–Я тебя отпущу – только замолчи! Замолчишь?
Я ему не ответил.
Он опять сказал:
–Если отпущу, ты замолчишь?
–Да.
Он слез с меня, и я тоже встал. От его паршивых коленок у меня вся грудь болела.
–Все равно ты кретин, слабоумный идиот, сукин сын! – говорю.
Тут он совсем взбесился. Тычет мне под нос свой толстый палец, кретин этакий, грозит:
–Холден, в последний раз предупреждаю, если ты не заткнешь глотку, я тебе так дам…
–А чего мне молчать? – спрашиваю, а сам уже ору на него: – В том-то и беда с вами, кретинами. Вы и поговорить по-человечески не можете. Кретина за сто миль видно: он даже поговорить не умеет…
Тут он развернулся по-настоящему, и я опять очутился на полу. Не помню, потерял я сознание или нет, по-моему, нет. Человека очень трудно нокаутировать –это только в кино легко. Но кровь у меня текла из носу отчаянно. Когда я открыл глаза, дурак Стрэдлейтер стоял прямо надо мной. У него в руках был умывальный прибор.
–Я же тебя предупреждал, – говорит. Видно, он здорово перепугался, боялся, должно быть, что я разбил голову, когда грохнулся на пол. Жаль, что я не разбился.
–Сам виноват, черт проклятый! – говорит. Ух, и перепугался же он!
А я и не встал. Лежу на полу и ругаю его идиотом, сукиным сыном. Так был зол на него, что чуть не ревел.
–Слушай, пойди-ка умойся! – говорит он. – Слышишь?
А я ему говорю, пусть сам пойдет умоет свою подлую рожу –конечно, это было глупо, ребячество так говорить, но уж очень я был зол, пусть, говорю, сам пойдет, а по дороге в умывалку пусть шпокнет миссис Шмит. А миссис Шмит была жена нашего швейцара, старуха лет под семьдесят.
Так я и сидел на полу, пока дурак Стрэдлейтер не ушел. Я слышал, как он идет по коридору в умывалку. Тогда я встал. И никак не мог отыскать эту треклятую шапку. Потом все-таки нашел. Она закатилась под кровать. Я ее надел, повернул козырьком назад –мне так больше нравилось – и посмотрел на свою дурацкую рожу в зеркало. Никогда в жизни я не видел столько кровищи! Весь рот у меня был в крови и подбородок, даже вся пижама и халат. Мне и страшно было и интересно. Вид у меня от этой крови был какой-то прожженный. Я и всего-то дрался раза два в жизни и оба раза неудачно. Из меня драчун плохой. Я вообще пацифист, если уж говорить всю правду.
Мне казалось, что Экли не спит и все слышит. Я прошел через душевую в его комнату посмотреть, что он там делает. Я к нему редко заходил. У него всегда чем-то воняло –уж очень он был нечистоплотный.
7
Через занавески в душевой чуть-чуть пробивался свет из нашей комнаты, и я видел, что он лежит в постели. Но я отлично знал, что он не спит.
–Экли? – говорю. – Ты не спишь?
–Нет.
Было темно, и я споткнулся о чей-то башмак и чуть не полетел через голову. Экли приподнялся на подушке, оперся на локоть. У него все лицо было намазано чем-то белым от прыщей. В темноте он был похож на привидение.
–Ты что делаешь? – спрашиваю.
–То есть как это – что я делаю? Хотел уснуть, а вы, черти, подняли тарарам. Из-за чего вы дрались?
–Где тут свет? – Я никак не мог найти выключатель. Шарил по всей стене – ну никак.
–А зачем тебе свет?.. Ты руку держишь у выключателя.
Я нашел выключатель и зажег свет. Экли заслонил лицо рукой, чтоб свет не резал ему глаза.
–О ч-черт! – сказал он. – Что с тобой? – Он увидел на мне кровь.
–Поцапались немножко со Стрэдлейтером, – говорю. Потом сел на пол. Никогда у них в комнате не было стульев. Не знаю, что они с ними делали.
–Слушай, хочешь, сыграем разок в канасту*? – говорю.
* Канаста –карточная игра двумя полными колодами, ставшая популярной в США в послевоенные годы.
Он страшно увлекался канастой.
–Да у тебя до сих пор кровь идет! Ты бы приложил что-нибудь.
