Бывали дни, когда он писал по два-три стихотворения или по два рассказа. И любую, даже маленькую вещь мог несколько раз переделывать и переписывать. Но ни разу после 1928 года не перепетатывал свои стихи и рассказы на пишущей машинке — за ненадобностью. Носить их в редакции было бесполезно. Он знал, что их не возьмут, не напечатают. В дневнике он уговаривает себя не пасть духом, обрести равновесие, чтобы остаться верным избранному пути, даже если приходится плыть против течения.
Последние годы
Он жил высокой духовной жизнью, пускай его круг ограничивался несколькими друзьями (Введенский, Липавский, Друскин, Олейников…). Большая дружба связывала его с художниками: Петром Соколовым, Владимиром Татлиным (он, кстати, талантливо иллюстрировал его книжку «Во-первых и во-вторых»), с Казимиром Малевичем, на смерть которого он отозвался прекрасными стихами, с ученицами Филонова — Алисой Порет и Татьяной Глебовой, с музыкантами Исайей Браудо, Марией Юдиной, с Иваном Соллертинским…
Последние месяцы жизни Хармс провел в тюрьме.1
Уже слабея от голода, его жена, М.В.Малич, пришла в квартиру, пострадавшую от бомбежки, вместе с другом Даниила Ивановича, Я.С.Друскиным, сложила в небольшой чемоданчик рукописи мужа, а также находившиеся у Хармса рукописи Введенского и Николая Олейникова, и этот чемоданчик как самую большую ценность Друскин берег при всех перипетиях эвакуации. Потом, когда в 1944-м году он вернулся в Ленинград, то взял у сестры Хармса, Е.И.Ювачевой, и другую чудом уцелевшую на Надеждинской часть архива.
В нем были и девять писем к актрисе Ленинградского ТЮЗа (театра А.Брянцева) Клавдии Васильевны Пугачевой, впоследствии артистки Московского театра сатиры и театра имени Маяковского, — при очень небольшой дошедшей до нас эпистолярии Хармса они имеют особенную ценность (ответные письма Пугачевой, к сожалению, не сохранились); рукопись как бы неоконченной повести «Старуха» — самого крупного у Хармса произведения в прозе […]. Сейчас все эти рукописи, кроме автографа «Старухи», находятся в отделе рукописей и редких книг Государственной публичной библиотеки имени М.Е.Салтыкова-Щедрина в Ленинграде
23 августа 1941 года арестован за пораженческие настроения (по доносу Антонины Оранжиреевой, знакомой Анны Ахматовой и многолетнего агента НКВД)[6]. В частности, Хармсу вменялись в вину его слова «Советский Союз проиграл войну в первый же день, Ленинград теперь либо будет осажден и мы умрем голодной смертью, либо разбомбят, не оставив камня на камне… Весь пролетариат необходимо уничтожить, а если мне дадут мобилизационный листок, я дам в морду командиру, пусть меня расстреляют; но форму я не одену, и в советских войсках служить не буду, не желаю быть таким дерьмом»[7]. Также Хармс утверждал, что город заминирован, а на фронт посылают безоружных солдат. Чтобы избежать расстрела, симулировал сумасшествие; военный трибунал определил «по тяжести совершённого преступления» содержать Хармса в психиатрической больнице. Умер во время блокады Ленинграда, в наиболее тяжёлый по количеству голодных смертей месяц, в отделении психиатрии больницы тюрьмы «Кресты»