акцент с характерным цоканьем и гортанными звуками, похожими то на харканье вальдшнепа, то на орлиный клекот. И о чем бы он ни говорил, он всегда сводил монолог на самую прекрасную, самую плодородную, самую передовую, самую рыцарскую и в то же время самую обиженную страну-Грузию. И неизменно цитировал он строки из "Барсовой кожи" грузинского поэта Руставели, уверяя, что эта поэма в тысячу раз выше всего Шекспира, умноженного на Гомера.
Он был хотя и вспыльчив, но отходчив и в обращении женственно-мягок, ласков, предупредителен, не теряя природной гордости... Одно в нем не нравилось товарищам-какое-то преувеличенное, экзотическое женолюбие. Он был непоколебимо, до святости или до глупости убежден в том, что он неотразимо прекрасен собою, что все мужчины завидуют ему, все женщины влюблены в него, а мужья ревнуют... Это хвастливое, навязчивое бабничество ни на минуту, должно быть, даже и во сне, не покидало его. Идя по улице, он поминутно толкал локтем в бок Лихонина, Соловьева или другого спутника и говорил, причмокивая и кивая назад головой на прошедшую мимо женщину: "Це, це, це... вай-вай! Зам-мэчатытыльный женшшына! Ка-ак она на меня посмотрела. Захочу-моя будет!.."
За ним этот смешной недостаток знали, высмеивали эту его черту добродушно и бесцеремонно, но охотно прощали ради той независимой товарищеской услужливости и верности слову, данному мужчине (клятвы женщинам были не в счет), которыми он обладал так естественно. Впрочем, надо сказать, что он пользовался в самом деле большим успехом у женщин. Швейки, модистки, хористки, кондитерские и телефонные барышни таяли от пристального взгляда его тяжелых, сладких и томных черно-синих глаз...
- До-ому сему и всем праведно, мирно и непорочно обитающим в нем... - заголосил было по-протодьяконски Соловьев и вдруг осекся. - Отцы-святители, - забормотал он с удивлением, стараясь про
должать неудачную шутку.-Да ведь это... Это же... ах, дьявол... это Соня, нет, виноват, Надя.. Ну да! Люба от Анны Марковны...
Любка горячо, до слез, покраснела и закрыла лицо ладонями. Лихонин заметил это, понял, прочувствовал смятенную душу девушки и пришел ей на помощь. Он сурово, почти грубо остановил Соловьева.
- Совершенно верно, Соловьев. Как в адресном столе. Люба из Ямков. Прежде-проститутка. Даже больше, еще вчера-проститутка. А сегодня-мой друг, моя сестра. Так на нее пускай и смотрит всякий, кто хоть сколько-нибудь меня уважает. Иначе...
Грузный Соловьев торопливо, искренно и крепко обнял и помял Лихонина.
- Ну, милый, ну, будет... я впопыхах сделал глупость. Больше не повторится. Здравствуйте, бледнолицая сестра моя. - Он широко через стол протянул руку Любке и стиснул ее безвольные, маленькие и короткие пальцы с обгрызенными крошечными ногтями. - Прекрасно, что вы пришли в наш скромный вигвам. Это освежит нас и внедрит в нашу среду тихие и приличные нравы.-Александра! Пива-а!- закричал он громко.-Мы одичали, огрубели, погрязли в сквернословии, пьянстве, лености и других пороках. И все оттого, что были лишены благотворного, умиротворяющего влияния женского общества. Еще раз жму вашу руку. Милую, маленькую руку. Пива!
- Иду, - послышался за дверью недовольный голос Александры. - Иду я. Чего кричишь? На сколько?
Соловьев пошел в коридор объясниться. Лихонин благодарно улыбнулся ему вслед, а грузин по пути благодушно шлепнул его по спине между лопатками. Оба поняли и оценили запоздалую грубоватую деликатность Соловьева.
- Теперь, - сказал Соловьев, возвратившись в номер и садясь осторожно на древний стул,-теперь приступим к порядку дня. Буду ли я вам чем-нибудь полезен? Если вы мне дадите полчаса сроку,
я сбегаю на минутку в кофейную и выпотрошу там самого лучшего шахматиста. Словом-располагайте мною.
- Какой вы смешной!-сказала Любка, стесняясь и смеясь. Она не понимала шутливого и необычного слога студента, но что-то влекло ее простое сердце к нему.
- Этого вовсе и не нужно, - вставил Лихонин.- Я покамест еще зверски богат. Мы, я думаю, пойдем все вместе куда-нибудь в трактирчик. Мне надо будет с вами кое о чем посоветоваться. Все-таки-вы для меня самые близкие люди и, конечно, не так глупы и неопытны, как с первого взгляда кажетесь. Затем я пойду попробую устроиться с ее... с Любиным паспортом. Вы подождете меня. Это недолго... Словом, вы понимаете, в чем заключается все это дело, и не будете расточать лишних шуток. Я,-его голос дрогнул сентиментально и фальшиво, - я хочу, чтобы вы взяли на себя часть моей заботы. Идет?
- Ва! идет!-воскликнул князь (у него вышло "идиот") и почему-то взглянул значительно на Любку и закрутил усы. Лихонин покосился на него. А Соловьев сказал простосердечно:
- И дело. Ты затеял нечто большое и прекрасное, Лихонин. Князь мне ночью говорил. Ну, что же, на то и молодость, чтобы делать святые глупости. Дай мне бутылку, Александра, я сам открою, а то ты надорвешься и у тебя жила лопнет. За новую жизнь, Любочка, виноват... Любовь... Любовь...
