- Хотел, да подле случился другой титан - и не дал!
- Ну, мы затеяли с тобой опять старый, бесконечный спор, - сказал Райский, - когда ты оседлаешь своего конька, за тобой не угоняешься: оставим это пока. Обращусь опять к своему вопросу: ужели тебе не хочется никуда отсюда, дальше этой жизни и занятий?
Козлов отрицательно покачал головой.
- Помилуй, Леонтий; ты ничего не делаешь для своего времени, ты пятишься, как рак. Оставим римлян и греков - они сделали свое. Будем же делать и мы, чтоб разбудить это (он указал вокруг на спящие улицы, сады и дома). Будем превращать эти обширные кладбища в жилые места, встряхивать спящие умы от застоя!
- Как же это сделать?
- Я буду рисовать эту жизнь, отражать, как в зеркале, а ты...
- Я... тоже кое-что делаю: несколько поколений к университету приготовил... - робко заметил Козлов и остановился, сомневаясь, заслуга ли это? - Ты думаешь, - продолжал он, - я схожу в класс, а оттуда домой, да и забыл? За водочку, потом вечером за карты или трусь у губернатора по вечерам: ни, ни! Вот моя академия, - говорил он, указывая на беседку, - вот и портик - это крыльцо, а дождь идет - в кабинете: наберется ко мне юности, облепят меня. Я с ними рассматриваю рисунки древних зданий, домов, утвари, - сам черчу, объясняю, как, бывало, тебе: что сам знаю, всем делюсь. Кто постарше, с теми вперед заглядываю разбираю им Софокла, Аристофана. Не все, конечно; нельзя всего: где наготы много, я там прималчиваю... Толкую им эту образцовую жизнь, как толкуют образцовых поэтов: разве эта теперь уж не надо никому? - говорил он, глядя вопросительно на Райского.
- Хорошо, да все это не настоящая жизнь, - сказал Райский, - так жить теперь нельзя. Многое умерло из того, что было, и многое родилось, чего не ведали твои греки и римляне. Нужны образцы современной жизни, очеловечивания себя и всего около себя. Это задача каждого из нас...
- Ну, за это я не берусь: довольно с меня и того, если я дам образцы старой жизни из книг, а сам буду жить про себя и для себя. А живу я тихо, скромно, им, как видишь, лапшу... Что же делать?.. - Он задумался.
- Жизнь "для себя и про себя" - не жизнь, а пассивное состояние: нужно слово и дело, борьба. А ты хочешь жить барашком!
- Я уж сказал тебе, что я делаю свое дело и ничего звать не хочу, никого не трогаю и меня никто не трогает!
- Ты напоминаешь мне Софью, кузину: та тоже не хочет знать жизни, зато она - великолепная кукла! Жизнь достанет везде, и тебя достанет! Что ты тогда будешь делать, неприготовленный к ней?
- Что ей меня доставать? Я такой маленький человек, что она и не заметит меня. Есть у меня книги, хотя и не мои... (он робко поглядел на Райского). Но ты оставляешь их в моем полном распоряжении. Нужды мои не велики, скуки не чувствую; есть жена: она меня любит...
Райский посмотрел в сторону.
- А я люблю ее... - добавил Леонтий тихо. - Посмотри, посмотри, - говорил он, указывая на стоявшую на крыльце жену, которая пристально глядела на улицу и стояла к ним боком, - профиль, профиль: видишь, как сзади отделился этот локон, видишь этот немигающий взгляд? Смотри, смотри: линия затылка, очерк лба, падающая на шею коса! Что, не римская голова?
Он загляделся на жену, и тайное умиление медленным лучом прошло у него по лицу и застыло в задумчивых глазах. Даже румянец пробился на щеках.
Видно было, что рядом с книгами, которыми питалась его мысль, у него горячо приютилось и сердце, и он сам не знал, чем он так крепко связан с жизнью и с книгами, не подозревал, что если б пропали книги, не пропала бы жизнь, а отними у него эту живую "римскую голову", по всей жизни его прошел бы паралич.
"Счастливое дитя! - думал Райский, - спит и в ученом сне своем не чует, что подле него эта любимая им римская голова полна тьмы, а сердце пустоты, и что одной ей бессилен он преподать "образцы древних добродетелей"!" IX
Уж на закате вернулся Райский домой. Его встретила на крыльце Марфенька.
- Где это вы пропадали, братец? Как на вас сердится бабушка! - сказала она, - просто не глядит.
- Я у Леонтья был, - отвечал он равнодушно.
- Я так и знала; уж я уговаривала, уговаривала бабушку - и слушать не хочет, даже с Титом Никонычем не говорит. Он у нас теперь, и Полина Карповна тоже. Нил Андреич, княгиня, Василий Андреич присылали поздравить с приездом...
- Им что за дело?
- Они каждый день присылали узнавать о приезде.
- Очень нужно?
- Подите, подите к бабушке: она вам даст! - пугала Марфенька. - Вы очень боитесь? Сердце бьется?
Райский усмехнулся.
- Она очень сердита. Мы наготовили столько блюд!
- Мы ужинать будем, - сказал Райский.
- В самом деле: вы хотите, будете? Бабушка, бабушка! - говорила она радостно, вбегая в комнату. - Братец пришел: ужинать будет!
Но бабушка, насупясь, сидела и не глядела, как вошел Райский, как они обнимались с Титом Никонычем, как жеманно кланялась Полина Карповна, сорокапятилетняя разряженная женщина, в кисейном платье, с весьма открытой шеей, с плохо застегнутыми на груди крючками, с тонким кружевным носовым платком и с веером, которым она играла, то складывала, то кокетливо обмахивалась, хотя уже не было жарко.
