- Кто там? - спросила она с испугом.
- Я, бабушка, - отворите! - говорил голос Марфеньки. Татьяна Марковна отворила
- Что ты, дитя мое? Проститься пришла - бог благословит тебя! Отчего ты не ужинала? Где Николай Андреич? - сказала она. Но, взглянув на Марфеньку, испугалась.
- Что ты, Марфенька? Что случилось? На тебе лица нет: вся дрожишь? Здорова ли? Испугалась чего-нибудь? - посыпались вопросы.
- Нет, нет, бабушка, ничего, ничего... я пришла... Мне нужно сказать вам... - говорила она, прижимаясь к бабушке в страхе.
- Сядь, сядь... на кресло
- Нет, бабушка, - я сяду к вам, а вы лягте. Я все расскажу - и свечку потушите...
- Да что случилось - ты меня пугаешь...
- Ничего, бабушка, - ляжем поскорей, я все вам на ушко расскажу...
Бабушка поспешила исполнить ее требование, и Марфенька рассказала ей, что случилось с ней, после чтения в саду. А случилось вот что.
Когда Викентьев, после чтения, вызвал Марфеньку в сад, между ними нечаянно произошла следующая сцена. Он звал ее в рощу слушать соловья.
- Пока вы там читали - я все слушал: ах, как поет, как поет, - пойдемте! - говорил он
- Теперь темно, Николай Андреевич, - сказала она.
- Разве вы боитесь?
- Одна боюсь, а с вами нет.
- Так пойдемте! А как хорошо поет - слышите, слышите? отсюда слышно! Тут филин было в дупле начал кричать - и тот замолчал. Пойдемте.
Она стояла на крыльце и сошла в аллею нерешительно. Он подал ей руку. Она шла медленно, будто нехотя.
- Какая темнота; дальше не пойду, не трогайте меня за руку! - почти сердито говорила она, а сама все подвигалась невольно, как будто ее вели насильно, хотя Викеньев выпустил ее руку.
- Поближе, сюда! - шептал он.
Она делала два шага, точно ощупью, и останавливалась.
- Еще, еще, не бойтесь!
Она подвигалась еще шаг; сердце у ней билось и от темноты и от страха.
- Темно, я боюсь... - говорила она.
- Да полноте, чего бояться - здесь никого нет. Вот сюда еще; смотрите, здесь канава, обопритесь на меня - вот так!
- Что вы, оставьте, я сама! - говорила она в испуге, но не успела договорить, как он, обняв ее за талию, перенес через канаву.
Они вошли в рощу.
- Я дальше не пойду ни шагу...
А сама понемногу подвигалась, пугаясь треска сучьев под ногой.
- Вот станемте здесь - тише... - шептал он, - слышите?
Соловей лил свои трели. Марфеньку обняло обаяние теплой ночи. Мгла, легкий шелест листьев и щелканье соловья наводили на нее дрожь. Она оцепенела в молчании и по временам от страха ловила руку Викентьева. А когда он сам брал ее за руку, она ее отдергивала.
- Как хорошо, Марфа Васильевна, какая ночь! - говорил он
Она махнула ему рукой, чтоб он не мешал слушать. В ней только что начинала разыгрываться сладость нервного раздражения.
- Марфа Васильевна, - шептал он чуть слышно, - со мной делается что-то такое хорошее, такое приятное, чего я никогда не испытывал... точно все шевелится во мне.
Она молчала.
- Я теперь вскочил бы на лошадь и поскакал бы во всю мочь, чтоб дух захватывало... Или бросился бы в Волгу и переплыл на ту сторону... А с вами, ничего?
Она вздрогнула.
- Что вы, испугались? Уйдемте отсюда! Послушали и довольно, а то бабушка рассердится...
- Ах, нет - еще минуту, ради бога... - умолял он.
Она остановилась как вкопанная. Соловей все заливался.
- О чем он поет? - спросил он.
- Не знаю!
