Поочередно выложив на стол донельзя несвежий, ржавого цвета носовой платок, солдатскую зажигалку-снарядик, смятую пачку сигарет "Юно", кучку пистолетных маслянистых патронов, облепленных галетными крошками, маленькую фотокарточку в целлофане - все содержимое карманов немца, часовой старательно почистил руку о полу шинели, с видом доказательства показал Гранатурову запястье, пояснил озлобленно:
- Так в мясо зубами и впился, клеща немецкая! Из лесу, видать, вервольф, разведчик, не иначе - разнюхивал. Змееныш, а навроде пацан!
- Все? - спросил Гранатуров, сверху вглядываясь в низко опущенную голову немца. - Значит, оружия нет? А ну-ка, часовой, осмотрите как следует место, где его схватили. Может, там что осталось.
- Слушаюсь. Сейчас мы.
Часовой пошел от немца боком, потом усердно затопал кирзовыми сапогами к двери и здесь на пороге оторопело посторонился перед Межениным, пропустив его; а тот, поигрывая желваками, втолкнул в комнату очень молоденькую немку, почти девочку, простоволосую, испуганную, в разодранном до бедра ужасающе нечистом платье, - она будто из последних сил продвигалась по расшатанной жердочке через пропасть, балансируя над гибельной высотой, отчего неприятно были видны напрягшиеся ключицы в разрезе незастегнутого платья; пухлые искусанные ее губы вздуто чернели, как рана. Увидев мальчишку-немца, она вскрикнула задохнувшимся шепотом:
- Kurt, Kurt!..
И зажала ладонью рот, с отчаянием наклоняясь вперед, точно вдавливая рыдания в себя, а он, сгорбленный, повернул к ней грязное птичье личико, тряско запрыгали очки на восковом остреньком его носу, но не ответил ничего, только трудно сглотнул - кадык бугорком пополз по горлу.
Никитин, еще помня белую коленку, елозящую по одеялу, задушенный крик "nein", смотрел на эту растрепанноволосую, некрасивую в своем разъятом страхе, молоденькую немку, на этого ссутуленного, безобразного в своей худобе и внешней воинственной нелепости мальчишку-немца, зачем-то ночью оказавшихся здесь, в занятом его взводом доме, - и, все яснее чувствуя взаимосвязь между ними, проговорил, спешно опережая объяснения Меженина:
- Комбат, немку обнаружили в моей комнате... - Он запнулся и не назвал Меженина, чтобы сейчас не касаться некстати обостряющих положение обстоятельств. - В первую очередь надо выяснить... Непонятно, зачем ей надо было брать белье в шкафу...
- Она? Была в твоей комнате? - проговорил Гранатуров, ожигая испытывающими глазами немку. - Если даже эта грязная кошечка - шпионка, каким образом она оказалась именно у нас? Так вот, допросить их, допросить немедленно! Выяснить - кто они? Кто послал их? С какой целью? Лейтенант Княжко!.. - Он властно взглянул на хмурого Княжко, ни звука в этом разговоре не вымолвившего, и добавил, как бы готовый разозлиться: - Ты у нас по-немецки соображаешь. Давай. Допроси их. Давай, Княжко, приступай! - поторопил он той приказывающей интонацией, в которой было и предвкушение сурового развлечения, и опыт человека, взявшего на себя привычную ответственность. - Действуй, я буду вопросы задавать. Сейчас все выясним, зашпрехают, гады, как миленькие!
Княжко поморщился.
- Я имею достаточное представление, какие следует задавать вопросы. Это во-первых. Во-вторых, когда мы с вами перешли на "ты"? Сегодня?
- Ладно, ладно в бутылку-то лезть! Выкать буду. Ладно.
- Благодарю.
И лейтенант Княжко, весь суховато-упрямый, до предела заталенный ремнем и портупеей, шагнул к пленным и сейчас же заговорил по-немецки, обращаясь то к несуразно тощему юнцу, то к молоденькой немке, произнес несколько фраз довольно спокойно. Никитин разобрал одно знакомое слово "Name", понял, что он спрашивал имена, фамилии, увидел, как набряк страхом взгляд немки, как еле разлиплись опухшие ее губы, и она ответила тающим шепотом.
- Emma... Herr Offizier...
Юнец молчал, туго глотая, точно воздух не мог из груди вытолкнуть, лишь челноком ползал по горлу кадык, и тогда Гранатуров, нависая над ним из-за спины Княжко, сильно ткнул пальцем ему в плечо:
- Что, онемел, сосунок? Курт - твое имя! Так? Спросите-ка его - из вервольфа он? Из леса? Сколько их там?
Но Княжко оборвал его холодно:
- Вот что, товарищ старший лейтенант, если вы будете перебивать меня и тыкать в пленного пальцем, я прекращу допрос.
- Ладно, ладно! - зарокотал недовольно Гранатуров. - Цирлиха-манирлиха много, как вижу. Что они с нами сделали бы, если б мы у них в лапах оказались! На огне бы поджарили!
- Кишки через нос потянули бы и плакать не дали! - напористо вставил Меженин. - Да и немочка - фрукт: ишь, козочкой притворяется. Шпионка, сука!
