- Что ж, как, Матвеич? - спросил Костик.
- Ась!
- Как, мол, дела-то будут?
- Какие?
- Да известно какие: по маслобойке.
- А уж как господь приведет.
- Вместе, что ли, опять будем?
- Эт-та с тобой, что ли?
- Ну да.
Прокудин задумался. Костик раза два курнул, сплюнул и опять спросил:
- Ну, как же?
- Да оно бы, известно, ничего; да...
- Что?
- Дела вон ишь ты какие.
- Какие ж дела?
- Все брешут: то на бар, то воля; в степи, пожалуй, погонят. Кто его знает-то!
- Это все пустяки! - отвечал Костик, ясно понимавший, что Прокудин увертывается от прямого ответа.
- Пустяки, пустяки, а иной раз, гляди, на экую штуку наскочишь. Я это тебя ж пожалеючи говорю.
- Ты вот что, Матвеич! Ты не михлюй, а говори дело: хочешь али не хочешь компанию опять иметь?
- Да не гожо, чудак ты этакой!
- Стало, не хочешь?
- Вот пристал!
Костик поднялся, взял с лавки шапку и сказал:
- Ну, на том прощенья просим, Исай Матвеич!
- Постой! Куда ты? - крикнул Прокудин.
- Ко двору пора.
- Постой, сичас Гришка придет, пойдем повечеряем; хоть выпьем по крайности вместе.
- Нет, пойду ко двору.
- Экой неуломный!
- Прощай!
Костик ушел и целую неделю не приходил к Прокудину. Прокудин пустил в ход маслобойню и закупал богатой рукой коноплю. Костик все это слышал и бесился. Масло стояло высоко, а коноплю Прокудин забирал без цены: барыши впереди были страшные. Думал было Костик обратиться к кому-нибудь другому из мельников, да все как-то не подходило, и капитала ему всем не хотелось оказывать. А барыши Прокудинские ему в горле стояли. Прокудин тоже боялся, чтобы Костик не подсударил своего капитала кому другому, и не спускал его с глаз. Капиталу у Прокудина тоже невесть что было в сборе; он только нарочно подзадоривал Костика большими закупками конопли, а в деньгах на оборот крепко нуждался. Костик же этого никак сообразить не мог и все думал, что Прокудин, должно быть, обогрел его при прошлогоднем расчете, и еще больше сердился.
Прошло этак дней восемь, мужички тащили к Прокудину коноплю со всех сторон, а денег у него стало совсем намале. Запрег он лошадь и поехал в Ретяжи к куму мельнику позаняться деньгами, да не застал его дома. Думал Прокудин, как бы ему половчее обойтись с Костиком? А Костик как вырос перед ним: ведет барских лошадей с водопою, от того самого родника, у которого Настя свои жалостные песни любила петь. Завидел Прокудин Костика и остановил лошадь.
- Здравствуй, - говорит, - Борисович!
- Здравствуй! - отвечал Костик.
- Что тебя не видать?
- Зачем видеть-то?
- Как зачем? Неш все по делу! Можно, чай, и так повидаться.
- Некогда, дядя! - и Костик дернул лошадей.
- Слушай-кась! Постой! - крикнул Прокудин,
- Чего?
- Да вот что! Ты побывай ко мне.
- Ладно.
- Нет, неправда побывай.
- За коим лядом?
- Дело есть.
- Полно шутки шутить!
- Нет, право-слово, дело есть.
- А дело есть, так говори.
- Что тут за разговор на улице.
- Пойдем в избу.
- Бревен там лишних много, в вашей избе-то. Побывай ко мне сегодня. А то, малый, жалеть опосля будешь.
- Да какое там дело?
- Ну, какое дело! Приходи, так узнаешь. Костик ничего не ответил и повел лошадей; Прокудин тоже хлопнул вожжой и поехал ко двору.
Поужинал Костик, надел тулуп и пошел к Прокудину. Все уж спали; он стукнул в окно масляницы; Прокудин ему отпер. Костик, не поздоровавшись, сел и спросил:
- Ну, какое там дело?
- Погоди, прыток больно. Вот выпьем да капусткой закусим, тогда и дело будет.
Выпили и закусили.
- У меня, брат, нынче все как-то живот болит, - сказал Прокудин.
- Ты говори, дело-то у тебя какое до меня? - отвечал Костик.
- Такое дело, что жаль мне тебя, старого друга: вот какое дело!
- Благодарим, - отвечал Костик совершенно серьезно.
- Право.
- Да я ж тебя и благодарю.
- Хоть мне и не надобен твой капитал и не под руку он мне, - сла-ть господи, свой достаток есть, - ну, одначе, вижу, что надо тебя приютить в товарищи.