А ведь что-нибудь да высказывает: не на ветер же он свищет! Кто-нибудь его слушает...
- Мы - слушаем... - шепнула Марфенька - и слушала.
- Боже мой, какая прелесть!.. Марфа Васильевна... - шепнул Викентьев и задумался
- Где вы, Николай Андреич? - спросила она. - Что вы молчите? Точно вас нет: тут ли вы?
- Я думаю, соловей поет то самое, что мне хотелось бы сказать теперь, да не умею...
- Ну, говорите по-соловьиному... - сказала она, смеясь. - Почем вы знаете, что он поет?
- Знаю.
- Ну, говорите.
- Он поет о любви.
- О какой любви? Кого ему любить?
- Он поет о моей любви... к вам
Он и сам было испугался своих слов, но вдруг прижал ее руку к губам и осыпал ее поцелуями.
В одну минуту она вырвала руку, бросилась опрометью назад, сама перескочила канаву и, едва дыша, пробежала аллею сада, вбежала на ступени крыльца и остановилась на минуту перевести дух.
Он бросился за ней.
- Ни шагу дальше - не смейте! - сказала она, едва переводя дух и держась за ручку двери. - Идите домой!
- Марфа Васильевна! ангел, друг...
- Как вы смеете меня так называть: что - я сестра вам или кузина!
- Ангел! Прелесть... вы все для меня! Ей-богу...
- Я закричу, Николай Андреич. Подите домой! - повелительно прибавила она, не переставая дрожать
- Послушайте, скажите, отчего вы стали не такие... с некоторых пор дичитесь меня, не ходите одни со мной?..
- Мы не дети, пора перестать шалить, - говорила она, - и то бабушка...
- Что бабушка?
- Ничего. Вы слышали, что сейчас читали в книге о Ричарде и Кунигунде: что им за это было? Как же вы позволили себе...
- Этого ничего не было, Марфа Васильевна! Эту книгу сочинил, должно быть, Нил Андреич...
- Идите домой! Бог знает, что люди говорят о нас...
- Вы разлюбили меня, Марфа Васильевна? - уныло сказал он и даже не поерошил против обыкновения волос.
- А разве я вас любила? - с бессознательным кокетством спросила она. - Кто вам сказал, какие глупости! С чего вы взяли, я вот бабушке скажу!
- Я и сам скажу!
- Что вы скажете? Ничего вы не можете сказать про меня! - задорно, и отчасти с беспокойством, говорила она. - Что вы это сегодня выдумали! Нашло на вас?..
- Да, нашло. Выслушайте меня, ангел Марфа Васильевна... На коленях прошу...
Он встал на колени.
- Уйду, если станете говорить. Дайте мне только оправиться, а то перепугаю всех; я вся дрожу... Сейчас же к бабушке!
Он встал, решительно подошел к ней, взял ее за руку и почти насильно увел в аллею.
- Я не хочу, не пойду... вы дерзкий! забываетесь...говорила она, стараясь нейти за ним и вырывая у него руку, и против воли шла. - Что вы делаете, как смеете! Пустите, я закричу!.. Не хочу слушать вашего соловья!
- Не соловья, а меня слушайте! - сказал он нежно, но решительно. - Я не мальчик теперь - я тоже взрослый, выслушайте меня, Марфа Васильевна!
Она вдруг перестала вырываться, оставила ему свою руку, которую он продолжал держать, и с бьющимся сердцем и напряженным любопытством послушно окаменела на месте.
- Вы или бабушка правду сказали: мы больше не дети, и я виноват только тем, что не хотел замечать этого, хоть сердце мое давно заметило, что вы не дитя...
Она было рванула опять свою руку, но он с тихой силой держал ее.
- Вы взрослая и потому не бойтесь выслушать меня: я говорю не ребенку. Вы были так резвы, молоды, так милы, что я забывал с вами мои лета и думал, что еще мне рано - да мне, по летам, может быть, рано говорить, что я...
