Коли мужик заболевал трудно, она приласкается к Ивану Богдановичу, лекарю, и сама вскочит к нему на дрожки и повезет в деревню.
То и дело просит у бабушки чего-нибудь: холста, коленкору, сахару, чаю, мыла. Девкам дает старые платья, велит держать себя чисто. К слепому старику носит чего-нибудь лакомого поесть или даст немного денег. Знает всех баб, даже ребятишек по именам, последним покупает башмаки, шьет рубашонки и крестит почти всех новорожденных.
Если случится свадьба, Марфенька не знает предела щедрости: с трудом ее ограничивает бабушка. Она дает белье, обувь, придумает какой-нибудь затейливый сарафан, истратит все свои карманные деньги и долго после того экономничает.
Только пьяниц, как бабушка же, не любила и однажды даже замахнулась зонтиком на мужика, когда он, пьяный, хотел ударить при ней жену.
Когда идет по деревне, дети от нее без ума: они, завидя ее, бегут к ней толпой, она раздает им пряники, орехи, иного приведет к себе, умоет, возится с ними.
Все собаки в деревне знают и любят ее; у ней есть любимые коровы и овцы.
Она никогда не задумывалась, а смотрела на все бодро, зорко.
Когда не было никого в комнате, ей становилось скучно, и она шла туда, где кто-нибудь есть. Если разговор на минуту смолкнет, ей уж неловко станет, она зевает и уйдет или сама заговорит.
В будни она ходила в простом шерстяном или холстинковом платье, в простых воротничках, а в воскресенье непременно нарядится, зимой в шерстяное или шелковое, летом в кисейное платье, и держит себя немного важнее, особенно до обедни, не сядет где попало, не примется ни за домашнее дело, ни за рисование, разве после обедни поиграет на фортепиано.
"Счастливое дитя! - думал Райский, любуясь ею, - проснешься ли ты, или проиграешь и пропоешь жизнь под защитой бабушкиной "судьбы"? Попробовать разбудить этот сон... что будет?.."
- Пойдем, Марфенька, гулять, - сказал он однажды вскоре после приезда. - Покажи мне свою комнату и комнату Верочки, потом хозяйство, познакомь с дворней. Я еще не огляделся.
Он ничем не мог сделать ей больше удовольствия. Она весело побежала вперед, отворяя ему двери, обращая его внимание на каждую мелочь, болтая, прыгая, напевая.
В ее комнате было все уютно, миниатюрно и весело. Цветы на окнах, птицы, маленький киот над постелью, множество разных коробочек, ларчиков, где запрятано было всякого добра, лоскутков, ниток, шелков, вышиванья: она славно шила шелком и шерстью по канве.
В ящиках лежали ладонки, двойные сросшиеся орешки, восковые огарочки, в папках насушено было множество цветов, на окнах лежали найденные на Волге в песке цветные камешки, раковинки.
Стену занимал большой шкаф с платьями - и все в порядке, все чисто прибрано, уложено, завешено. Постель была маленькая, но заваленная подушками, с узорчатым шелковым на вате одеялом, обшитым кисейной бахромой.
По стенам висели английские и французские гравюры, взятые из старого дома и изображающие семейные сцены: то старика, уснувшего у камина, и старушку, читающую Библию, то мать и кучу детей около стола, то снимки с теньеровских картин, наконец голову собаки и множество вырезанных из книжек картин с животными, даже несколько картинок мод.
Она отворила шкаф, откуда пахнуло запахом сластей.
- Не хотите ли миндалю? - спросила она.
- Нет, не хочу.
- Ну, изюму? Это-кишмиш, мелкий, сладкий такой.
Она разгрызла орех и взяла в рот две изюминки.
- Пойдем в комнату Веры: я хочу видеть! - сказал Райский.
- Надо сходить за ключом от старого дома.
Райский подождал на дворе. Яков принес ключ, и Марфенька с братом поднялись на лестницу, прошли большую переднюю, коридор, взошли во второй этаж и остановились у двери комнаты Веры.
Райский уже нарисовал себе мысленно эту комнату: представил себе мебель, убранство, гравюры, мелочи, почему-то все не так, как у Марфеньки, а иначе.
Он с любопытством переступил порог, оглядел комнату и - обманулся в ожидании: там ничего не было!
"Вот бабушка сказала бы, - подумал он, - что судьба подшутила: ожидаешь одного, не оглянешься, не усумнишься, забудешься - и обманет".
Простая кровать с большим занавесом, тонкое бумажное одеяло и одна подушка. Потом диван, ковер на полу, круглый стол перед диваном, другой маленький письменный у окна, покрытый клеенкой, на котором, однако же, не было признаков письма, небольшое старинное зеркало и простой шкаф с платьями.
И все тут. Ни гравюры, ни книги, никакой мелочи, по чему бы можно было узнать вкус и склонности хозяйки.
- Где же у ней все? - спросил Райский.
- У ней ничего нет.
- Как ничего? Где чернильница, бумаги?..
- Это все в столе - и ключ у ней.
Райский подошел сначала к одному, потом к другому окну. Из окон открывались виды на поля, деревню с одной стороны, на сад, обрыв и новый дом с другой.
- Пойдемте, братец, отсюда: здесь пустотой пахнет, - сказала Марфенька, - как ей не страшно одной: я бы умерла! А она еще не любит, когда к ней сюда придешь. Бесстрашная такая! Пожалуй, на кладбище одна ночью пойдет, вон туда: видите?
