"Где она теперь, что делает одна? Отчего она не поехала с бабушкой и отчего бабушка даже не позвала ее?" - задавал он себе вопросы.
Несмотря на данное себе слово не заниматься ею, не обращать на нее внимания, а поступать с ней, как с "ничтожной девочкой", он не мог отвязаться от мысли о ней.
Он нарочно станет думать о своих петербургских связях, о приятелях, о художниках, об академии, о Беловодовой - переберет два-три случая в памяти, два-три лица, а четвертое лицо выйдет - Вера. Возьмет бумагу, карандаш, сделает два-три штриха - выходит ее лоб, нос, губы. Хочет выглянуть из окна в сад, в поле, а глядит на ее окно: "Поднимает ли белая ручка лиловую занавеску", как говорит справедливо Марк. И почем он знает? Как будто кто-нибудь подглядел да сказал ему!
Закипит ярость в сердце Райского, хочет он мысленно обратить проклятие к этому неотступному образу Веры, а губы не повинуются, язык шепчет страстно ее имя, колена гнутся, и он закрывает глаза и шепчет:
- Вера, Вера, - никакая красота никогда не жгла меня язвительнее, я жалкий раб твой...
- Вздор, нелепость, сентиментальность! - скажет, очнувшись, потом.
- Пойду к ней, надо объясниться. Где она? Ведь это любопытство - больше ничего: не любовь же в самом деле!.. - решил он.
Он взял фуражку и побежал по всему дому, хлопая дверями, заглядывая во все углы. Веры не было, ни в ее комнате, ни в старом доме, ни в поле не видать ее, ни в огородах. Он даже поглядел на задний двор, но там только Улита мыла какую-то кадку, да в сарае Прохор лежал на спине плашмя и спал под тулупом, с наивным лицом и открытым ртом.
Он прошел окраины сада, полагая, что Веру нечего искать там, где обыкновенно бывают другие, а надо забираться в глушь, к обрыву, по скату берега, где она любила гулять. Но нигде ее не было, и он пошел уже домой, чтобы спросить кого-нибудь о ней, как вдруг увидел ее сидящую в саду, в десяти саженях от дома...
- Ах! - сказал он, - ты тут, а я ищу тебя по всем углам...
- А я вас жду здесь... - отвечала она.
На него вдруг будто среди зимы пахнуло южным ветром.
- Ты ждешь меня! - произнес он не своим голосом, глядя на нее с изумлением и страстными до воспаления глазами. - Может ли это быть?
- Отчего же нет? ведь вы искали меня... - Да, я хотел объясниться с тобой.
- И я с вами.
- Что же ты хотела сказать мне?
- А вы мне что?
- Сначала скажи ты, а потом я...
- Нет, вы скажите, а потом я...
- Хорошо, - сказал он, подумавши, и сел около нее, - я хотел спросить тебя, зачем ты бегаешь от меня?
- А я хотела спросить, зачем вы меня преследуете?
Райский упал с облаков.
- И только? - сказал он.
- Пока только: посмотрю, что вы скажете?
- Но я не преследую тебя: скорее удаляюсь, даже мало говорю...
- Есть разные способы преследовать, cousin, вы избрали самый неудобный для меня...
- Помилуй, я почти не говорю с тобой...
- Правда, вы редко говорите со мной, не глядите прямо, а бросаете на меня исподлобья злые взгляды - это тоже своего рода преследование. Но если б только это и было...
- А что же еще?
- А еще - вы следите за мной исподтишка: вы раньше всех встаете и ждете моего пробуждения, когда я отдерну у себя занавеску, открою окно. Потом, только лишь я перехожу к бабушке, вы избираете другой пункт наблюдения и следите, куда я пойду, какую дорожку выберу в саду, где сяду, какую книгу читаю, знаете каждое слово, какое кому скажу... Потом встречаетесь со мною...
- Очень редко, - сказал он.
- Правда, в неделю раза два-три: это не часто и не могло бы надоесть: напротив, - если б делалось без намерения, а так; само s328 собой. Но это все делается с умыслом: в каждом шаге я вижу одно - неотступное желание не давать мне покоя, посягать на каждый мой взгляд, слово, даже на мои мысли... По какому праву, позвольте вас спросить?
Он изумился смелости, независимости мысли, желания и этой свободе речи. Перед ним была не девочка, прячущаяся от него о робости, как казалось ему, от страха за свое самолюбие при неравной встрече умов, понятий, образований. Это новое лицо, новая Вера!
- А если тебе так кажется... - нерешительно заметил он, еще не придя в себя от удивления.
- Не лгите! - перебила она. - Если вам удается замечать каждый мой шаг и движение, то и мне позвольте чувствовать неловкость такого наблюдения: скажу вам откровенно - это тяготит меня. Это какая-то неволя, тюрьма. Я, слава богу, не в плену у турецкого паши...
- Чего же ты хочешь: что надо мне сделать?..
- Вот об этом я и хотела поговорить с вами теперь. Скажите прежде, чего вы хотите от меня?
- Нет, ты скажи, - настаивал он, все еще озадаченный и совершенно покоренный этими новыми и неожиданными сторонами ума и характера, бросившими страшный блеск на всю ее и без того сияющую красоту.
Он чувствовал уже, что наслаждение этой красотой переходит у него в страдание.
- Чего я хочу? - повторила она, - свободы!
С новым изумлением взглянул он на нее.
- Свободы! - повторил он, - я первый партизан и рыцарь ее - и потому...
- И потому не даете свободно дышать бедной девушке...
