- Нет, вы не простой. Иногда у вас что-то такое в глазах. Нет, я не привыкну к вам...
- Но ведь это скучно: век свой с бабушкой и ни шагу без нее...
- Да я сама бы ничего не выдумала: что бы я стала делать без нее?
Она беспокойно глядела по сторонам и опять встревожилась тем, что нечего ей больше сказать в ответ.
"Ах, боже мой! Он сочтет меня дурочкой... Что бы сказать мне ему такое... самое умное? Господи, помоги!" - молилась она про себя.
Но ничего "умного" не приходило ей в голову, и она в тоске тиранила свои пальцы.
- Не мучаешься ты ничем внутренно? Нет ничего у тебя на душе?.. - приставал он.
Она глубоко вздохнула.
"Бабушка велела, чтоб ужин был хороший - вот что у меня на душе: как я ему скажу это!.." - подумала она.
- Как не быть? Я взрослая, не девочка! - с печальной важностью сказала она, помолчав.
- А! грешки есть: ну, слава богу! А я уже было отчаивался в тебе! Говори же, говори, что?
Он подвинулся к ней, взял ее за руки.
- Что! - повторила она задумчиво, не отнимая руки, а совесть?
- Совесть! О-го! это большими грехами пахнет!
Он засмеялся было, а потом вдруг подумал, не кроется ли под этой наивностью какой-нибудь крупный грешок, не притворная ли она смиренница?
- Что же может быть у тебя на совести? Доверься мне, и разберем вместе. Не пригожусь ли я тебе на какую-нибудь услугу?
- То, что я думаю, у всякого есть...
- Например?
- Послушайте-ка проповеди отца Василья о том, как надо жить, что надо делать! А как мы живем: делаем ли хоть половину того, что он велит? - внушительно говорила она. - Хоть бы один день прожить так... и то не удается! Отречься от себя, быть всем слугой, отдавать все бедным, любить всех больше себя, даже тех, кто нас обижает, не сердиться, трудиться, не думать слишком о нарядах и о пустяках, не болтать... ужас, ужас! Всего не вспомнишь! Я как стану думать, так и растеряюсь: страшно станет. Не достанет всей жизни, чтоб сделать это! Вон бабушка: есть ли умнее и добрее ее на свете! а и она... грешит... - шепотом произнесла Марфенька, - сердится напрасно, терпеть не может Анну Петровну Токееву: даже не похристосовалась с ней! Полину Карповну не любит. На людей часто сердится; не все прощает им; баб притворщицами считает, когда они жалуются на нужду... Деньги очень бережет... - еще тише шепнула Марфенька. - А когда ошибется в чем-нибудь, никогда не сознается: гордая бабушка! Она лучше всех эдесь: какие же мы с Верочкой! и какой надо быть, чтоб...
- Такой, как ты есть, - сказал Райский
- Нет... - Она задумчиво покачала головой. - Я многого не понимаю и оттого не знаю, как мне иногда надо поступить. Вон Верочка знает, и если не делает, так не хочет, а я не умею...
- И ты часто мучаешься этим?
- Нет: иногда, как заговорят об этом, бабушка побранит заплачу, и пройдет, и опять делаюсь весела, и все, что говорит отец Василий, - будто не мое дело! Вот что худо!
- И больше нет у тебя заботы, счастливое дитя? Как будто этого мало! Разве вы никогда не думаете об этом? - с удивлением спросила она.
- Нет, душенька: ведь я не слыхал отца Василья.
- Как же вы живете: ведь есть и у вас что-нибудь на душе?
- Вот теперь ты!
- Я! Обо мне бабушка заботится, пока жива...
- А как она умрет?
- Бабушка? Боже сохрани! - торопливо прибавила она, крестясь
- Должно же это случиться...
- Бог с вами: что за мысли, что за разговор у вас такой!..
Она старалась не слушать его.
- Неужели ты думаешь, что она вечно будет жить?..
- Перестаньте, ради бога: я и слушать не хочу!
- Ну, а если?
