Он какой-то артист: все рисует, пишет, фантазирует на фортепиано (и очень мило), бредит искусством, но, кажется, как и мы грешные, ничего не делает и чуть ли не всю жизнь проводит в том, что "поклоняется красоте", как он говорит: просто влюбчив по-нашему, как, помнишь, Дашенька Семечкина, которая была однажды заочно влюблена в испанского принца, увидевши портрет его в немецком календаре, и не пропускала никого, даже настройщика Киша. Но у него есть доброта, благородство, справедливость, веселость, свобода мыслей: только все это выражается порывами, и оттого не знаешь, как с ним держать себя.
Теперь он ищет моей дружбы, но я и дружбы его боюсь, боюсь всего от него, боюсь... (тут было зачеркнуто целых три строки). Ах, если б он уехал отсюда! Страшно и подумать, если он когда-нибудь... (опять зачеркнуто несколько слов).
А мне одно нужно: покой! И доктор говорит, что я нервная, что меня надо беречь, не раздражать, и слава богу, что он натвердил это бабушке: меня оставляют в покое. Мне не хотелось бы выходить из моего круга, который я очертила около себя: никто не переходит за эту черту, я так поставила себя, и в этом весь мой покой, все мое счастие.
Если Райский как-нибудь перешагнет эту черту, тогда мне останется одно: бежать отсюда! Легко сказать - бежать, а куда? Мне вместе и совестно: он так мил, добр ко мне, к сестре - осыпает нас дружбой, ласками, еще хочет подарить этот уголок... этот рай, где я узнала, что живу, не прозябаю!.. Совестно, зачем он расточает эти незаслуженные ласки, зачем так старается блистать передо мною и хлопочет возбудить во мне нежное чувство, хотя я лишила его всякой надежды на это. Ах, если б он знал, как напрасно все!
Ну,теперь скажу тебе кое-что о том..."
Письмо оканчивалось этой строкой. Райский дочитал - и все глядел на строки, чего-то ожидая еще, стараясь прочесть за строками. В письме о самой Вере не было почти ничего: она оставалась в тени, а освещен один он - и как ярко! Он все думал над письмом, оглядывая его со всех сторон. Потом вдруг очнулся.
- Это опять не то письмо: то на синей бумаге написано! - резко сказал он, обращаясь к Вере, - а это на белой...
Но Веры уж не было в комнате.
VI
Райский пришел к себе и начал с того, что списал письмо
Веры слово в слово в свою программу, как материал для характеристики. Потом он погрузился в глубокое раздумье, не о том, что она писала о нем самом: он не обиделся ее строгими отзывами и сравнением его с какой-то влюбчивой Дашенькой. "Что она смыслит в художественной натуре!" - подумал он. Его поглотили соображения о том, что письмо это было ответом на его вопрос: рада ли она его отъезду! Ему теперь дела не было, будет ли от этого хорошо Вере, или нет, что он уедет, и ему не хотелось уже приносить этой "жертвы". Лишь только червь сомнения вполз к нему в душу, им овладел грубый эгоизм: я выступило вперед и требовало жертв себе. И все раздумывал он: от кого другое письмо? Он задумчиво ходил целый день, машинально обедал, не говорил с бабушкой и Марфенькой, ушел от ее гостей, не сказавши ни слова, велел Егорке вынести чемодан опять на чердак и ничего не делал. С мыслью о письме и сама Вера засияла опять и приняла в его воображении образ какого-то таинственного, могучего, облеченного в красоту зла, и тем еще сильнее и язвительнее казалась эта красота. Он стал чувствовать в себе припадки ревности, перебирал всех, кто был вхож в дом, осведомлялся осторожно у Марфеньки и бабушки, к кому они все пишут и кто пишет к ним.
- Да кто пишет? Ко мне никто, - сказала бабушка, - а к Марфеньке недавно из лавки купец письмо прислал...
- Это, бабушка, не письмо, а счет за шерсть, за узоры: я забирала у него.
- А к Верочке купец не присылал? - спросил Райский.
- И к ней присылал: она для попадьи забирала...
- Не на синей ли бумаге?
- Да, на синей: вы почем знаете? Он все на синей бумаге пишет.
Он не отвечал. Ему стало было легче.
"А зачем же прятать его?" - вдруг шевельнулось опять, и опять пошла на целый день грызть забота.
"Да что мне за дело, черт возьми, ведь не влюблен же я в эту статую!" - думал он, вдруг останавливаясь на дорожке и ворочая одурелыми глазами вокруг.
"Вон где гнездится змея!" - думал опять, глядя злобно на ее окно с отдувающейся занавеской.
- Пойду прочь, а то еще подумает, что занимаюсь ею... дрянь! - ворчал он вслух, а ноги сами направлялись уже к ее крыльцу. Но не хватило духу отворить дверь, и он торопливо вернулся к себе, облокотился на стол локтями и просидел так до вечера.
"Что я теперь буду делать с романом? - размышлял он, - хотел закончить, а вот теперь в сторону бросило, и опять не видать конца!"
Он швырнул тетради в угол.
Все прочее вылетело опять из головы: бабушкины гости, Марк, Леонтий, окружающая идиллия - пропали из глаз. Одна Вера стояла на пьедестале, освещаемая блеском солнца и сияющая в мраморном равнодушии, повелительным жестом запрещающая ему приближаться, и он закрывал глаза перед ней, клонил голову и мысленно говорил:
"Вера, Вера, пощади меня, смотри, я убит твоей ядовитой красотой. Никто никогда не язвил меня..." и т. д.
