- Куда это ты, Борис Павлович? - спросила она, подозвав его к окну.
- На Волгу, бабушка, грозу посмотреть.
- В уме ли ты? Воротись!
- Нет, я пойду...
- Говорят, не ходи! - повелительно прибавила она.
Опять блеснула молния и раздался продолжительный раскат грома. Бабушка в испуге спряталась, а Райский сошел с обрыва и пошел между кустов едва заметной извилистой тропинкой.
Дождь лил как из ведра, молния сверкала за молнией, гром ревел. И сумерки, и тучи погрузили все в глубокий мрак. Райский стал раскаиваться в своем артистическом намерении посмотреть грозу, потому что от ливня намокший зонтик пропускал воду ему на лицо и на платье, ноги вязли в мокрой глине, и он, забывши подробности местности, беспрестанно натыкался в роще на бугры, на пни или скакал в ямы.
Он поминутно останавливался и только при блеске молнии делал несколько шагов вперед. Он знал, что тут была где-то, на дне обрыва, беседка, когда еще кусты и деревья, росшие по обрыву, составляли часть сада.
Недавно еще, пробираясь к берегу Волги, мимоходом он видел ее в чаще, но теперь не знал, как пройти к ней, чтобы укрыться там и оттуда, пожалуй, наблюдать грозу. Назад идти опять между сплошных кустов, по кочкам и ямам подниматься вверх, он тоже не хотел и потому решил протащиться еще несколько десятков сажен до проезжей горы, перелезть там через плетень и добраться по дороге до деревни. Сапоги у него размокли совсем: он едва вытаскивал ноги из грязи и разросшегося лопуха и крапивы и, кроме того, не совсем равнодушен был к этому нестерпимому блеску молнии и треску грома над головой.
"Можно бы любоваться грозой из комнаты!" - сознавался он про себя.
Наконец он уткнулся в плетень, ощупал его рукой, хотел поставить ногу в траву - поскользнулся и провалился в канаву. С большим трудом выкарабкался он из нее, перелез через плетень и вышел на дорогу. По этой крутой и опасной горе ездили мало, больше мужики, порожняком, чтооы не делать большого объезда, в телегах, на своих смирных, запаленных, маленьких лошадях в одиночку.
Райский, мокрый, свернув зонтик под мышкой, как бесполезное орудие, жмурясь от ослепительной молнии, медленно и тяжело шел в гору по скользкой грязи, беспрестанно останавливаясь, как вдруг послышался ему стук колес.
Он прислушался: шум опять раздался невдалеке. Он остановился, стук все ближе и ближе, слышалось торопливое и напряженное шаганье конских копыт в гору, фырканье лошадей и понукающий окрик человека. Молния блистала уже пореже, и потому, при блеске ее, Райский не мог еще различить экипажа.
Он только посторонился с дороги и уцепился за плетень, чтоб дать экипажу проехать, когда тот поравняется, так как дорога была узка.
Наконец молния блеснула ярко и осветила экипаж, вроде крытой линейки или барабана, запряженного парой сытых и, как кажется, отличных коней,и группу людей в шарабане.
Опять молния - и Райский остолбенел, узнавши в группе - Веру.
- Вера! - закричал он во весь голос.
Экипаж остановился.
- Кто тут? - спросил ее голос.
- Я.
- Брат! Что вы тут делаете? - с изумлением спросила она.
- А ты что?
- Я возвращаюсь домой.
- И я тоже.
- Вы откуда?
- Да вот тут бродил в обрыве и потерял дорогу в кустах. Иду по горе. А ты как это решилась по такой крутизне? С кем ты? Чьи это лошади? Нельзя ли меня довезти?
- Прошу покорно, места много. Дайте руку, я помогу вам влезть! - сказал мужской голос.
Райский протянул руку, и кто-то сильно втащил его под навес шарабана. Там, кроме Веры, он нашел еще Марину. Обе они, как мокрые курицы, жались друг к другу, стараясь защититься кожаным фартуком от хлеставшего сбоку ливня.
- Кто это с тобой? Чьи лошади, кто правит ими? - спрашивал тихо Райский у Веры.
- Иван Иваныч.
- Какой Иван Иваныч?
- Лесничий! - тихо шепнула она в ответ.
- Лесничий?.. - заговорил Райский, но Вера слегка толкнула его в бок, чтобы он молчал, потому что голова и уши лесничего были у них под носом.
- После! - шепнула она.
"Лесничий!" - думал Райский и припомнил разговор с бабушкой, ее похвалы, намеки на "славную партию".
"Так вот кто герой романа: лесничий - лесничий!" - не помня себя, твердил Райский.
Он старался взглянуть на лесничего. Но перед носом у него тряслась только низенькая шляпа с большими круглыми полями да широкие плечи рослого человека, покрытые макинтошем. Сбоку он видел лишь силуэт носа и - как казалось ему, бороду.
Лесничий ловко правил лошадьми, карабкавшимися на крутую гору, подстегивал то ту, то другую, посвистывал, забирал круто вожжи, когда кони вдруг вздрагивали от блеска молнии, и потом оборачивался к сидящим под навесом.
- Что, Вера Васильевна, каково вам, не озябли ли, не промокли ли вы? - осведомлялся он заботливо.
- Нет, нет, мне хорошо, Иван Иванович, дождь не достает меня.
- Взяли бы вы мекинтош мой... - предлагал Иван Иванович. - Боже сохрани, простудитесь: век себе не прощу, что взялся везти вас.
- Ах, какие вы - надоели!- с дружеской досадой сказала Вера, - знайте свое дело, правьте лошадьми!
- Как угодно! - с торопливой покорностью говорил Иван Иванович и обращался к лошадям.
