сказала она, - если не женишься сам, так как хочешь, на свадьбу подари им кружева, что ли: только чтобы никто не знал, пуще всего Нил Андреич... надо втихомолку...
- Свободный, разумный и справедливый поступок - втихомолку! Долго ли мы будем жить, как совы, бояться света дневного, слушать совиную мудрость Нилов Андреевичей!..
- Шш! ш, ш! - зашипела бабушка, - услыхал бы он! Человек он старый, заслуженный, а главное серьезный! Мне не сговорить с тобой - поговори с Титом Никонычем. Он обедать придет, - прибавила Татьяна Марковна.
"Странный, необыкновенный человек! - думала она. - Все ему нипочем, ничего в грош не ставит! Имение отдает, серьезные люди у него - дураки, себя несчастным называет! Погляжу еще, что будет!" III
Райский взял фуражку и собрался идти в сад. Марфенька вызвалась показать ему все хозяйство: и свой садик, и большой сад, и огород, цветник, беседки.
- Только в лес боюсь; я не хожу с обрыва, там страшно, глухо! - говорила она. - Верочка приедет, она проводит вас туда.
Она надела на голову косынку, взяла зонтик и летала по грядам и цветам, как сильф, блестя красками здоровья, веселостью серо-голубых глаз и летним нарядом из прозрачных тканей. Вся она казалась сама какой-то радугой из этих цветов, лучей, тепла и красок весны.
Борис видел все это у себя в уме и видел себя, задумчивого, тяжелого. Ему казалось, что он портит картину, для которой ему тоже нужно быть молодому, бодрому, живому, с такими же, как у ней, налитыми жизненной влагой глазами, с такой же резвостью движений.
Ему хотелось бы рисовать ее бескорыстно, как артисту, без себя, вот как бы нарисовал он, например, бабушку. Фантазия услужливо рисовала ее во всей старческой красоте: и выходила живая фигура, которую он наблюдал покойно, объективно.
А с Марфенькой это не удавалось. И сад, казалось ему, хорош оттого, что она тут. Марфенька реяла около него, осматривала клумбы, поднимала головку то у того, то у другого цветка.
- Вот этот розан вчера еще почкой был, а теперь посмотрите, как распустился, - говорила она, с торжеством показывая ему цветок.
- Как ты сама!- сказал он.
- Ну, уж хороша роза!
- Ты лучше ее!
- Понюхайте, как она пахнет!
Он нюхал цветок и шел за ней.
- А вот эти маргаритки надо полить и пионы тоже! - говорила она опять, и уже была в другом углу сада, черпала воду из бочки и с грациозным усилием несла лейку, поливала кусты и зорко осматривала, не надо ли полить другие.
- А в Петербурге еще и сирени не зацвели, - сказал он.
- Ужели? А у нас уж отцвели, теперь акации начинают цвести.
- Для меня праздник, когда липы зацветут, - какой запах!
- Сколько здесь птиц! - сказал он, вслушиваясь в веселое щебетанье на деревьях.
- У нас и соловьи есть - вон там, в роще! И мои птички все здесь пойманы, - говорила она. - А вот тут в огороде мои грядки: я сама работаю. Подальше - там арбузы, дыни, вот тут цветная капуста, артишоки...
- Пойдем, Марфенька, к обрыву, на Волгу смотреть.
- Пойдемте, - только я близко не пойду, боюсь. У меня голова кружится. И не охотница я до этого места! Я недолго с вами пробуду! Бабушка велела об обеде позаботиться. Ведь я хозяйка здесь! У меня ключи от серебра, от кладовой. Я вам велю достать вишневого варенья: это ваше любимое, Василиса сказывала.
Он улыбкой поблагодарил ее.
- А что к обеду? - спросила она. - Бабушка намерена угостить вас на славу.
- Ведь я обедал. Разве к ужину?
- До ужина еще полдник будет: за чаем простоквашу подают; что лучше вы любите, творог со сливками... или...