- Ах, Вера, зачем так дурно заключать обо мне? Между нами недоразумение: мы не поняли друг друга - объяснимся - и, может быть, мы будем друзьями.
Она вдруг взглянула на него испытующим взглядом.
- Может ли это быть? - сказала она, - я бы рада была ошибиться.
- Вот моя рука, что это так: буду другом, братом - чем хочешь, требуй жертв.
- Жертв не надо, - сказала она, - вы не отвечали на мой вопрос: чего вы хотите от меня?
- Как "чего хочу": я не понимаю, что ты хочешь сказать.
- Зачем преследуете меня, смотрите такими странными глазами? Что вам нужно? - Мне ничего не нужно: но ты сама должна знать, какими другими глазами, как не жадными, влюбленными, может мужчина смотреть на твою поразительную красоту...
Она не дала ему договорить, вспыхнула и быстро встала с места.
- Как вы смеете говорить это? - сказала она, глядя на него с ног до головы. И он глядел на нее с изумлением, большими глазами.
- Что ты, бог с тобой, Вера: что я сказал?
- Вы, гордый, развитой ум, "рыцарь свободы", не стыдитесь признаться...
- Что красота вызывает поклонение и что я поклоняюсь тебе: какое преступление!
- Вы даже не понимаете, я вижу, как это оскорбительно! Осмелились бы вы глядеть на меня этими "жадными" глазами, если б около меня был зоркий муж, заботливый отец, строгий брат? Нет, вы не гонялись бы за мной, не дулись бы на меня по целым дням без причины, не подсматривали бы, как шпион, и не посягали бы на мой покой и свободу! Скажите, чем я подала вам повод смотреть на меня иначе, нежели как бы смотрели вы на всякую другую, хорошо защищенную женщину?
- Красота возбуждает удивление: это ее право...
- Красота, - перебила она, - имеет также право на уважение и свободу...
- Опять свобода!
- Да, и опять, и опять! "Красота, красота!" Далась вам моя красота! Ну, хорошо, красота: так что же? Разве это яблоки, которые висят через забор и которые может рвать каждый прохожий?
- Каково! - с изумлением, совсем растерянный, говорил Райский. - Чего ж ты хочешь от меня?
- Ничего: я жила здесь без вас, уедете - и я буду опять так же жить...
- Ты велишь мне уехать: изволь - я готов...
- Вы у себя дома: я умею уважать "ваши права" и не могу требовать этого...
- Ну, чего ты хочешь - я все сделаю, скажи, не сердись! - просил он, взяв ее за обе руки. - Я виноват перед тобой: я артист, у меня впечатлительная натура, и я, может быть, слишком живо поддался впечатлению, выразил свое участие - конечно, потому, что я не совсем тебе чужой. Будь я посторонний тебе, разумеется, я бы воздержался. Я бросился немного слепо, обжегся - ну, и не беда! Ты мне дала хороший урок. Помиримся же: скажи мне свои желания, я исполню их свято... и будем друзьями! Право, я не заслуживаю этих упреков, всей этой грозы... Может быть, ты и не совсем поняла меня...
Она подала ему руку.
- И я вышла из себя по-пустому. Я вижу, что вы очень умны, во-первых, - сказала она, - во-вторых, кажется, добры и справедливы: это доказывает теперешнее ваше сознание... Посмотрим. - будете ли вы великодушны со мной...
- Буду, буду, твори свою волю надо мной и увидишь... - опять с увлечением заговорил он.
Она тихо отняла руку, которую было положила на его руку.
- Нет, - сказала она полусерьезно, - по этому восторженному языку я вижу, что мы от дружбы далеко.
- Ах, эти женщины с своей дружбой! - с досадой отозвался Райский, - точно кулич в именины подносят!
- Вот и эта досада не обещает хорошего!
Она было встала.
- Нет, нет, не уходи: мне так хорошо с тобой! - говорил он, удерживая ее, - мы еще не объяснились. Скажи, что тебе не нравится, что нравится, - я все сделаю, чтоб заслужить твою дружбу...
- Я вам в самом начале сказала, как заслужить ее: помните? Не наблюдать за мной, оставить в покое, даже не замечать меня - и я тогда сама приду в вашу комнату, назначим часы проводить вместе, читать, гулять... Однако вы ничего не сделали...
- Ты требуешь, Вера, чтоб я был к тебе совершенно равнодушен?
- Да.
- Не замечал твоей красоты, смотрел бы на тебя, как на бабушку...
- Да.
- А ты по какому праву требуешь этого?
- По праву свободы!
- Но если б я поклонялся молча, издали, ты бы не замечала и не знала этого... ты запретить этого не можешь. Что тебе за дело?
- Стыдитесь, cousin! Времена Вертеров и Шарлотт прошли. Разве это возможно? Притом я замечу страстные взгляды, любовное шпионство - мне опять надоест, будет противно...
- Ты вовсе не кокетка: хоть бы ты подала надежду, сказала бы, что упорная страсть может растопить лед, и со временем взаимность прокрадется в сердце...
Он произносил эти слова медленно, ожидая, не вырвется ли у ней какой-нибудь знак отдаленной надежды, хоть неизвестности, чего-нибудь...
- Это правда, - сказала она, - я ненавижу кокетство и не понимаю, как не скучно привлекать эти поклонения, когда не намерена и не можешь отвечать на вызванное чувство?..
- А ты... не можешь?
- Не могу.
- Почему ты знаешь: может быть, придет время...
- Не ждите, cousin, не придет.
"Что это они - как будто сговорились с Беловодовой: наладили одно и то же! - подумал он.