- Тогда и мы с Верочкой умрем, потому что без бабушки...
Она тяжело вздохнула.
- От этого и надо думать, что птичек, цветов и всей этой мелочи не станет, чтоб прожить ею целую жизнь. Нужны другие интересы, другие связи, симпатии...
- Что же мне делать? - почти в отчаянии сказала она.
- Надо любить кого-нибудь, мужчину... - помолчав, говорил он, наклоняя ее лоб к своим губам.
- Выйти замуж? Да, вы мне говорили, и бабушка часто намекает на то же, но.
- Но... что же? Где его взять? - стыдливо сказала она.
- Разве тебе не нравится никто? Не заметила ты между молодыми людьми...
- Уж хороши здесь молодые люди! Вон у Бочкова три сына: все собирают мужчин к себе по вечерам, таких же как сами, пьют да в карты играют. А наутро глаза у всех красные. У Чеченина сын приехал в отпуск и с самого начала объявил, что ему надо приданое во сто тысяч, а сам хуже Мотьки: маленький, кривоногий и все курит! Нет, нет... Вот Николай Андреич - хорошенький, веселый и добрый, да...
- Да что?
- Молод: ему всего двадцать три года!
- Кто это такой?
- Викентьев: их усадьба за Волгой, недалеко отсюда. Колчино - их деревня, тут только сто душ. У них в Казани еще триста душ. Маменька его звала нас с Верочкой гостить, да бабушка одних не пускает. Мы однажды только на один день ездили... А Николай Андреич один сын у нее - больше детей нет. Он учился в Казани, в университете, служит здесь у губернатора, по особым поручениям.
Она проговорила это живо, с веселым лицом и скороговоркой.
- А! так вот кто тебе нравится: Викентьев! - говорил он и, прижав ее руку к левому своему баку, сидел не шевелясь, любовался, как беспечно Марфенька принимала и возвращала ласки, почти не замечала их,и ничего,кажется,не чувствовала.
"Может быта, одна искра, - думал он, - одно жаркое пожатие руки вдруг пробудят ее от детского сна, откроют ей глаза, и она внезапно вступит в другую пору жизни..."
А она щебетала беспечно, как птичка.
- Что вы: Викентьев! - сказала она задумчиво, как будто справляясь сама с собою, нравится ли он ей.
- Теперь темно, а то, верно, ты покраснела! - поддразнивал ее Райский, глядя ей в лицо и пожимая руку.
- Вовсе нет! Отчего мне краснеть? Вот его две недели не видать совсем, мне и нужды нет...
- Скажи, он нравится тебе?
Она молчала.
- Что: угадал?
- Что вы! Я только говорю, что он лучше всех здесь: это все скажут... Губернатор его очень любит и никогда не посылая на следствия: "Что, говорит, ему грязниться там, разбирать убийства да воровства - нравственность испортится! Пусть, говорит, побудет при мне!" Он теперь при нем, и когда не у нас, там обедает, танцует, играет...
- Одним словом, служит! - сказал Райский.
- У него уж крестик есть! Маленький такой! - с удовольствием прибавила Марфенька.
- Бывает он здесь?
- Очень часто: вот что-то теперь пропал. Не уехал ли в Колчино, к maman? Надо его побранить, что, не сказавшись, уехал. Бабушка выговор ему сделает: он боится ее... А когда он здесь - не посидит смирно: бегает, поет. Ах, какой он шалун! И как много кушает! Недавно большую, пребольшую сковороду грибов съел! Сколько булочек скушает за чаем! Что ни дай, все скушает. Бабушка очень любит его за это. Я тоже его...
- Любишь? - живо спросил Райский, наклоняясь и глядя ей в глаза.
- Нет, нет! - Она закачала головой. - Нет, не люблю, а только он... славный! Лучше всех здесь: держит себя хорошо, не ходит по трактирам, не играет на бильярде, вина никакого не пьет...
- Славный! - повторил Райский, приглаживая ей волосы на висках, - и ты славная! Как жаль, что я стар, Марфенька: как бы я любил тебя! - тихо прибавил он, притянув ее немного к себе.