Но, посвистав и покричав на них, он, по временам, будто украдкой, оборачивался к Вере посмотреть, что она.
Объехавши Малиновку, они подъехали к воротам дома Татьяны Марковны.
Лесничий соскочил и начал стучать рукояткой бича в ворота. У крыльца он предоставил лошадей на попечение подоспевшим Прохору, Тараске, Егорке, а сам бросился к Вере, встал на подножку экипажа, взял ее на руки и, как драгоценную ношу, бережно и почтительно внес на крыльцо, прошел мимо лакеев и девок, со свечами вышедших навстречу и выпучивших на них глаза, донес до дивана в зале и тихо посадил ее.
Райский, мокрый, как был в грязи, бросился за ними и не пропустил ни одного его движения, ни ее взгляда.
Потом лесничий воротился в переднюю, снял с себя всю мокрую амуницию, длинные охотничьи сапоги, оправился, отряхнулся, всеми пятью пальцами руки, как граблями, провел по густым волосам и спросил у людей веничка или щетку.
Бабушка между тем здоровалась с Верой и вместе осыпала ее упреками, что она пускается на "такие страсти", в такую ночь, по такой горе, не бережет себя, не жалеет ее, бабушки, не дорожит ничьим покоем и что когда-нибудь она этак "уложит ее в гроб"
За этим, разумеется, последовало приказание поскорей переменить платье и белье, обсушиться, обогреться, подавать самовар, собирать ужин.
- Ах, бабушка, как мне всего хочется! - говорила Вера, ласкаясь, как кошка, около бабушки, - и чаю, и супу, и жаркого, и вина. И Ивану Иванычу тоже. Скорее, милая бабушка!
- Сейчас, сейчас - вот и прекрасно: все, все - будет!
- А где ж Иван Иваныч? - Иван Иваныч! - обратилась бабушка к лесничему, - подите сюда, что вы там делаете? - Марфенька, где Марфенька? Что она забилась там к себе?
- Вот сейчас оправлюсь да почищусь, Татьяна Марковна, говорил голос из передней. Егор, Яков, Степан чистили, терли, чуть не скребли лесничего в передней, как доброго коня.
Он вошел в комнату, почтительно поцеловал руку у бабушки и у Марфеньки, которая теперь только решилась освободить свою голову из-под подушки и вылезть из постели, куда запряталась от грозы.
- Марфенька, иди скорей, - сказала бабушка, - не прятаться надо, а богу молиться, гром и не убьет!
- Я этого не боюсь, - сказала Марфенька, - гром бьет все больше мужиков, - а так, просто страшно!
Райский между тем, мокрый, стоя у окна, устремил на гостя жадный взгляд.
Иван Иванович Тушин был молодец собой. Высокий, плечистый, хорошо сложенный мужчина, лет тридцати осьми, с темными густыми волосами, с крупными чертами лица, с большими серыми глазами, простым и скромным, даже немного застенчивым взглядом и с густой темной бородой. У него были большие загорелые руки, пропорциональные росту, с широкими ногтями.
Одет он был в серое пальто, с глухим жилетом, из-за которого на галстух падал широкий отложной воротник рубашки домашнего полотна. Перчатки белые замшевые, в руках длинный бич, с серебряной рукояткой.
"Молодец, красивый мужчина: но какая простота... чтоб не сказать больше... во взгляде, в манерах! Ужели он - герой Веры?.." - думал Райский, глядя на него и с любопытством ожидая, что покажет дальнейшее наблюдение.
"А почему ж нет? - ревниво думал опять, - женщины любят эти рослые фигуры, эти открытые лица, большие здоровые руки - всю эту рабочую силу мышц... Но ужель Вера?.."
- Ты, мой батюшка, что! - вдруг всплеснув руками, сказала бабушка, теперь только заметившая Райского. - В каком виде! Люди, Егорка! - да как это вы угораздились сойтись? Из какой тьмы кромешной! Посмотри, с тебя течет, лужа на полу! Борюшка! ведь ты уходишь себя! Они домой ехали, а тебя кто толкал из дома? Вот - охота пуще неволи! Поди, поди переоденься, - да рому к чаю! - Иван Иваныч! - вот и вы пошли бы с ним... Да знакомы ли вы? Внук мой, Борис Павлыч Райский - Иван Иваныч Тушин!.. Мы уж познакомились - сказал кланяясь Тушин - на дороге подобрали вашего внука и вместе приехали. Благодарю покорно, мне ничего не нужно. А вот вы, Борис Павлыч, переоделись бы: у вас ноги мокрые!
- Вы уж меня извините, старуху, а вы все, кажется, полоумные, - заговорила бабушка, - в такую грозу и зверь не выползет из своей берлоги!.. Вон, господи, как сверкает еще до сих пор! Яков, притвори поди ставню поплотнее. А вы - в такой вечер через Волгу!
- Ведь у меня свой крепкий паром, - сказал Тушин, - с крытой беседкой. Вера Васильевна были там, как в своей комнате: ни капли дождя не упало на них.
- Да страсть-то какая, гроза!
- Что ж, гроза, помилуйте, это только старым бабам...
- Покорно благодарю: а я-то кто же? - вдруг сказала бабушка.
Тушин переконфузился.
- Извините, я не нарочно, с языка сорвалось! Я про простых баб...
- Ну, бог вас простит! - смеясь, сказала бабушка. - Вам - ничего, я знаю. Вон вас каким господь создал - да Вера-то: как на нее нет страха! Ты что у меня за богатырь такой!
- С Иваном Ивановичем как-то не страшно, бабушка.
- Иван Иваныч медведей бьет, и ты бы пошла?