- Да, я люблю творог... - рассеянно отвечал Райский.
- Или простоквашу?
- Да, хорошо простоквашу...
- Что же лучше? - спросила она и, не слыша ответа, обернулась посмотреть, что его занимает. А он пристально следил, как она, переступая через канавку, приподняла край платья и вышитой юбки и как из-под платья вытягивалась кругленькая, точно выточенная, и крепкая небольшая нога, в белом чулке, с коротеньким, будто обрубленным носком, обутая в лакированный башмак, с красной сафьянной отделкой и с пряжкой.
- Ты любишь щеголять, Марфенька: лакированный башмак! - сказал он.
Он думал, что она смутится, пойманная врасплох, приготовился наслаждаться ее смущением, смотреть, как она быстро и стыдливо бросит из рук платье и юбку.
- Это мы с бабушкой на ярмарке купили, - сказала она, приподняв еще немного юбку, чтоб он лучше мог разглядеть башмак. - А у Верочки лиловые, - прибавила она. - Она любит этот цвет. Что же вам к обеду: вы еще не сказали?
Но он не слушал ее. "Милое дитя! - думал он, - тебе не надо притворяться стыдливой!"
- Я не хочу есть, Марфенька. Дай руку, пойдем к Волге.
Он прижал ее руку к груди и чувствовал, как у него бьется сердце, чуя близость... чего? наивного, милого ребенка, доброй сестры, или... молодой, расцветшей красоты? Он боялся, станет ли его на то, чтоб наблюдать ее, как артисту, а не отдаться, по обыкновению, легкому впечатлению?
У него перед глазами был идеал простой, чистой натуры, и в душе созидался образ какого-то тихого, семейного романа, и в то же время он чувствовал, что роман понемногу захватывал и его самого, что ему хорошо, тепло, что окружающая жизнь как будто втягивает его...
- Ты поешь, Марфенька? - спросил он.
- Да...немножко, - застенчиво отвечала она.
- Что же?
- Русские романсы; начала итальянскую музыку, да учитель уехал. Я пою: "Una voce poco fa" {"В полуночной тишине" (ит.).}, только трудно очень для меня. А вы поете?
- Диким голосом, но зато беспрестанно.
- Что же?
- Все. - И он запел из "Ломбардов", потом марш из "Семирамиды" и вдруг замолк.
Он взглядывал близко ей в глаза, жал руку и соразмерял свой шаг с ее шагом.
"Ничего больше не надо для счастья, - думал он, - умей только остановиться вовремя, не заглядывать вдаль. Так бы сделал другой на моем месте. Здесь все есть для тихого счастья - но... это не мое счастье!" Он вздохнул. "Глаза привыкнут... воображение устанет, - и впечатление износится... иллюзия лопнет, как мыльный пузырь, едва разбудив нервы!.."
Он выпустил ее руку и задумался.
- Что ж вы молчите? - спросила она. "Ничего не говорит!" - про себя прибавила потом.
- Ты любишь читать... читаешь, Марфенька? - спросил он, очнувшись.
- Да, когда соскучусь, читаю.
- Что же?
- Что попадется: Тит Никоныч журналы носит, повести читаю. Иногда у Верочки возьму французскую книгу какую-нибудь. "Елену" недавно читала мисс Еджеворт, еще "Джен Эйр"... Это очень хорошо... Я две ночи не спала: все читала, не могла оторваться.
- Что тебе больше нравится? Какой род чтения?
Она подумала немного, очевидно затрудняясь определить род.
- Да вы смеяться будете, как давеча над гусенком... - сказала она, не решаясь говорить.
- Нет, нет, Марфенька: смеяться над такой милой, хорошенькой сестрой! Ведь ты хорошенькая?
- Ну, что за хорошенькая! - небрежно сказала она, - толстая, белая! Вот Верочка так хорошенькая, прелесть!