- Что вы за стары: нет еще! - снисходительно заметила она, поддаваясь его ласке. - Вот только у вас в бороде есть немного белых волос, а то ведь вы иногда бываете прехорошенький... когда смеетесь или что-нибудь живо рассказываете. А вот когда нахмуритесь или смотрите как-то особенно... тогда вам точно восемьдесят лет...
- В самом деле, я тебе не кажусь страшен и стар?
- Вовсе нет.
- И тебе приятно... поцеловать меня?
- Очень.
- Ну, поцелуй.
Она привстала немного, оперлась коленкой на его ногу и звучно поцеловала его и хотела сесть, но он удержал ее.
Она попробовала освободиться, ей было неловко так стоять наконец села, раскрасневшись от усилия, и стала поправлять сдвинувшуюся с места косу.
Он, напротив, был бледен, сидел, закинув голову назад, опираясь затылком о дерево, с закрытыми глазами, и почти бессознательно держал ее крепко за руку.
Она хотела привстать, чтоб половчее сесть, но он держал крепко, так что она должна была опираться рукой ему на плечо.
- Пустите, вам тяжело, - сказала она, - я ведь толстая - вон какая рука - троньте!
- Нет, не тяжело... - тихо отвечал он, наклоняя опять ее голову к своему лицу и оставаясь так неподвижно.
- Тебе хорошо так?
- Хорошо, только жарко, у меня щеки и уши горят, посмотрите: я думаю, красные! У меня много крови: дотроньтесь пальцем до руки, сейчас белое пятно выступит и пропадет.
Он молчал и все сидел с закрытыми глазами. А она продолжала говорить обо всем, что приходило в голову, глядела по сторонам, чертила носком ботинки по песку.
- Обрейте бороду! - сказала она, - вы будете еще лучше. Кто это выдумал такую нелепую моду - бороды носить? У мужиков переняли! Ужель в Петербурге все с бородами ходят?
Он машинально кивнул головой.
- Вы обреетесь, да? А то Нил Андреич увидит - рассердится. Он терпеть не может бороды: говорит, что только революционеры носят ее.
- Все сделаю, что хочешь, - нежно сказал он. - Зачем только ты любишь Викентьева?
- Опять! Вот вы какие: сами затеяли разговор, а теперь выдумали, что люблю. Уж и люблю! Он и мечтать не смеет! Любить - как это можно! Что еще бабушка скажет? - прибавила она, рассеянно играя бородой Райского и не подозревая, что пальцы ее, как змеи, ползали по его нервам, поднимали в нем тревогу, зажигали огонь в крови, туманили рассудок. Он пьянел с каждым движением пальцев.
- Люби меня, Марфенька: друг мой, сестра!.. - бредил он, сжимая крепко ее талию.
- Ох, больно, братец, пустите, ей-богу, задохнусь! - говорила она, невольно падая ему на грудь.
Он опять прижал ее щеку к своей и опять шептал:
- Хорошо тебе?
- Неловко ногам.
Он отпустил ее, она поправила ноги и села подле него.
- Зачем ты любишь цветы, котят, птиц?
- Кого же мне любить? - Меня, меня!
- Ведь я люблю.
- Не так, иначе! - говорил он, положив ей руки на плечи.
- Вон одна звездочка, вон другая, вон третья: как много! - говорила Марфенька, глядя на небо. - Ужели это правда, что там, на звездах, тоже живут люди? Может быть, не такие, как мы... Ах, молния! Нет, это зарница играет за Волгой: я боюсь грозы... Верочка отворит окно и сядет смотреть грозу, а я всегда спрячусь в постель, задержу занавески, и если молния очень блестит, то положу большую подушку на голову, а уши заткну и ничего не вижу, не слышу... Вон звездочка покатилась! Скоро ужинать! - прибавила потом, помолчав. - Если б вас не было, мы бы рано ужинали, а в одиннадцать часов спать; когда гостей нет, мы рано ложимся.