Костик молчал. Он смекал, что Прокудин что-то надумал.
- Выпьем-ка по другому, - сказал Прокудин. Выпили.
- Еще одну.
И еще по одной выпили.
- Только вот что, - сказал Прокудин.
- Что?
- У меня есть до тебя просьба. Да вряд, парень, сослужишь.
- Говори, какая такая просьба?
- А если как сослужишь, то не то, что то есть вот эта конпания, - это: тьфу! (Прокудин плюнул), - а по гроб жизни тебя не забуду. Что хочешь, во всем тебе не откажу.
- Да говори, говори.
- Словом скажу: считаться не будем, как услужишь.
- Да полно калякать-то: говори, в чем дело. Прокудин воззрился в Костика, помолчал и потом тихонько сказал:
- Парня хочу женить.
- Ну.
- Невесту надоть достать.
- Что ж, есть на примете, что ли?
- Есть.
- Девка?
- 3намо, девка.
- Знамо! А может, вдова.
- Девка.
- За, чем же дело стало?
- Да за тобой.
- Как за мной?
- Гришутка парень смирный да непоказной. Из наших ему невест не выберешь: все сорви-головы девки.
- Стало, из чужих насмотрел?
- Из чужих.
- Дальняя, откуда?
- Нет, сблизу. Да не в том штука. А тебя надо просить: ты парень ловкой; без тебя этого дела не обделаешь.
- Да чия ж такая будет эта девка?
- А вот выпьем, да и скажу.
Выпили по четвертому стакану. В голове у Костика заходило. Он закурил трубку и спросил:
- Ну, чья?
- Да что, брат! не знаю, и говорить ли? И тебе, должно, этому делу не помочь. А уж уважал бы я тебя; то есть вот как бы уважал, что на век бы ты пошел. Только что нет, не сдействуешь ты, - говорил Прокудин, выгадывая время, чтобы Костика покрепче разобрало вино и жадность. - А ты ловок, шельма, на эти дела!
- Да говори! - крикнул Костик. - Знаю я эту девку, что ли?
- Знаешь, - отвечал, прищуривая глаза и улыбаясь, Прокудин.
- Кто ж она такая?
- Честная девка.
- Честная! да откуда?
- Из хорошей семьи, из разумной.
- Как ее звать?
- Настасьею. Догадался, что ли? А по батюшке Борисовной, коли уж ты нонеча недогадлив стал.
Костик захохотал.
- Это-то дело! - вскрикнул он. - Ну, дело! Это дело все равно что сделано.
- Ой?
- Разумеется.
- Не врешь, парень? - проговорил Прокудин, улыбаясь и наклоняясь к Костику.
- Разводи толковище-то!
Они поцеловались, и еще по стакану выпили, и еще, и еще, и так весь штоф высушили. Не мог Костик нарадоваться, что этим дело разъяснилось. Он все думал, что не имеет ли Прокудин какого умысла принять его не в половину, а на малую часть или не загадает ли ему какого дела опасного. С радости все целовался пьяный брат, продавши родную сестру за корысть, за прибытки.
III
Костик недолго собирался. На другой же день он вызвал сестру в чулан и объявил ей свою волю. Девка так и ахнула.
- Это за гугнявого-то? - спросила она. - Что это вы, братец! шутите?
- Не шучу, а ты пойдешь за него замуж. Сегодня Прокудин господам деньги взнесет.
- Я не пойду, братец, - тихо отвечала робкая Настя; а сама как полотно белая стала.
- Что-о? - спросил Костик и заскрипел зубами. - Не пойдешь?
- Не могу, братец, - отвечала Настя, не поднимая глаз на брата.
- С чего это не могу? - опять спросил Костик, передразнивая сестру на слове "не могу".
Настя молчала.
- Говори, черт тебя абдери! - крикнул Костик.
Настя все молчала.
- Стой же, девка, я знаю, что с тобой делать!
- Не сердитесь, братец.
- Говори: отчего не пойдешь за Григория?
- Противен он мне; смерть как противен!
- Н-да! Вот оно штука-то! Ну, это вздор, брат. С лица-то не воду пить. Это не мадель - баловаться.
- Братец! Голубчик мой! Вы мне наместо отца родного! - крикнула Настя и, зарыдав, бросилась брату в ноги. - Не губите вы меня! Зреть я его не могу: как мне с ним жить?..
- Молчать! - крикнул Костик и, оттолкнув сестру ногою в угол чулана, вышел вон. А Настя, как толкнул ее брат, так и осталась на том месте, оперлася рукой о кадушечку с мукой и все плакала и плакала; даже глаза у нее покраснели.
