- Мне кажется, у вас есть что-то на уме, - сказала она, - да вы не хотите сказать...
- Хотеть-то я хочу, да боюсь опять грозы,
- А разве опять о "красоте" что-нибудь?
- Нет, нет, напротив - я хотел сказать, как меня мучает эта глупая претензия на поклонение - стыд: у меня седые волосы!
- Как я рада, если б это была правда!
- А ты еще сомневаешься! Это вспышка, мгновенное впечатление: ты меня образумила. Какая, однако, ты... Но об этом после. Я хочу сказать, что именно я чувствую к тебе, и, кажется, на этот раз не ошибаюсь. Ты мне отворила какую-то особую дверь в свое сердце - и я вижу бездну счастья в твоей дружбе. Она может окрасить всю мою бесцветную жизнь в такие кроткие и нежные тоны... Я даже, кажется, уверую в то, чего не бывает и во что все перестали верить - в дружбу между мужчиной и женщиной. Ты веришь, что такая дружба возможна, Вера?
- Почему - нет, если бы такие два друга решились быть взаимно справедливы?..
- То есть - как?
- То есть уважать свободу друг друга, не стеснять взаимно один другого: только это редко, я думаю, можно исполнить. С чьей-нибудь стороны замешается корысть... кто-нибудь да покажет когти... А вы сами способны ли на такую дружбу?
- А вот увидишь: ты повелевай и посмотри, какого раба приобретешь в своем друге...
- Вот и нет справедливости: ни раба, ни повелителя не нужно . Дружба любит равенство.
- Браво, Вера! Откуда у тебя эта мудрость?
- Какое смешное слово!
- Ну, такт?
- Дух божий веет не на одних финских болотах: повеял и на наш уголок.
- Ну, так мне теперь предстоит задача - не замечать твоей красоты, а напирать больше на дружбу? - смеясь, сказал он, - так и быть, постараюсь...
- Да, какое бы это было счастье, - заговорила она вкрадчиво, - жить, не стесняя воли другого, не следя за другим, не допытываясь, что у него на сердце, отчего он весел, отчего печален, задумчив? быть с ним всегда одинаково, дорожить его покоем, даже уважать его тайны...
"Она диктует мне программу, как вести себя с ней!" - подумал он.
- То есть не видать друг друга, не знать, не слыхать о существовании ... - сказал он, - это какая-то новая, неслыханная дружба: такой нет, Вера, - это ты выдумала!
Он взглянул на нее, она отвечала ему странным взглядом, "русалочным", по его выражению: глаза будто стеклянные, ничего не выражающие. В них блеснул какой-то торопливый свет и исчез.
"Странно, как мне знаком этот прозрачный взгляд! - думал он, - таков бывает у всех женщин, когда они обманывают! Она меня усыпляет... Что бы это значило? Уж в самом деле не любит ли она? У ней только и речи, чтоб "не стеснять воли". Да нет... кого здесь?.."
- О чем вы задумались? - спросила она.
- Ничего, ничего, продолжай!
- Я кончила.
- Хорошо, Вера, буду работать над собой, и если мне не удастся достигнуть того, чтоб не замечать тебя, забыть, что ты живешъ в доме, так я буду притворяться...
- Зачем притворяться: вы только откажитесь искренно, не на словах со мной, а в душе перед самим собой, от меня.
- Безжалостная!
- Убедите себя, что мой покой, мои досуги, моя комната, моя... "красота" и любовь... если она есть или будет... - это все мое, и что посягнуть на то или другое - значит...
Она остановилась.
- Посягнуть на чужую собственность или личность...
- О, о, о - вот как: то есть украсть или прибить. Ай да Вера! Да откуда у тебя такие ультраюридические понятия? Ну, а на дружбу такого строгого клейма ты не положишь? Я могу посягнуть на нее, да, это мое? Постараюсь! дай мне недели две срока, это будет опыт: если я одолею его, я приду к тебе, как брат, друг, и будем жить по твоей программе. Если же... ну, если это любовь, - я тогда уеду!
Что-то опять блеснуло в ее глазах. Он взглянул, но поздно: она опустила взгляд, и когда подняла, в нем ничего не было.
- Экая сверкающая ночь! - шепнул он.
- Аминь! - сказала она, подавая ему руку. - Пойдемте к бабушке, пить чай. Вот она открыла окно, сейчас позовет...
- Одно слово, Вера: скажи, отчего ты такая?
- Какая?
- Мудрая, сосредоточенная, решительная...
- Еще, еще прибавьте! - сказала она с дрожащим от улыбки подбородком. - Что значит мудрость?
- Мудрость... это совокупность истин, добытых умом, наблюдением и опытом и приложимых к жизни... - определил Райский, - это гармония идей с жизнью!
- Опыта у меня не было почти никакого, - сказала ома задумчиво, - и добыть этих идей и истин мне неоткуда...
- Ну, так у тебя зоркий от природы глаз и мыслящий ум...
- Что ж, это позволительно иметь или, может быть, стыдно девице, неприлично?..
- Откуда эти здравые идеи, этот выработанный язык? - говорил, слушая ее, Райский.
- Вы дивитесь, что на вашу бедную сестру брызнула капля деревенской мудрости! Вам бы хотелось видеть дурочку на моем месте - да? Вам досадно?..
- Ах, нет - я упиваюсь тобой. Ты сердишься, запрещаешь заикаться о красоте, но хочешь знать, как я разумею и отчего так высоко ставлю ее? Красота - и цель, и двигатель искусства, а я художник: дай же высказать раз навсегда...