–Само пройдет. Ну как, сыграем в канасту или нет?
–С ума сошел – канаста! Да ты знаешь, который час?
–Еще не поздно. Часов одиннадцать, полдвенадцатого!
–Это, по-твоему, не поздно? – говорит Экли. – Слушай, мне завтра вставать рано, я в церковь иду, черт подери! А вы, дьяволы, подняли бучу среди ночи. Хоть скажи, из-за чего вы подрались?
–Долго рассказывать. Тебе будет скучно слушать, Экли. Видишь, как я о тебе забочусь! – Я с ним никогда не говорил о своих личных делах. Во-первых, он был еще глупее Стрэдлейтера. Стрэдлейтер по сравнению с ним был настоящий гений. – Знаешь что, – говорю, – можно мне эту ночь спать на кровати Эла? Он до завтрашнего вечера не вернется.
Я знал, что Эл не вернется. Он каждую субботу уезжал домой.
–А черт его знает, когда он вернется, – говорит Экли.
Фу, до чего он мне надоел!
–То есть как это? – говорю. – Ты же знаешь, что он в воскресенье до вечера никогда не приезжает.
–Знаю, но как я могу сказать – спи, пожалуйста, на его кровати! Разве полагается так делать?
Убил! Я протянул руку, все еще сидя на полу, и похлопал его, дурака, по плечу.
–Ты – принц, Экли, детка, – говорю. – Ты знаешь это или нет?
–Нет, правда, не могу же я просто сказать человеку – спи на чужой кровати.
–Ты – настоящий принц. Ты джентльмен и ученый, дитя мое! – сказал я. А может быть, он и был ученый. – У тебя случайно нет сигарет? Если нет – я умру!
–Нет у меня ничего. Слушай, из-за чего началась драка?
Но я ему не ответил. Я только встал и подошел к окну. Мне вдруг стало так тоскливо. Подохнуть хотелось, честное слово.
–Из-за чего же вы подрались? – в который раз спросил Экли. Он мог душу вымотать из человека.
–Из-за тебя, – говорю.
–Что за черт? Как это из-за меня?
–Да, я защищал твою честь. Стрэдлейтер сказал, что ты гнусная личность. Не мог же я ему спустить такую дерзость!
Он как подскочит!
–Нет, ей-богу? Это правда? Он так и сказал?
Но тут я ему объяснил, что шучу, а потом лег на кровать Эла. Ох, до чего же мне было плохо! Такая тоска, ужасно.
–У вас тут воняет, – говорю. – Отсюда слышно, как твои носки воняют. Ты их отдаешь в стирку или нет?
–Не нравится – иди знаешь куда! – сказал Экли. Вот уж ума палата! – Может быть, потушишь свет, черт возьми?
Но я не сразу потушил. Я лежал на чужой кровати и думал про Джейн и про все, что было. Я просто с ума сходил, как только представлял себе ее со Стрэдлейтером в машине этого толстозадого Эда Бэнки. Как подумаю –так хочется выбросится в окошко. Вы-то не знаете Стрэдлейтера, вам ничего, а я его знаю. Все ребята в Пэнси только трепались, что путаются с девчонками, как Экли, например, а вот Стрэдлейтер и вправду путался. Я сам был знаком с двумя девицами, с которыми он путался. Верно говорю.
–Расскажи мне свою биографию, Экли, детка, наверно, это увлекательно! – говорю.
–Да потуши ты этот чертов свет! Мне завтра утром в церковь, понимаешь?
Я встал, потушил свет –раз ему так хочется. Потом опять лег на кровать Эла.
–Ты что – собираешься спать тут? – спросил Экли. Да, радушный хозяин, ничего не скажешь.
–Не знаю. Может быть. Не волнуйся.
–Да я не волнуюсь, только будет ужасно неприятно, если Эл вдруг вернется, а у него на кровати спят…
–Успокойся. Не буду я тут спать. Не бойся, не злоупотреблю твоим гостеприимством.