- Что тебе, Настюша? - спросила ее Алена.
- Ох, невестушка милая! что они со мной хотят делать: за Гришку за Прокудина хотят меня выдать; а он мне все равно что вон наш кобель рябый. Зреть я его не могу; как я с ним жить стану? Помоги ты мне, родная ты моя Аленушка! Наставь ты меня: что мне делать, горькой? - говорила Настя, плачучи.
Стала Алена и руки опустила. Смерть ей жаль было Насти, а пособить она ей ничем не придумала; она и сама была такая же горькая, и себе рады никакой дать не умела. Села только да голову Настину себе в колена положила, и плакали вдвоем. А в чулане холод, и слезы как падают, так смерзнут.
Костик тем временем переговорил с матерью и с барыней. Мать только спросила: "Каков парень-то, Костюша?" Костик расхвалил Гришку; сказал, что и непитущий и смиренник. "Ну и с богом; что ж косою-то трепать в девках!" - отвечала Петровна. Ей и в ум не пришло, что Настя этого гугнявого и лопоухого смиренника "зреть не может"; что он ей "все равно что рябый кобель", который по двору бегал. Как ее выдавали замуж, так и она выдавала дочь. Только бы "благословить под святой венец". А барыня и еще меньше толковала. Запросила она за девку шестьдесят пять рублей, а сошлись на сорока, и тем дело покончили, и рукобитье было, и запои, - и девки на девичник собрались. Свадьба должна была быть сейчас после крещенья. Недели с три всего оставалось Насте прожить своим житьем девичьим.
Всегда Настя была добрая и кроткая, а тут, в эти три недели, совсем точно ангел небесный стала. И жалкая она такая была, что смотреть на нее никак нельзя: словно тень ее ходит, а ее самой как нет, будто душечка ее отлетела. Лицо стало такое длинное да бледное, как воск, а черные волосы еще более увеличивали эту бледность. Только материнские агатовые глаза горели скрытым внутренним огнем и выражали ту страшную задавленность, которая не давала Насте силы встать за самое себя. По ночам она все не спала, все ей что-то чудилось. То, бывало, побежит к матери, то бросится в господскую детскую. Там две барышни маленькие спали: одна из них, Машенька (царство ей небесное, умерла уже она), была любимица Настина. Ей всего шестой годочек шел, да понятливая была девочка и чувствительная. Бывало, если отец на кого крикнет или вздумает кого розгами наказывать, по тогдашним порядкам, так она, как ястребок маленький, так перед отцом и толчется: "Плясти, папа! плясти для меня! Я плакать буду, плясти, папочка!" А сама уж в пять ручьев плачет. Так, бывало, и отмолит от наказанья. Все ее люди любили в дворе: "Это наша застоя!" - говорили, бывало. Всякий ее на руки хотел взять, подержать, поцеловать ее маленькую лапку. Все ей за князя пророчили выйти, а она вышла за еловую домовинку. Настя больше всех, кажется, любила маленькую барышню, и Маша ее любила без памяти. С тех пор как Костик женился на Алене и занял Петровнин чулан, Настя стала спать на войлочке возле Машиной кроватки. Ночью, бывало, и то у них дружба идет. Проснется Маша, сейчас шепотом Настю зовет или сама соскочит в рубашоночке с кроватки да прямо и юркнет к Насте под одеяло, и целуются, целуются, словно любовники молодые или как голуби. Так и заснут, уста к устам прижавши. Настя Машу обнимает, а та ее обхватит своею ручонкою за шею, и спят так, как два ангела божьи. Не раз их так заставала барыня, и доставалось за это на орехи и Насте и барышне, но разнять их никак не могли. Днем тоже Маша вертелась все возле Насти. Зимой Настя тальки по уроку пряла. Две тальки в неделю, по сорока пасом, в каждом пасме по сорок ниток, и чтобы свернутая талька в барынино венчальное кольцо проходила. Это очень трудная работа, но Настя была первая мастерица прясть. Случился у Насти двугривенный, и купила она за него на ярмарке для Маши маленький гребень с донцем. Такая была радость ребенку! С тех пор она все с этим снарядом в ногах у Насти на скамеечке мостилась и пряла хлопки. Шутя, шутя выучила ее Настя прясть, и сама, бывало, засмотрится, как та одною лапкою намычку из гребня щепет, а другою ведет нитку да веретенцем маленьким посукает. "Погоди, - говорила Маша, - погоди, Настя, выучусь хорошенько прясть, я тебе стану помогать". Настя схватит ее, целует, целует, та только лепечет: "M-м, задусис, задусис", а сама все терпит и губенками к Настиным губам, как пчелка маленькая, льнет. Отличное дитя было!