Она указала ему из окна на кучу крестов, сжавшихся тесно на холме, поодаль от крестьянских дворов.
- А ты не ходишь? - спросил он.
- Я днем хожу туда, и то с Агафьей или мальчишку из деревни возьму. А то так на похороны, если мужичок умрет. У нас, слава богу, редко мрут.
Райский опять поглядел на пустую комнату, старался припомнить черты маленькой Веры и припоминал только тоненькую, черненькую девочку с темно-карими глазками, с беленькими зубками и часто с замаранными ручонками.
"Какая же она теперь? Хорошенькая, говорит Марфенька и бабушка тоже: увидишь" - думал он, а теперь пока шел следом за Марфенькой. XII
Они вышли на другой двор, где были разные службы, кладовые, людские, погреба и конюшни.
На дворе все суетилось, в кухне трещал огонь, в людской обедали люди, в сарае Тарас возился около экипажей, Прохор вел поить лошадей.
За столом в людской слышался разговор. До Райского и Марфеньки долетал грубый говор, грубый смех, смешанные голоса, внезапно приутихшие, как скоро люди из окон заметили барина и барышню.
Однако до них успел долететь маленький отрывок из дружелюбной беседы.
- А что, Мотька: ведь ты скоро умрешь! - говорил не то Егорка, не то Васька.
- Полно тебе, не греши! - унимал его задумчивый и набожный Яков.
- Право, ребята, помяните мое слово, - продолжал первый голос, - у кого грудь ввалилась, волосы из дымчатых сделались красными, глаза ушли в лоб, - тот беспременно умрет... Прощай, Мотенъка: мы тебе гробок сколотим да поленце в голову положим...
- Нет, погоди: я тебя еще вздую... - отозвался голос, должно быть, Мотьки.
- На ладан дышишь, а задоришься! Поцелуйте его, Матрена Фаддеевна, вон он какой красавец: лучше покойника не найдешь!.. И пятна желтые на щеrах: прощай, Мотя...
- Полно бога гневить! - строго унимал Яков.
Девки тоже вступились за больного и напали на озорника.
Вдруг этот разговор нарушен был чьим-то воплем с другой стороны. Из дверей другой людской вырвалась Марина и быстро, почти не перебирая ногами, промчалась через двор. За ней вслед вылетело полено, очевидно направленное в нее, но благодаря ее увертливости пролетевшее мимо. У ней, однако ж, были растрепаны волосы, в руке она держала гребенку и выла.
- Что такое? - не успел спросить Райский, как она очутилась возле них.
- Что это, барин! - вопила она с плачущим, искаженным лицом, остановясь перед ним и указывая на дверь, из которой выбежала. - Что это такое, барышня! - обратилась она, увидевши Марфеньку, - житья нет!
Тут же, увидев выглядывавшие на нее из кухни лица дворни, она вдруг сквозь слезы засмеялась и показала ряд белых блестящих зубов, потом опять быстро смех сменился плачущей миной.
- Я к барыне пойду: он убьет меня! - говорила она и пронеслась в дом.
- Что такое? - спрашивал Райский у людей.
Егорка скалил зубы, у иных женщин был тоже смех на лице, прочие опустили головы и молчали.
- Что такое? - повторил Райский, обращаясь к Марфеньке.
Из дома слышались жалобы Марины, прерываемые выговорами Татьяны Марковны.
Райский вошел в комнату.
- Вот посмотри, каково ее муж отделал! - обратилась бабушка к Райскому. - А за дело, негодяйка, за дело!
- Понапрасну, барыня, все понапрасну. Пес его знает, что померещилось ему, чтоб сгинуть ему, проклятому! Я ходила в кусты, сучьев наломать, тут встретился графский садовник: дай, говорит, я тебе помогу, и дотащил сучья до калитки, а Савелий выдумал...
- Врешь, врешь, негодяйка! - строго говорила барыня, - недаром, недаром!
- Вот сквозь землю провалиться! Дай бог до утра не дожить...
- Перестань клясться! На той неделе ты выпросилась ко всенощной, а тебя видели в слободке с фельдшером...
- Не я, барыня, дай бог околеть мне на этом месте...
- Как же Яков тебя видел? Он лгать не станет!
- Не я, барыня, должно быть, черт был во образе моем...
- Прочь с глаз моих! Позвать ко мне Савелья! - заключила бабушка. - Борис Павлыч, ты барин, разбери их!
- Я ничего не понимаю! - сказал он.
Савелий встретился с Мариной на дворе. До ушей Райского долетел звук глухого удара, как будто кулаком по спине или по шее, потом опять визг, плач.
Марина рванулась, быстро пробежала через двор и скрылась в людскую, где ее встретил хохот, на который и она, отирая передником слезы и втыкая гребень в растрепанные волосы, отвечала хохотом же. Потом опять боль напомнила о себе.
- Дьявол, леший, чтоб ему издохнуть! - говорила она, то плача, то отвечая на злой хохот дворни хохотом.
Савелий, с опущенными глазами, неловко и тяжело переступил порог комнаты и стал в углу.
- Что это ты не уймешься, Савелий? - начала бабушка выговаривать ему. - Долго ли до греха? Ведь ты так когда-нибудь ударишь, что и дух вон, а проку все не будет.
- Собаке собачья и смерть! - мрачно проговорил Савелий, глядя в землю.
На лбу у него собрались крупные складки; он был бледен.