Там было почти совсем светло. На плите смутно поблескивала какая-то посуда, холодный самовар как будто стоя спал на столе. Кошка поднялась на плите, спрыгнула на пол и пошла куда-то, подняв хвост и мурлыча на Шевырева. Пахло остывшим угаром и борщом. Шевырев подошел к окну и выглянул.
Сквозь пыльные, мутные стекла ничего не было видно, только светлела полоса неба и серела отвесная серая стена, уходящая в бездну.
Он еще раз оглянулся и тихо стал выдвигать задвижки. Слабо скрипнуло окно и отворилось, холодной, чистой и свежей струей обдав лицо и грудь, сдавленные тяжелым спертым воздухом квартиры. Шевырев высунулся в окно и посмотрел вниз.
Далеко там, внизу, белела булыжная мостовая, и казалось, что она лежит на страшной глубине. Холодом и смертью повеяло оттуда. А вверху, за серой чертою брандмауэра, расстилалось уже начинавшее светлеть небо, и его безграничная пустота пахнула холодом и простором.
Шевырев повернул голову назад, к квартире, и прислушался.
И в эту минуту резко и звонко, всколыхнув, казалось, тишину и сон всего мира, как живой, предостерегающе звякнул звонок.
Тогда Шевырев осторожно и ловко поднялся на подоконник, мельком взглянул вниз, в страшную пропасть с белевшей внизу мостовой, и прыгнул...
Мгновенно было ощущение страшного падения, пустоты, слабости и тяжести своего тела в воздухе, над пропастью... и каменный, холодный брандмауэр с силой ударил его в грудь.
Скрюченные в страшном напряжении пальцы цепко схватились за холодное загнутое железо, загудевшее и погнувшееся под его тяжестью. Ноги судорожно заскользили по гладкой стене, стукаясь коленями и неудержимо сползая вниз...
Невероятно тяжелым показалось Шевыреву собственное тело, он весь изогнулся, как падающая кошка, и уже закрыл глаза, но в последнем усилии перехватил руками гнувшийся край, сорвался, опять перехватил и закинул локоть за край. Потом, конвульсивно сжавшись, зацарапал стену ногами и, слыша, как посыпались вниз кусочки штукатурки, приподнялся на локте, перехватил другой рукой и грудью перевалился на крышу.
С минуту он лежал на холодном сыром железе почти без сознания, чувствуя только страшную боль в колотившемся сердце и еще не переставая ощущать страшное падение в бездну.
Какой-то звук долетел со двора, и это встряхнуло его. Кто-то говорил где-то страшно далеко внизу. Шевырев лег на грудь и тихо пополз вниз по уклону к слуховому окну.
Там, с другой стороны покатой крыши, он увидел большой незнакомый двор, ряды слепых окон, верхушки сухих деревьев и зеленые плоские узоры газона. Какой-то черный человечек, сверху похожий на комичное, приплюснутое к земле насекомое, выбрасывающее ножки прямо из головы, шел по белым, точно замороженным плитам двора. Со смешной отчетливостью доносились сюда его дробные звонкие шажки...
Шевырев скользнул по краю крыши, еще раз оглянулся и исчез во мраке обширного пыльного чердака.
Небо холодно смотрело сверху. Далеко расстилалось море крыш и труб, и за ними, по краю горизонта, синело море, уже бледное в свете наступающего утра.
XII
Аладьев проснулся от резкого звонка, который, казалось ему, прозвучал в самой комнате. По привычке он впотьмах прежде всего потянулся за папиросой, но в это же мгновение что-то кольнуло его в сердце, и, нащупывая спички, он поднял голову и чутко прислушался.
В своей каморке зашевелилась Максимовна. Слышно было, как она зевала, шелестела юбкой, наткнулась на что-то и зашлепала босыми пятками по коридору.
- Кто там? - услышал Аладьев ее сонный недовольный голос.
Должно быть, ей ответили, но так тихо, что нельзя было ничего разобрать.
- Телеграмма? Кому телеграмма? - переспросила Максимовна.
Аладьев быстро поднялся и сел.
"Вот!" - не подумалось, а как-то метнулось у него в мозгу, и целый вихрь мыслей и представлений, кошмарных и мгновенных, пронесся в голове. Маленький сверток и бумаги, оставленные у него человечком с ястребиным лицом, вдруг появились перед глазами и выросли во что-то колоссально громадное, полное ужаса. Он чуть не крикнул, чтобы не отворяли дверь, вскочил и метнулся было к коридору, но с неотвратимой ясностью донесся до него железный скрежет снимаемого запора и сдержанный стук многих человеческих ног в тяжелых кованых сапогах!
Точно весь мир сразу ожил и засверкал страшными яркими красками, криками, свистом и неудержимым, как лавина, стремлением.
Аладьев в одном белье, худой, длинный, с огромными руками и ногами, судорожно заметался по комнате. И как будто в ней сразу посветлело. Минуту тому назад казалось совершенно темно, а теперь в слабом синеватом свете утра до ужаса отчетливо стало видно все: стол с неоконченной работой, папиросы на стуле, сапоги у кровати, портреты на стенках. Все такое простое, знакомое, обыкновенное и милое.
- Да кого вам надо? - слышался испуганный дрожащий голос Максимовны.
Что ей отвечали, не было слышно, но старушка коротко вскрикнула и, кажется, всплеснула руками. Град тяжелых шагов разом просыпался в коридоре.
Аладьев бросился к двери и, не думая зачем, инстинктивно и бесшумно повернул ключ.
Потом метнулся к столу, схватил сверток, тяжелый, как тысячепудовый камень, мгновение подержал его в руке и кинулся к окну.
"Взорвет, все равно... - подумал он, застыв перед отворенной форточкой, из которой пахнул ему в лицо ласково свежий, чистый воздух утра. - Все равно - все-таки можно будет отпираться..."
Лихорадочно, как зверь в западне, металась его растерянная мысль, он просунул снаряд в форточку, и страшное орудие повисло над холодной четырехэтажной бездной двора. Аладьев уже почти разжал пальцы, как вдруг новая мысль сверкнула у него в мозгу и была так ужасна и безысходна, что он застонал, как раненый зверь.
"Что же это я... А бумаги, адреса?.. Их подберут и во дворе!.. Сжечь?.. Не успею!.."
Горькая тоска резанула по сердцу, и это была тоска предсмертная.
"Что ж... Погибнуть самому, чтобы спасти других?.. Но ведь я говорил им! Я просил оставить меня в покое... Какое же право теперь они имеют рассчитывать на это!.."
Вся квартира уже проснулась. Где-то заплакали дети, кто-то ужасался и охал. В соседней комнате, у Шевырева, что-то громко говорили, стучали мебелью и ругались.
- Да ушел, что тут!.. К соседу, мабуть, перебежал, ваше благородие... Тут студент!.. Какой черт! Да убери, дьявол, винтовку... убьешь ни за что! - доносились до Аладьева чужие холодные и злые голоса.
И вдруг кто-то отчетливо постучал к нему в дверь. Таким уверенным и в то же время корректным стуком, что Аладьев сквозь запертые двери, казалось, увидел стучавшего: вежливого, предупредительного полицейского офицера с кошачьими манерами и беспощадными прозрачными глазами.
Тогда он, стараясь не шуметь, отскочил от окна, положил снаряд на стол, опять схватил его, едва не уронил и сунул под тюфяк. Сунул и встал, бессильно опустив длинные могучие руки.
В дверь опять постучали.
- Будьте добры, отворите... на минутку! - послышался незнакомый голос с вкрадчивыми зловещими интонациями.
Аладьев не отвечал. Старинная, впитанная с молоком матери и воспитанная всей жизнью ненависть к этим людям толкнула его. И сам еще не отдавая себе отчета, на чем он решил, Аладьев стал на колени перед черным устьем печки, из которой пахнуло на него холодной золой. Со страшной быстротой он разорвал бечевку пакета, рассыпал какие-то листки и быстро стал рвать их на клочья. Печка жалостно скрипнула железной дверцей, бумага затрещала, казалось, на весь дом.
- Отворите, а то дверь выломаем! - крикнул поспешный озлобленный голос.
Теперь, должно быть, несколько человек стояло под дверью, и Аладьеву чудились и сквозь стену их острые всевидящие волчьи глаза. И вдруг кто-то с силой ударил в дверь.
"Не успеть!" - безнадежно мелькнула в мозгу Аладьева короткая судорожная мысль. И увидел он всех, чья судьба и даже жизнь зависели сейчас от того, успеет ли он сделать или нет, предаст или пожертвует собой. Все это громадное дело, полное светлого самопожертвования сотен молодых и чистых душ, и одно мгновение прошло веред ним. Казалось, десятки знакомых лиц взглянули ему в душу с надеждой и благословением. И почувствовал он себя маленьким и ничтожным.
"Ну, что ж... - как будто в самой глубине его души выговорил какой-то теплый голос, полный слез и восторга. - Ну, пусть - так... Лучше я!"
В дверь ломились, точно там, за нею, были не люди, а целое стадо зверей. Сразу кричало несколько голосов, а вдали, должно быть, уже на лестнице слабо пищали перепуганные дети.
- Да отворяй! Чего там! Сдавайсь! - гудели голоса.
И внезапно Аладьева охватила холодная предсмертная злоба. Ему захотелось закричать на них, запеть, засвистать, ругаться самыми скверными и бешеными ругательствами.
Он и сам не заметил, когда и как очутился у него в руках тяжелый и холодный револьвер. Должно быть, он захватил его, когда брал бумаги со стола.
- Сдавайсь!.. Да ломай, чего там! Вали!
- Пошли к черту, мать вашу!.. - бешено закричал Аладьев, повернувшись к двери и продолжая, уже инстинктивно, рвать на части бумагу.
И вдруг дверь треснула. Широкая черная щель раздвинулась на ее белой поверхности. Посыпались щепки, ключ со звоном выскочил на пол. Несколько голосов загудело, казалось, в самой комнате, и чья-то черная тень, тускло блеснув ружейным дулом, стала протискиваться в щель.
Аладьев выстрелил...
Мелькнула желтая коротенькая молния, кто-то крикнул пронзительно и тяжко повалился назад, в коридор.