Минуты через две он уже храпел как оголтелый. А я лежал в темноте и старался не думать про Джейн и Стрэдлейтера в машине этого проклятого Эда Бэнки. Но я не мог не думать. Плохо то, что я знал, какой подход у этого проклятого Стрэдлейтера. Мне от этого становилось еще хуже. Один раз мы с ним оба сидели с девушками в машине того же Эда. Стрэдлейтер со своей девушкой сидел сзади, а я –впереди. Ох, и подход у него был, у этого черта! Он начинал с того, что охмурял свою барышню этаким тихим, нежным, ужасно и с к р е н н и м голосом, как будто он был не только очень красивый малый, но еще и хороший, и с к р е н н и й человек. Меня чуть не стошнило, когда я услышал, как он разговаривает. Девушка все повторяла: «Нет, не надо… Пожалуйста, не надо. Не надо…» Но Стрэдлейтер все уговаривал ее, голос у него был, как у президента Линкольна, ужасно честный, искренний, и вдруг наступила жуткая тишина. Страшно неловко. Не знаю, спутался он в тот раз с этой девушкой или нет. Но к тому шло. Безусловно, шло.
Я лежал и старался не думать и вдруг услышал, что этот дурак Стрэдлейтер вернулся из умывалки в нашу комнату. Слышно было, как он убирает свои поганые мыльницы и щетки и открывает окно. Он обожал свежий воздух. Потом он потушил свет. Он и не взглянул, тут я или нет.
Даже за окном было тоскливо. Ни машин, ничего. Мне стало так одиноко, так плохо, что я решил разбудить Экли.
–Эй, Экли! – сказал я шепотом, чтобы Стрэдлейтер не услыхал.
Но Экли ничего не слышал.
–Эй, Экли!
Он ничего не слышал. Спал как убитый.
–Эй, Экли!
Тут он наконец услыхал.
–Кой черт тебя укусил? – говорит. – Я только что уснул.
–Слушай, как это поступают в монастырь? – спрашиваю я. Мне вдруг вздумалось уйти в монастырь. – Надо быть католиком или нет?
–Конечно, надо. Свинья ты, неужели ты меня только для этого и разбудил?
–Ну ладно, спи! Все равно я в монастырь не уйду. При моем невезении я обязательно попаду не к тем монахам. Наверно, там будут одни кретины. Или просто подонки.
Только я это сказал, как Экли вскочил словно ошпаренный.
–Знаешь что, – можешь болтать про меня что угодно, но если ты начнешь острить насчет моей религии, черт побери…
–Успокойся, – говорю, – никто твою религию не трогает, хрен с ней.
Я встал с чужой кровати, пошел к двери. Не хотелось больше оставаться в этой духоте. Но по дороге я остановился, взял Экли за руку и нарочно торжественно пожал ее. Он выдернул руку.
–Это еще что такое?
–Ничего. Просто хотел поблагодарить тебя за то, что ты настоящий принц, вот и все! – сказал я, и голос у меня был такой искренний, честный. – Ты молодчина, Экли, детка, – сказал я. – Знаешь, какой ты молодчина?
–Умничай, умничай! Когда-нибудь тебе разобьют башку…
Но я не стал его слушать. Захлопнул дверь и вышел в коридор.
Все спали, а кто уехал домой на воскресенье, и в коридоре было очень-очень тихо и уныло. У дверей комнаты Леги и Гофмана валялась пустая коробка из-под зубной пасты «Колинос», и по дороге на лестницу я ее все время подкидывал носком, на мне были домашние туфли на меху. Сначала я подумал, не пойти ли мне вниз, дай, думаю, посмотрю, как там мой старик, Мэл Броссар. Но вдруг передумал. Вдруг я решил, что мне делать: надо выкатываться из Пэнси сию же минуту. Не ждать никакой среды –и все. Ужасно мне не хотелось тут торчать. Очень уж стало грустно и одиноко. И я решил сделать вот что – снять номер в каком-нибудь отеле в Нью-Йорке, в недорогом, конечно, и спокойно пожить там до среды. А в среду вернуться домой: к среде я отдохну как следует и настроение будет хорошее. Я рассчитал, что мои родители получат письмо от старика Термера насчет того, что меня вытурили, не раньше вторника или среды. Не хотелось возвращаться домой, пока они не получат письмо и не переварят его. Не хотелось смотреть, как они будут читать все это в первый раз. Моя мама сразу впадет в истерику. Потом, когда она переварит, тогда уже ничего. А мне надо было отдохнуть. Нервы у меня стали ни к черту. Честное слово, ни к черту.