Автор: Шукшин В.М.
Всю неделю Макар Жеребцов ходил по домам и обстоятельно, въедливо учил людей добру и терпению. Учил жить -- по возможности весело, но благоразумно, с "пониманием многомиллионного народа".
Он разносил односельчанам письма. Работу свою ценил, не стыдился, что он, здоровый, пятидесятилетний, носит письма и газетки. Да пенсию старикам.
Шагал по улице -- спокойный, сосредоточенный.
Его окликали:
-- Макар, нету?
-- Ты же видишь -- мимо иду, значит, нету.
-- Чего же негу-то? Пора уж. Черти окаянные.
И Макар подходил к пряслу, вешал свою сумку на колышек, закуривал.
-- Сколько у нас, в СССР, народу?
Старуха не знала.
-- Дьявол их знает, сколько? Много небось.
-- Много. -- Макар тоже точно не знал, сколько. -- И всем надо выдать пенсию...
-- Чего же всем-то? Все -- зарплату получают.
-- Ну, я неправильно выразился. Кто заслужил. Так?
-- Ну? Чего ты опять?
-- Спокойно. Тебе государство задержало пенсию на один день, и ты уже начинаешь возвышать голос. Сама злишься, и на тебя тоже глядеть тошно. А у государства таких, как ты, -- миллионы. Спрашивается, совесть-то у вас есть или нету? Вы что, не можете потерпеть день-другой? Вы войдите тоже в ихнее-то положение.
Старухи обижались. Старики посылали Макара... дальше.
Макар шел дальше.
-- Семен, ездил к сыну-то?
-- Ездил...
-- Ну, как?
-- Никак. Как пил, так и пьет. С работы опять прогнали, свистуна.
-- Ну, ты, конечно, коршуном на него. Такой-сякой-разэдакый!
-- А как же мне с им? Петя, сынок, уймись с пьянкой?
-- Да где там! Ты и слов-то таких не знаешь. Ты привык языком-то, как оглоблей, ломить... Самого, дурака, с малых лет поленом учили, ты думаешь, и всегда так надо. Теперь совсем другая жизнь...
-- Раньше так пили, как он заливается? Другая жизнь...
-- А ты войди в его положение. Он -- молодой, дорвался до вольной жизни, деньжаты появились... Ведь тут какую силу воли надо иметь, чтоб сдержаться? Кониную. С другой стороны, его тоска гложет -- оторвался от родительского дома. Ты вон в город-то на неделю уедешь, и то тебя домой манит, а он сколько уж лет там. Он небось сходит в кино, по-глядит про деревню -- и пойдет выпьет. Это же все понимать надо.
-- Ты, лоботряс, только рассуждать умеешь. А коснись самого, не так бы запел. Ходишь по деревне, пустозвонишь... Пустозвон. Чего ты лезешь не в свое дело?
-- Я вас учу, дураков. Ты приехай к нему, к Петьке-то, да сядь выпей с ним...
-- У тебя прям не голова, а сельсовет.
-- Да. Выпей. А потом к нему потихоньку в душу: сокра-тись, сынок, сократись, милый. Ведь мы все пьем по празд-никам... Праздничек подошел -- выпей, прошел праздни-чек -- пора на работу, а не похмеляться. Та-ак. А как же? Поговорить надо, убедить человека. Да не матерным словом, а ласковым, ласковым, оно, глядишь, скорей дойдет.
-- Его надо поленом по башке, а не ласковым словом.
-- Во-от. Я и говорю: бараны. Рога на лбу выросли -- и довольные: бодаться можно. А ты же человек, тебе разум даден, слово доходчивое...
-- Иди ты!..
-- Эх вы.
Макар шагал дальше, и сердце его сосала, сладко прику-сывая, жирная, мягкая змея, какая сосет сердце всех оскор-бленных проповедников.
Иногда дело доходило до оплеух.