Он топтался позади немки, поводил задымленными глазами по ее спутанным космами неопрятным волосам, по узеньким бедрам, по ее полным в икрах и тонким в лодыжках ногам. Он, видимо, не хотел простить и себе, и этой невзрачной немке ее сопротивления в мансарде, тот крик сквозь толщину подушки и, самолюбиво уязвленный, мстил ей и словами, и взглядом злобы, которая была понятна Никитину.
"Что за ересь говорил он мне наверху? - подумал Никитин, опасаясь вспоминать ощущение скользкой черноты, захлестнувшей его на мансарде. - В чем я могу его обвинить? В попытке изнасиловать вот эту немку? Но он не боится меня, потому что никто ничего не видел, а к немцам нет сочувствия ни у кого. Неужели я посочувствовал ей?"
За стеной, в коридоре нижнего этажа, пронесся шум голосов, засновали шаги людей, дверь приоткрылась - в проем всунулось пожилое серьезное лицо командира четвертого орудия сержанта Зыкина, он доложил сумрачно:
- К нам патрули прибыли! Кто стрелял, спрашивают. Враз прибежали!
- Поговори с ними, Никитин, - приказал Гранатуров. - И много не объясняй, не распространяйся, сами разберемся!
Никитин вышел в коридор, где желтым пламенем чадила немецкая жировая плошка, поставленная на тумбочке под вешалкой, и горели плошки в двух комнатах - там шатались по стенам тени взбудораженных солдат; около входной двери темнели три незнакомые фигуры в плащ-палатках, тускло поблескивало оружие. Сразу же к Никитину выдвинулся один из них, судя по фуражке, офицер, прямой, сухощавый, спросил с начальственным требованием:
- По какой причине на вашем участке возникла стрельба, товарищ лейтенант? Кто стрелял?
- Ничего особенного, - ответил Никитин, соображая, что объяснять подробности - значит усложнить все, заранее вмешивать дотошную, всегда придирчивую комендатуру в дела батареи. - Перестарался часовой. Сами выясним причины.
- Открывать стрельбу ночью в немецком городе - это не "ничего особенного", а ЧП, - неподатливо возразил офицер. - Вчера, например, обстреляли штабную машину в лесу, да будет вам известно. Один наш солдат убит, два офицера тяжело ранены. "Ничего особенного". Все трезвы в вашей батарее?
И он с недоверием приблизил свое строгое, немолодое лицо, беззастенчиво принюхиваясь к дыханию Никитина, затем оглянулся на солдат: они уже группами столпились в дверях комнат, смотрели оттуда объединение и недобро, а сержант Зыкин в угрюмой замкнутости каменно уставился на огонек плошки. Взвод, не сговариваясь, общим молчанием поддерживал Никитина перед чужим начальством, хотя сейчас он сам до конца не сознавал, почему лгал офицеру из комендатуры и почему полностью не верил в серьезность того, что мог по долгу службы предполагать патруль.
- Насчет выстрела мы разберемся, - проговорил Никитин. - Больше вопросов нет? Я должен идти.
Офицер выждал немного.
- Смотрите, лейтенант, смотрите в оба! Распущенность в условиях Германии знаете до чего доводит?
- Будем смотреть в оба. Знаем.
Когда же патрули выходили, мимо них боком вскользнул, суетливо втиснулся клином меж их телами часовой, едва не запутавшись в плащ-палатке офицера, что заставило его удивленно откачнуться, загремел сапогами по коридору к Никитину, выговаривая на бегу:
- Нету, ничего нету, товарищ лейтенант!
- Голову сломите! - остановил его Никитин. - Как следует осмотрели вокруг дома?
- Чисто на карачках по всем уголкам облазил, товарищ лейтенант. Ничего нету!
- Хорошо, идите на пост. И не дремать, ясно? - И, подумав, сказал ожидавшему приказаний Зыкину: - Проверьте часовых у орудий, пока тревоги не было.
В столовой продолжался допрос.
Мальчишка-немец, заикаясь, опустив маленькую птичью голову, отвечал на вопросы Княжко, очки сползали на кончик остренького потного носа, он с робостью глотал слюну в паузах между словами, вид его был все так же нелеп, жалок, пришиблен, и Княжко не перебивал его, выслушивал сосредоточенно-упрямо после каждой своей фразы.
Гранатуров, придерживая здоровой рукой раненую руку, ходил по комнате, мерил ее шагами, то и дело глыбообразно возвышаясь позади Княжко, подозрительно гмыкал, издавал горлом густые мычащие звуки, одними этими звуками сомневаясь, не доверяя робкому лепетанию на немецком языке, которое, казалось, не могло быть доказательным, обмануть его, как и пришибленный вид пленного. Меженин стоял за спиной немки, презрительно оглядывал ее с ног до головы, ее разодранное на бедре платье, и это явно мстительное, раздевающее презрение его было отвратительно Никитину - не исчезал, не выходил из памяти обезумелый, удушающий табачным перегаром сип Меженина в мансарде: "Уйди, лейтенант, уйди, не мешай, говорю!"
- Громче, сосунок! Не нуди! - грозно скомандовал Гранатуров, оборачиваясь к уныло поникшему под его командой немцу. - Что шелестишь, как мышь в крупе? Конкретно спросите его, Княжко! Из вервольфа он? Да или нет?..
Стало тихо. Немка всхлипнула, и увеличенные глаза ее, наполненные влагой, еще больше раздвинулись, замерли на нетерпеливо-требовательном лице Гранатурова - гулкий раскат его баса повторным громом ударил по комнате: