Марья Егоровна закусила от смеха губу. Викентьев сконфузился, потом засмеялся, потом вскочил.
- Я в канцелярию теперь пойду, - сказал он, но Татьяна Марковна удержала его.
- Сядьте, Николай Андреич, да послушайте, что я вам скажу - серьезно заговорила она.
Он видел, что собирается гроза, и начал метаться в беспокойстве, не зная, чем отвратить ее! Он поджимал под себя ноги и клал церемонно шляпу на колени или вдруг вскакивал, подходил к окну и высовывался из него почти до колен.
- Сиди же смирно, когда Татьяна Марковна с тобою говорить хочет, - сказала мать.
- Что ваша совесть говорит вам? - начала пилить Бережкова, - как вы оправдали мое доверие? А еще говорите, что любите меня и что я люблю вас как сына! А разве добрые дети так поступают? Я считала вас скромным, послушным, думала, что сбивать с толку бедную девочку не станете, пустяков ей не будете болтать...
Она остановилась. Он мрачно посмотрел на мать.
- Что! - сказала она, - поделом тебе!
- Татьяна Марковна, я не успел нынче позавтракать, нет ли чего? - вдруг попросил он, - я голоден...
- Видите, какой хитрый! - сказала Бережкова, обращаясь к его матери. - Он знает мою слабость, а мы думали, что он дитя! Не поддели, не удалось, хоть и проситесь в женихи!
Викентьев обернул шляпу вверх дном и забарабанил по ней пальцами.
- Не треплите шляпу; она не виновата, а лучше скажите, чего это вы вздумали, что за вас отдадут Марфеньку?
Вдруг у него краска сбежала с лица - он с горестным изумлением взглянул на Татьяну Марковну, потом на мать.
- Послушайте, не шутите со мной, - сказал он в тревоге, если это шутка, так она жестока. Шутите вы, Татьяна Марковна или нет?
- А вы как думаете?
- Думаю, что шутите: вы добрая, не то что.
Он поглядел на мать.
- Каков волчонок, Татьяна Марковна!
- Нет, не шутя скажу, что не хорошо сделал, батюшка, что заговорил с Марфенькой, а не со мной. Она дитя, как бывают дети, и без моего согласия ничего бы не сказала. Ну, а если б я не согласилась?
- Так вы согласились! - вдруг вспрыгнув, сказал он.
- Погоди, погоди - сядь, сядь! - обе закричали на него.
- С другой бы, может быть, так и надо сделать, а не с ней, - продолжала Татьяна Марковна. - Тебе, сударь, надо было тихонько сказать мне, а я бы сумела, лучше тебя, допытаться у нее, любит она или нет? А ты сам вздумал...
- Ей-богу, нечаянно... Татьяна Марковна.,.
- Да не божитесь, даже слушать тошно.
- Все проклятый соловей наделал...
- Вот теперь "проклятый", а вчера так не знал цены ему!
- Я и не думал, и в голову не приходило - ей-богу... Однако позвольте доложить, в свое оправдание, вот что, торопился высказать
Викентьев, ерошил голову и смело смотрел в глаза им обеим.
- Вы хотите, чтоб я поступил, как послушный, благонравный мальчик, то есть съездил бы к тебе, маменька, и спросил твоего благословения, потом обратился бы к вам, Татьяна Марковна, и просил бы быть истолковательницей моих чувств, потом через вас получил бы да и при свидетелях выслушал бы признание невесты, с глупой рожей поцеловал бы у ней руку, и оба, не смея взглягуть друг на друга, играли бы комедию, любя с позволения старших... Разве это счастье?
- А по-твоему, лучше ночью в саду нашептывать девушке... - перебила мать.
- Лучше, maman, вспомни себя...
- Каков, ах ты! - обе закричали на него, - откуда это у него берется? Соловей, что ли, сказал тебе?