У Ивана Соломина жена Настя родила сына. Иван заспо-рил с Настей -- как назвать новорожденного. Иван хотел Иваном: Иван Иванович Соломин. Настя хотела, чтоб был Валерик. Супруги серьезно поссорились. И в это-то самое время Макар принес им письмо от сестры Настиной, которая жила с мужем в Магадане и писала в письмах, что живут они очень хорошо, что у них в доме только одной живой воды нет, а так все есть, "но, сами понимаете, -- в концервах, так как климат здесь суровый".
Макар посмотрел красный безымянный комочек, по-здравил родителей... И те, конечно, схватились перед ним -- каждый свое доказывать.
-- Иван!.. Иванов-то нынче осталось -- ты да Ваня-дура-чок в сказке. Умру -- не дам Ванькой назвать! Сам как Ваня-дурачок...
-- Сама ты дура! Счас в этом деле назад повернули, к ста-рому. Посмотри в городах...
Макар весь подобрался, накопился -- почуял добычу.
-- Спокойно, Иван, -- сказал он хозяину. -- Не обзывайся. Даже если она тебе законная жена, все равно ты ее не имеешь права дурачить. Она тебе -- "Ваня-дурачок", допус-тим, а ты ей -- "несмышленыш мой" или еще как-нибудь. Ласково. Ей совестно станет, она замолчит. А не замолчит -- сам замолчи. Скрепись и молчи.
-- Иди отсюда, миротворец!
-- И меня не надо посылать. Зачем меня посылать? Ты меня послушай, постарайся сперва понять, а потом уж посы-лай. Ведь я к тебе не с войной пришел, не лиходей я тебе, а по новым законам -- твой друг и товарищ. И хочу вам подать добрый совет: назови-ка ты сынка своего Митей -- в честь свояка магаданского. Ведь они вам и посылки шлют, и день-жат нет-нет подкинут... А напиши-ка ему, что вот, мол, своячок, в честь тебя сына назвал -- Митрием. Он бы где -- одну посылку, а тут подумает-подумает да две ахнет. А как же: в честь меня сына назвали -- это бо-оль-шое уважение. За ува-жение люди тоже уважением плотют.
Иван чего-то озверел.
-- Иди отсюда, гад подколодный! Чего ты лезешь не в свое дело?!
Макар посмеялся кротко, снисходительно, ласково. Он знал драчливый характер Ивана.
-- Ах, пошуметь бы?.. Ах, бы да сейчас развоеваться бы?.. Эх, ты. Ваня и есть.
Иван и в самом деле взял почтальона за шкирку, подвел к двери и дал пинка под зад:
-- За совет!
Макар пошагал дальше по улице. Потирал ушибленное место и шептал:
-- Нога у дьявола -- конская.
И начинал рассказывать встречным:
-- Иван Соломин... Зашел к нему, у них пыль до потолка: не могут имя сыну придумать. Я и подскажи им: Митрий. У него свояк в Магадане -- Митрий...
Но Макара не хотели слушать -- некогда. Да и мало на селе в летнюю пору встречных.
И вот наступало воскресенье. В воскресенье Макар не ра-ботал. Он ждал воскресенья. Он выпивал с утра рюмочку-две, не больше, завтракал, выходил на скамеечку к воротам... Была у него такая скамеечка со столиком, аккуратная такая скамеечка, он удобно устраивался -- нога на ногу, закуривал и, поблескивая повлажневшими глазами, ждал кого-нибудь.
-- Михеевна!.. Здравствуй, Михеевна! С праздничком!
-- С каким, Макар?
-- А с воскресеньем.
-- Господи, праздник!..
-- Сын-то не пишет? Что-то давненько я к тебе не захо-дил.
-- Некогда, поди-ка, расписываться-то. Тоже не курорт -- шахты-то эти.
-- Всем им, подлецам, некогда. Им водку литрами жрать -- на это у них есть время. А письмо матери написать -- время нет. Пожалуйся на него директору шахты. Хошь, я сочиню? Заказным отправим...
-- Ты что, сдурел, Макар? На родного сына стану дирек-тору жалиться!
-- Можно хитрей сделать. Можно послать телеграмму: мол, беспокоюсь, не захворал ли? Его все равно вызовут...
-- Тьфу, дьявол! Тебе что, делать, что ль, нечего, -- выду-мываешь сидишь?