- Говорите, - сказала она.
- В женской высокой, чистой красоте, - начал он с жаром, обрадовавшись, что она развязала ему язык, - есть непременно ум, в твоей, например. Глупая красота - не красота. Вглядись в тупую красавицу, всмотрись глубоко в каждую черту лица, в улыбку ее, взгляд - красота ее мало-помалу превратится в поразительное безобразие. Воображение может на минуту увлечься, но ум и чувство не удовлетворятся такой красотой: ее место в гареме. Красота, исполненная ума, - необычайная сила, она движет миром, она делает историю, строит судьбы; она, явно или тайно, присутствует в каждом событии. Красота и грация - это своего рода воплощение ума. От этого дура никогда не может быть красавицей, а дурная собой, но умная женщина часто блестит красотой. Красота, про которую я говорю, не материя: она не палит только зноем страстных желаний: она прежде всего будит в человеке человека, шевелит мысль, поднимает дух, оплодотворяет творческую силу гения, если сама стоит на высоте своего достоинства, не тратит лучи свои на мелочь, не грязнит чистоту...
Он остановился задумчиво.
- Все это не ново: но истина должна повторяться. Да, красота - это всеобщее счастье! - тихо, как в бреду, говорил он,это тоже мудрость, но созданная не людьми. Люди только ловят ее признаки, силятся творить в искусстве ее образы, и все стремятся, одни сознательно, другие слепо и грубо, к красоте, к красоте... к красоте! Она и здесь - и там! - прибавил он, глядя на небо, - и как мужчина может унизить, исказить ум, упасть до грубости, до лжи, до растления, так и женщина может извратить красоту и обратить ее, как модную тряпку, на наряд, и затаскать ее... Или, употребив мудро, - быть солнцем той сферы, где поставлена, влить массу добра... Это женская мудрость! Ты поймешь, Вера, что я хочу сказать, ты женщииа!.. И... ужель твоя женская рука поднимется казнить за это поклонение и человека, и артиста!..
- Ваш гимн красоте очень красноречив, cousin, - сказала Вера, выслушав с улыбкой, - запишите его и отошлите Беловодовой. Вы говорите, что она "выше мира". Может быть, в ее красоте есть мудрость. В моей нет. Если мудрость состоит, по вашим словам, в том, чтоб с этими правилами и истинами проходить жизнь, то я...
- Что?
- Не мудрая дева! Нет - у меня нет этого елея! - произнесла она.
Что-то похожее на грусть блеснуло в глазах, которые в одно мгновенье поднялись к небу и быстро потупились. Она вздрогнула и ушла торопливо домой.
- Если не мудрая, так мудреная! На нее откуда-то повеяло другим, не здешним духом!.. Да откуда же: узнаю ли я? Непроницаема, как ночь! Ужель ее молодая жизнь успела уже омрачиться?.. - в страхе говорил Райский, провожая ее глазами.
* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *
I
Райский считал себя не новейшим, то есть не молодым, но отнюдь не отсталым человеком. Он открыто заявлял, что, веря в прогресс, даже досадуя на его "черепаший" шаг, сам он не спешил укладывать себя всего в какое-нибудь, едва обозначившееся десятилетие, дешево отрекаясь и от завещанных историею, добытых наукой, и еще более от выработанных собственной жизнию убеждений, наблюдений и опытов, ввиду едва занявшейся зари quasi-новых {Мнимо новых (лат.).} идей, более или менее блестящих или остроумных гипотез, на которые бросается жадная юность.
Он ссылался на свои лета, говоря, что для него наступила пора выжидания и осторожности: там, где не увлекала его фантазия, он терпеливо шел за веком.
Его занимал общий ход и развитие идей, победы науки, но он выжидал результатов, не делая pas de geants, не спеша креститься в новую веру, предлагающую всевозможные умозрения и часто невозможные опыты.
Он приветствовал смелые шаги искусства, рукоплескал новым откровениям и открытиям, видоизменяющим, но не ломающим жизнь, праздновал естественное, но не насильственное рождение новых ее требований, как праздновал весну с новой зеленью, не провожая бесплодной и неблагодарной враждой отходящего порядка и отливающих начал, веря в их историческую неизбежность и неопровержимую, преемственную связь с "новой весенней зеленью", как бы она нова и ярко-зелена ни была.
От этого, бросая в горячем споре бомбу в лагерь неуступчивой старины, в деспотизм своеволия, жадность плантаторов, отыскивая в людях людей, исповедуя и проповедуя человечность, он добродушно и снисходительно воевал с бабушкой, видя, что под старыми, заученными правилами таился здравый смысл и житейская мудрость и лежали семена тех начал, что безусловно присвоивала себе новая жизнь, но что было только завалено уродливыми формами и наростами в старой.
Открытие в Вере смелости ума, свободы духа, жажды чего-то нового - сначала изумило, потом ослепило двойной силой красоты - внешней и внутренней, а наконец отчасти напугало его, после отречения ее от "мудрости".
- Не мудрая дева! - сказала она и вздрогнула.
"Мудреная", - решил он и задумался над этим.
Да, это не простодушный ребенок, как Марфенька, и не "барышня" . Ей тесно и неловко в этой устаревшей, искусственной форме, в которую так долго отливался склад ума, нравы, образование и все воспитание девушки до замужества.