- Да, соловей, он пел, а мы росли: он нам все рассказал, и пока мы с Марфой Васильевной будем живы - мы забудем многое, все, но этого соловья, этого вечера, шепота в саду и ее слез никогда не забудем. Это-то счастье и есть, первый и лучший шаг его - и я благодарю бога за него и благодарю вас обеих, тебя, мать, и вас, бабушка, что вы обе благословили нас... Вы это сами думаете, да только так, из упрямства, не хотите сознаться: это нечестно...
У него даже навернулись слезы.
- Если б надо было опять начать, я опять вызвал бы Марфеньку в сад... - добавил он.
Татьяна Марковна в умилении обняла его.
- Бог тебя простит, добрый, милый внучек! Так, так: ты прав, с тобой, а не с другим, Марфенька только и могла слушать соловья...
Викентьев бросился на колени.
- Бабушка, бабушка! - говорил он.
- Вот уж и бабушка: не рано ли стал величать? Да и к лицу ли тебе жениться? погоди года два, три - созрей.
- Поумней! - подсказала мать, - перестань повесничать.
- Если б вы обе не согласились, - сказал он, - я бы...
- Что?
- Уехал бы сегодня же отсюда и в гусары пошел бы, и долгов наделал бы, совсем пропал бы!
- Еще грозит! - сказала Татьяна Марковна, - я вольничать вам не дам, сударь!
- Отдайте мне только Марфу Васильевну, и я буду тише воды, ниже травы, буду слушаться, даже ничего... не съем без вашего спроса...
- Полно, так ли?
- Так, так - ей богу...
- Еще отстаньте от божбы, а то...
Он бросился целовать руки Бережковой.
- А кушать все хочется? - спросила Татьяна Марковпа.
- Нет, уж мне теперь не до еды!
- Что ж, уж не отдать ли за него Марфеньку, Марья Егоровна?
- Не стоит, Татьяна Марковна, да и рано. Пусть бы года два...
Он налетел на мать и поцелуем залепил ей рот.
- Видите, какого сорванца вы пускаете в дом! - говорила мать, оттолкнув его прочь.
- Со мной не смеет, я его уйму - подойди-ка сюда...
Он подошел к Татьяне Марковне: она его перекрестила и поцеловала в лоб.
- Ух! - сказал он, садясь, - мучительницы вы обе: зачем так терзали - сил нет!
- Вперед будь умнее!
- Где же Марфа Васильевна?.. я побегу...
Погоди, имей терпение!.. они у меня не такие верченые! - сказала бабушка.
- Опять терпение!
- Теперь оно и начинается: полно скакать и бегать, ты не мальчик, да и она не дитя. Ведь сам говоришь, что соловей вам растолковал обоим, что вы "созрели" - ну, так и остепенись!
Он немного смутился от этого справедливого замечания и скромно остался в гостиной, пока пошли за Марфенькой.
- Ни за что не пойду! И сохрани господи! - отвечала она и Марине, и Василисе.
Наконец сама бабушка с Марьей Егоровной отыскали ее за занавесками постели в углу, под образами, и вывели ее оттуда, раскрасневшуюся, не одетую, старающуюся закрыть лицо руками.
Обе принялись целовать ее и успокоивать. Но она наотрез отказалась идти к обеду и к завтраку, пока все не перебывали у ней в комнате и не поздравили по очереди.
Точно так же она убегала и от каждого гостя, который приезжал поздравлять, когда весть пронеслась по городу.
Вера с покойной радостью услыхала, когда бабушка сказала ей об этом:
- Я давно ждала этого, - сказала она.
- Теперь, если б бог дал пристроить тебя... - начала было Татьяна Марковна со вздохом, но Вера остановила ее.
- Бабушка! - сказала она с торопливым трепетом, - ради бога, если любите меня, как я вас люблю... то обратите все попечения на Марфеньку. Обо мне не заботьтесь...
- Разве я тебя меньше люблю? Может быть, у меня сердце больше болит по тебе...