-- А учить подлецов надо, учить.
Старуха, злая, обиженная за сына, шла дальше своей до-рогой.
-- Боров гладкий, -- бормотала она, -- ты их нарожай сперва своих, потом жалься. Подымется ли рука-то?
-- Человека -- пока не стукнет, до тех пор он не пой-мет, -- говорил сам с собой Макар. -- На судьбу обижаемся, а она учит, матушка. Учит.
Проходили еще люди. Макар заговаривал со всеми, и все в таком же духе -- в воскресном. Подсказывал, как можно теще насолить, как заставить уважать себя дирекцию совхоза. Надо только смелей быть. Выступать подряд на всех собра-ниях и каждый раз -- против. Они сперва окрысятся, попро-буют ущемить как-нибудь, а ты на собрании и про это. Важ-но -- не сдаваться. Когда они поймут, что с тобой ничего нельзя сделать, тогда начнут уважать. А то еще и побаиваться станут -- грешки-то есть. У кого их нету?
-- Дак ведь возьмут да и выгонют.
-- А куда выгонять-то? Дальше-то?.. Это ж не с завода.
Где-нибудь часа так в два пополудни к Макару выходил дед Кузьма, выпивоха и правдолюб. Опохмелиться у него ни-когда денег не было.
-- Дай на бутылку. Во вторник поплывем с зятем рыба-чить, привезу рыбки.
Макар давал рубль двадцать -- на плодово-ягодную. Толь-ко просил:
-- Приходи здесь пить. А то поговорить не с кем.
Дед приносил бутылку плодово-ягодной, выпивал ста-кан, и ему сразу легчало.
-- Вчерась перебрали с зятем. Тоже лежит мучается.
-- Отнеси стаканчик.
-- Ничо, оклемается -- молодой. Мне этой самому -- только-только.
-- Жадный.
-- Нет, -- просто говорил дед.
-- А взять-то тоже не на что? Зятю-то.
-- Да есть у Нюрки... Она рази даст. Тут хоть подохни. Как жена-то?
-- Хворает.
-- Ты ее, случаем, не поколачиваешь тайком? -- чего она у тебя все время хворает?..
-- Ни разу пальцем не тронул. Так -- организм слабый.
-- Чудной ты мужик, Макар. Не пойму тебя. Нашенских, кто на глазах рос, всех понимаю, а тебя никак не пойму.
-- Чем же я кажусь чудной? -- искренне интересовался Макар.
-- Ну как же? Подошло воскресенье -- ты сидишь день-деньской сложа ручки. Люди ждут не дождутся этого воскресенья, чтоб себе по хозяйству чего-нибудь сделать, а тебе вроде и делать нечего.
-- А на кой оно мне... хозяйство-то?
-- Вот то и чудно-то. Ты из каких краев-то? Или я уж спрашивал?
-- Недалеко отсюда. Что мне его, хозяйство-то, в гроб с собой?
-- Ну, тебе до гроба ишо... Поживешь. Работа -- не бей лежачего. И не совестно ведь! -- искренне изумлялся дед. -- Неужель не совестно? На тебе же пахать надо, а ты...
-- Ни на вот эстолько. -- Макар показывал кончик ми-зинца.
-- А почто, например, ты то одно людям говоришь, то другое -- совсем наоборот? Чего ты их путаешь-то?
Макар глубокомысленно думал, глядя на улицу, потом говорил. Похоже, всю правду, какую знал про себя.
-- Не для этой я жизни родился, дед... Для этой, но гораз-до круче умом замешан.
-- Для какой же ты жизни?
-- Сам не знаю. Вот говоришь -- путаю людей. Я сам не знаю, как мне их: жалеть или надсмехаться над ними. Хожу, гляжу -- охота помочь советом каким-нибудь... Потом раздумаешься: да пошли вы все!.. Как жили, так и живите -- кроты.
-- Хм.
-- Так вот ходишь неделю, тыкаешься в ихные дела... По-том придет воскресенье, и я вроде отдыхаю. Давайте, думаю, черти, -- гните дальше. А я еще какую-нибудь пакость подскажу.