- Я уйду: вы что-то опять страшное хотите сказать, как в роще... Пустите! - говорила шепотом Марфенька и дрожала, и рука ее дрожала. - Уйду, не стану слушать, я скажу бабушке все...
- Непременно, Марфа Васильевна, и сегодня же вечером. Поэтому не бойтесь выслушать меня. Я так сроднился, сблизился с вами, что если нас вдруг разлучить теперь... Вы хотите этого, скажите?
Она молчала.
- Марфа Васильевна, хотите расстаться?
Она молчала, только сделала какое-то движение в темноте.
- Если хотите, расстанемтесь, вот теперь же... - уныло говорил он. - Я знаю, что будет со мной: я попрошусь куда-нибудь в другое место, уеду в Петербург, на край света, если мне скажут это - не Татьяна Марковна, не маменька моя - они, пожалуй, не скажут, но я их не послушаю, - а если скажете вы. Я сейчас же с этого места уйду и никогда не ворочусь сюда! Я знаю, что уж любить больше в жизни никогда не буду... ей-богу, не буду... Марфа Васильевна!
Она молчала.
- Вы скажите только слово, можно мне любить вас? Если нет - я уеду - вот прямо из сада и никогда...
Вдруг Марфенька заплакала навзрыд и крепко схватила его за руку, когда он сделал шаг от нее
- Видите, видите! разве вы не ангел! Не правду я говорил, что вы любите меня! Да, любите, любите, любите! - кричал он, ликуя, - только не так, как я вас... нет!
- Как вы смеете... говорить мне это? - сказала она, обливаясь слезами, - это ничего, что я плачу. Я и о котенке плачу, и о птичке плачу. Теперь плачу от соловья: он растревожил меня да темнота. При свечке или днем - я умерла бы, а не заплакала бы Я вас любила, может быть, да не знала этого...
- И я почти не знал, что люблю вас... Все соловей наделал: он открыл наш секрет. Мы так и скажем на него, Марфа Васильевна... И я бы днем ни за какие сокровища не сказал вам... ей-богу - не сказал бы...
- А теперь я вас ненавижу, презираю, - сказала она. - Вы противный, вы заставили меня плакать, а сами рады, что я плачу; вам весело...
- Весело? и вам весело, ей-богу весело - вы так только...
- Дай бог здоровья соловью!
- Вы гадкий, нечестный!
- Нет, нет, - перебил он и торопливо поерошил голову, - не говорите этого. Лучше назовите меня дураком, но я честный, честный, честный! - Я никому не позволю усомниься... Никто не смеет!
- А я смею! - задорно сказала Марфенька. - Вы нечестный: вы заставили бедную девушку высказать поневоле, чего она никому, даже богу, отцу Василью, не высказала бы... А теперь, боже мой, какой срам!
И этот "божий младенец", по выражению Татьяны Марковны, опять залился искренними слезами раскаяния.
- Нечестно, нечестно! - твердила она в тоске, - я вас уже теперь не люблю. Что скажут, что подумают обо мне? я пропала...
- Друг мой, ангел!..
- Опять вы за свое?
- Вспомните, что вы не дитя! - уговаривал ее Викентьев
- Как вы странно говорите! - вдруг остановила она его, перестав плакать, - вы никогда не были таким, я вас никогда так не видала! Разве вы такой, как давеча были, когда с головой ушли в рожь, перепела передразнивали, а вчера за моим котенком на крышу лазили? Давно ли на мельнице нарочно выпачкались в муку, чтоб рассмешить меня?.. Отчего вы вдруг не такой стали?
- Какой же я стал, Марфа Васильевна?
- Дерзкий - смеете говорить мне такие глупости в глаза
- А вы сами разве такая, какие были недавно, еще сегодня вечером? Разве вам приходило в голову стыдиться или бояться меня? приходили вам на язык такие слова, как теперь? И вы тоже изменились!