- Знаю, и это мучает меня... Бабушка! - почти с отчаянием молила Вера, - вы убьете меня, если у вас сердце будет болеть обо мне...
- Что ты говоришь, Верочка? Опомнись!..
- Это убьет меня, я говорю не шутя, бабушка.
- Да чем, чем, что у тебя на уме, что на сердце? - говорила тоже почти с отчаянием бабушка, - разве не станет разумения моего, или сердца у меия нет, что твое счастье или несчастье... чужое мне?..
- Бабушка! у меня другое счастье и другое несчастье, нежели у Марфеньки. Вы добры, вы умны, дайте мне свободу...
- Ты успокой меня: скажи только, что с тобою?..
- Ничего, бабушках нет, только не старайтесь пристроивать меня...
- Ты горда, Вера! - с горечью сказала старушка.
- Да, бабушка, - может быть: что же мне делать?
- Не бог вложил в тебя эту гордость!
Вера не отвечала, но страдала невыразимо оттого, что она не могла растолковать себя ей. Она металась в тоске.
- Открой мне душу, я пойму, может быть, сумею облегчить горе, если есть...
- Когда оно настанет - и я не справлюсь одна... тогда и приду к вам - и ни к кому больше, да к богу! Не мучьте меня теперь и не мучьтесь сами... Не ходите, не смотрите за мной...
- Не поздно ли будет тогда, когда горе придет?.. - прошептала бабушка. - Хорошо, - прибавила она вслух, - успокойся, дитя мое! я знаю, что ты не Марфенька, и тревожить тебя не стану.
Она поцеловала ее со вздохом и ушла скорыми шагами, понурив голову. Это было единственное темное облачко, помрачавшее ее радость, и она усердно молилась, чтобы оно пронеслось, не сгустившись в тучу.
Вера долго ходила взволнованная по саду и мало-помалу успокоилась. В беседке она увидела Марфеньку и Викентьева и быстро пошла к ним. Она еще не сказала ни слова Марфеньке после новости, которую узнала утром.
Она подошла к ней, пристально и ласково поглядела ей в глаза, потом долго целовала ей глаза, губы, щеки. Положив ее голову, как ребенка, на руку себе, она любовалась ее чистой, младенческой красотой и крепко сжала в объятиях.
- Ты должна быть счастлива! - сказала она с блеснувшими вдруг и спрятавшимися слезами.
- И будет! - подсказал Викентьев.
- Ты, Верочка, будешь еще счастливее меня! - отвечала Марфенька, краснея. - Посмотри, какая ты красавица, какая умная - мы с тобой - как будто не сестры! здесь нет тебе жениха. Правда, Николай Андреевич?
Вера молча пожала ей руку.
- Николай Андреевич, знаете ли, кто она? - спросила Вера, указывая на Марфеньку.
- Ангел! - отвечал он без запинки, как солдат на перекличке.
- Ангел! - с улыбкой передразнила она его.
- Вот она кто! - сказала Вера, указывая на кружившуюся около цветка бабочку, - троньте неосторожно, цвет крыльев пропадет, пожалуй и совсем крыло оборвете. Смотрите же! балуйте, любите, ласкайте ее, но боже сохрани - огорчить! Когда придет охота обрывать крылья, так идите ко мне: я вас тогда!.. - заключила она, ласково погрозив ему. ХIХ
Через неделю после радостного события все в доме пришло в прежний порядок. Мать Викентьева уехала к себе, Викентьев сделался ежедневным гостем и почти членом семьи. И он, и Марфенька не скакали уже. Оба были сдержаннее и только иногда живо спорили, или пели, или читали вдвоем. Но между ними не было мечтательного, поэтического размена чувств, ни оборота тонких, изысканных мыслей, с бесконечными оттенками их, с роскошным узором фантазии - всей этой игрой, этих изящных и неистощимых наслаждений развитых умов.