То являлась она в полумраке, как настоящая Ночь, с звездным блеском, с злой улыбкой, с таинственным, нежным шепотом к кому-то и с насмешливой угрозой ему, блещущая и исчезающая, то трепетная, робкая, то смелая и злая!
Ночью он не спал, днем ни с кем не говорил, мало ел и даже похудел немного - и все от таких пустяков, от ничтожного вопроса: от кого письмо?
Скажи она, вот от такого-то или от такой-то, и кончено дело, ан и спокоен. Стало быть, в нем теперь неугомонное, раздраженное любопытство - и больше ничего. Удовлетвори она этому любопытству, тревога и пройдет. В этом и вся тайна.
"Надо узнать, от кого письмо, во что бы то ни стало, - решил он, - а то меня лихорадка бьет. Только лишь узнаю, так успокоюсь и уеду!" - сказал он и пошел к ней тотчас после чаю.
Ее не было дома, Марина сказала, что барышня надела шляпку, мантилью, взяла зонтик и ушла.
- Бог их знает, - отвечала та, - гуляют где-нибудь, ведь они не говорят, куда идут.
- Никогда?
- Никогда, и спрашивать не велят: гневаются!
И за обедом ее не было. Новый ужас.
- Где Вера? - спросил Райский у бабушки.
Бабушка только нахмурилась, но ничего не сказала. Он к Марфеньке:
- Не знаю, братец. Я видела давеча из окна, что она в деревню пошла.
- Где же она обедает?
- Молока у мужиков спросит или после придет, у Марины чего-нибудь спросит поесть.
- Все не по-людски! - ворчала про себя бабушка, - своенравная: в мать! Дались им какие-то нервы! И доктор тоже все о нервах твердит. "Не трогайте, не перечьте, берегите!" А они от нерв и куролесят!
- Что же вы не спросите, куда она ходит одна? - спросил Райский.
- Как можно спросить: прогневаются! - иронически заметила Татьяна Марковна, - на три дня запрутся у себя. Бабушка не смей рта разинуть!
- Куда ж это она одна?.. - тихо говорил Райский.
- Она у нас все одна ходит, - отвечала Марфенька.
- А ты?
- Как можно: я боюсь
- Чего?
- Мало ли чего! змей, лягушек, собак, больших свиней, воров, мертвецов... Арины боюсь.
- Какой Арины?
- Дурочка у нас есть.
- А Вера?
- Ничего не боится: даже в церковь на ночь заприте ее, и то не боится
- А ты бы спросила ее завтра, Марфенька, где она была.
- Рассердится!
- Все боятся, прошу покорно!
На другой день опять она ушла с утра и вернулась вечером. Райский просто не знал, что делать от тоски и неизвестности. Он караулил ее в саду, в поле, ходил по деревне, спрашивал даже у мужиков, не видали ли ее, заглядывал к ним в избы, забыв об уговоре не следить за ней.
Уж становилось темно, когда он, блуждая между деревьями, вдруг увидел ее пробирающеюся сквозь чащу кустов и деревьев, росших по обрыву. Он весь задрожал и бросился к ней, так что и она вздрогнула и остановилась.
- Кто тут? - спросила она.
- Это...ты... Вера?..
- Да, я: а что?
- А тебя по всему дому искали, не знали, куда ты делась!
- Кто? - нахмурившись, спросила она.
- Бабушка и Марфенька очень беспокоились...
- Что это им вздумалось? Никогда не беспокоились, а сегодня?.. Вы бы им сказали, что напрасно, что я никого не прошу беспокоиться обо мне.
- И... я тоже сам...
- Вы? покорно благодарю: зачем?
- Но ведь легко может случиться что-нибудь...
- Например?
- Например... беда какая-нибудь: мало ли случаев? Пьяный народ шатается... змеи, воры, собаки, свиньи, мертвецы... - шутливо прибавил Райский, припомнив все страхи Марфеньки, - могут испугать...
- Вот я только вас испугалась теперь, а там ни воров, ни мертвецов нет.
Она указала на обрыв.
- До беды недалеко: иногда так легко погибнуть человеку... - заметил он.
- Ну, когда я стану погибать, так перед тем попрошу у вас или у бабушки позволения! - сказала она и пошла.
- Гордое творение! - прошептал он.
- На одну минуту, Вера, - вслух прибавил потом, - я виноват, не возвратил тебе письма к попадье. Вот оно. Все хотел сам отдать, да тебя не было.
Она взяла письмо и положила в карман.
- А то, другое, которое там?.. - ласково, но с дрожью в голосе спросил он, наклоняясь к ней.
- Какое то и где там?
- Другое, синее письмо: в кармане?
У него сердце замирало, он ждал ответа.
Она выворотила наизнанку карман.
- Ах, уж нет! - сказал Райский, - от кого бы оно могло быть?
- То?.. А от попадьи ко мне, - сказала она, помолчав, - я на него и отвечала.
- От попадьи! - почти закричал он на весь сад.
- Да, конечно! - подтвердила она равнодушно и ушла.
- От попадьи! - повторил он, и у него гора с плеч свалилась. - А я бился, бился, а ларчик открывался просто! От попадьи! В самом деле: в одном кармане и письмо и ответ на него! Это ясно! Не показывала она мне, тоже понятно: кто покажет чужое письмо, с чужими секретами?.. Разумеется, разумеется! И давно бы сказала: охота мучить! Какой мгновенный переход, однако, от этой глупой тоски, от раздражения к спокойствию! Вот и опять тишина во всем организме, гармония! Боже, какой чудный вечер! Какое блестящее небо, как воздух тепел, как хорошо! Как я здоров и глубоко покоен! Теперь все узнал, нечего мне больше делать: через два дня уеду!