- Каким молодцом! Как возмужали! Вас не узнаешь! - говорил Тит Никоныч, сияя добротой и удовольствием.
- Очень, очень похорошели! - протяжно говорила почти про себя Полина Карповна Крицкая, которая, к соблазну бабушки, в прошлый приезд наградила его поцелуем.
- Вы не переменились, Тит Никоныч! - заметил Райский, оглядывая его, - почти не постарели, так бодры, свежи и так же добры, любезны!
Тит Никоныч расшаркался, подняв немного одну ногу назад.
- Слава богу: только вот ревматизмы и желудок не совсем... старость!
Он взглянул на дам и конфузливо остановился.
- Ну, слава богу, вот вы и наш гость, благополучно доехали... - продолжал он. - А Татьяпа Марковна опасались за вас: и овраги, и разбойники... Надолго пожаловали?
- О, верно, лето пробудете, - заметила Крицкая, - здесь природа, чистый воздух! Здесь так многие интересуются вами...
Он сбоку поглядел на нее и ничего не сказал.
- Как у предводителя все будут рады! Как вице-губернатор желает вас видеть!.. Окрестные помещики нарочно приедут в город... - приставала она.
- Они не знают меня, что им?.
- Так много слышали интересного, - говорила она, смело глядя на него. - Вы помните меня?
Бабушка отвернулась в сторону, заметив, как играла глазами Полина Карповна.
- Нет... признаюсь... забыл...
- Да, в столице все впечатления скоро проходят! - сказала она томно. - Как хорош ваш дорожный туалет! - прибавила потом, оглядывая его.
- В самом деле, я еще в дорожном пальто, - сказал Райский. - Там надо бы вынуть из чемодана все платье и белье... Надо позвать Егора.
Егор пришел, и Райский отдал ему ключ от чемодана.
- Вынь все из него и положи в моей комнате, - сказал он, - а чемодан вынеси куда-нибудь на чердак. - Вам, бабушка, и вам, милые сестры, я привез кое-какие безделицы на память... Надо бы принести их сюда...
Марфенька вся покраснела от удовольствия.
- Бабушка, где вы меня поместите? - спросил он.
- Дом твой: где хочешь, - холодно сказала она.
- Не сердитесь, бабушка, я в другой раз не буду... - смеясь, сказал он.
- Смейся, смейся, Борис Павлович, а вот при гостях скажу, что не хорошо поступил: не успел носа показать и пропал из дома. Это неуважение к бабушке...
- Какое неуважение? Ведь я с вами жить стану, каждый день вместе. Я зашел к старому другу и заговорился...
- Конечно, бабушка, братец не нарочно: Леонтий Иванович такой добрый...
- Молчи ты, сударыня, когда тебя не спрашивают: рано тебе перечить бабушке! Она знает, что говорит!
Марфенька покраснела и с усмешкой села в угол.
- Ульяна Андреевна сумела лучше угостить тебя: где мне столичных франтов принимать! - продолжала свое бабушка. - Что она там тебе, какие фрикасе наставила? - отчасти с любопытством спросила Татьяна Марковна.
- Была лапша, - вспоминал Райский, - пирог с капустой и яйцами... жареная говядина с картофелем.
Бережкова иронически засмеялась.
- Лапша и говядина!
- Да, еще каша на сковороде: превкусная, - досказал Райский.
- Таких редкостей ты, я думаю, давно не пробовал в Петербурге.
- Как давно: я очень часто обедаю с художниками.
- Это вкусные блюда, - снисходительно заметил Тит Никоныч, - но тяжелы для желудка.
- И вы тоже! Ну, хорошо, - развеселясь, сказала бабушка, - завтра, Марфенька, мы им велим потрохов наготовить, студеня, пирогов с морковью, не хочешь ли еще гуся...
- Фи, - сделала Полина Карповна, - станут ли "они" кушать такие неделикатные блюда?
- Хорошо, - сказал -Райский, - особенно если начинить его кашей...
- Это неудобосваримое блюдо! - заметил Тит Никоныч, - лучше всего легкий супец из крупы, котлетку, цыпленка и желе... вот настоящий обед...
- Нет, я люблю кашу, особенно ячменную или из полбы! - сказал Райский, - люблю еще деревенский студень. Велите приготовить: я давно не ел...
- Грибы, братец, любите? - спросила Марфенька, - у нас множество.
- Как не любить? Нельзя ли к ужину?..
- Прикажи, Марфенька, Петру... - сказала бабушка.
- Напрасно, матушка, напрасно! - говорил, морщась, Тит Никоныч,тяжелое блюдо...
- Ты, не шутя, ужинать будешь? - спросила Татьяна Марковна, смягчаясь.
- И очень не шутя, - сказал Райский. - И если в погребах моего "имения" есть шампанское - прикажите подать бутылку к ужину; мы с Титом Никонычем выпьем за ваше здоровье. Так, Тит Никоныч?
- Да, и поздравим вас с приездом, хотя на ночь грибы и шампанское... неудобосваримо...
- Опять за свое! Вели, Марфенька, шампанское в лед поставить... - сказала бабушка.
- Как угодно, ce que femme veut {Чего хочет женщина...(фр.).}!.. - любезно заключил Ватутин, шаркнув ножкой и спрятав ее под стул.
- Ужин ужином, а обедать следовало дома: вот ты огорчил бабушку! В первый день приезда из семьи ушел.
- Ах, Татьяна Марковна, - вступилась Крицкая, - это у нас по-мещански, а в столице...
Глаза у бабушки засверкали.
- Это не мещане, Полина Карповна! - с крепкой досадой сказала Татьяна Марковна, указывая на портреты родителей Райского, а также Веры и Марфеньки, развешанные по стенам, - и не чиновники из палаты, - прибавила она, намекая на покойного мужа Крицкой.