- Никоновна. Да зовите, как сказалось... Люба.
- Ну да, Люба. Князь, аллаверды!
- Якши-ол,-ответил Нижерадзе и чокнулся с ним пивом.
- И еще скажу, что я очень за тебя рад, дружище Лихонин, - продолжал Соловьев, поставив стакан и облизывая усы.-Рад и кланяюсь тебе. Именно только ты и способен на такой настоящий русский героизм, выраженный просто, скромно, без лишних слов.
- Оставь... Ну какой героизм, - поморщился Лихонин,
- И правда,-подтвердил Нижерадзе.-Ты все меня упрекаешь, что я много болтаю, а сам какую чепуху развел.
- Все равно!-возразил Соловьев.-Может быть, и витиевато, но все равно! Как староста нашей чердачной коммуны, объявляю Любу равноправным и почетным членом!
Он поднялся, широко простер руку и патетически произнес:
И в дом наш смело и свободно хозяйкой милою войди!
Лихонин ярко вспомнил, что ту же самую фразу, но по-актерски сказал сегодня на рассвете, и даже зажмурился от стыда.
- Будет балаганить. Пойдемте, господа. Одевайся, Люба.
XIV
До ресторана "Воробьи" было недалеко, шагов двести. По дороге Любка незаметно взяла Лихонина за рукав и потянула к себе. Таким образом они опоздали на несколько шагов от шедших впереди Соловьева и Нижерадзе.
- Так это вы серьезно, Василь Василич, миленький мой?-спросила она, заглядывая снизу вверх на него своими ласковыми темными глазами.-Вы не шутите надо мной?
- Какие тут шутки, Любочка! Я был бы самым низким человеком, если бы позволял себе такие шутки. Повторяю, что я тебе более чем друг, я тебе брат, товарищ. И не будем об этом больше говорить. А то, что случилось сегодня поутру, это уж, будь покойна, не повторится. И сегодня же я найму тебе отдельную комнату.
Любка вздохнула. Не то, чтобы ее обижало целомудренное решение Лихонина, которому, по правде сказать, она плохо верила, но как-то ее узкий, темный ум не мог даже теоретически представить себе иного отношения мужчины к женщине, кроме чувственного. Кроме того, сказывалось давнишнее крепко усвоенное в доме Анны Марковны, в виде хвастливого соперничества, а теперь глухое, но искреннее и сердитое недовольство предпочтенной или отвергнутой самки. И Лихонину она почему-то довольно плохо верила, улавливая бессознательно много наигранного, не совсем искреннего в его словах. Вот Соловьев - тот хотя и говорил непонятно, как и прочее большинство знакомых ей студентов, когда они шутили между собой или с девицами в общем зале (отдельно, в комнате, все без исключения мужчины, все, как один, говорили и делали одно и то же), однако Соловьеву она поверила бы скорее и охотнее. Какая-то простота светилась из его широко расставленных, веселых, искристых серых глаз.
Лихонина в "Воробьях" уважали за солидность, добрый нрав и денежную аккуратность. Поэтому ему сейчас же отвели маленький отдельный кабинетик - честь, которой могли похвастаться очень немногие студенты. В этой комнате целый день горел газ, потому что свет проникал только из узенького низа обрезанного потолком окна, из которого можно было видеть только сапоги, ботинки, зонтики и тросточки людей, проходивших по тротуару.
Пришлось присоединить к компании еще одного студента, Симановского, с которым столкнулись у вешалки. "Что это, точно он напоказ меня дит,- подумала Любка, - похоже, что он хвастается перед ними". И, улучив свободную минуту, она шепнула нагнувшемуся над ней Лихонину:
- Миленький, зачем же так много народу? Я ведь такая стеснительная. Совсем не умею компанию поддержать.
- Ничего, ничего, дорогая Любочка, - быстро прошептал Лихонин, задерживаясь в дверях кабинета,-ничего, сестра моя, это все люди свои, хорошие, добрые товарищи. Они помогут тебе, помогут нам обоим. Ты не гляди, что они иногда шутят и врут глупости, А сердца у них золотые.
- Да уж очень неловко мне, стыдно. Все уж знают, откуда ты меня взял.;
- И ничего, ничего! И пусть знают, - горячо возразил Лихонин.-Зачем стесняться своего прошлого, замалчивать его? Через год ты взглянешь смело и прямо в глаза каждому человеку и скажешь: "Кто не падал, тот не поднимался". Идем, идем, Любочка!
Покамест подавали немудреную закуску и заказывали еду, все, кроме Симановского, чувствовали себя неловко и точно связанно. Отчасти причиной этому и был Симановский, бритый человек, в пенсне, длинноволосый, с гордо закинутой назад головою и с презрительным выражением в узких, опущенных вниз углами губах. У него не было близких, сердечных друзей между товарищами, но его мнения и суждения имели среди них значительную авторитетность. Откуда происходила эта его влиятельность, вряд ли кто-нибудь мог бы объяснить себе: от его ли самоуверенной внешности, от умения ли схватить и выразить в общих словах то раздробленное и неясное, что смутно ищется и желается большинством, или оттого, что свои заключения всегда приберегал к самому нужному моменту. Среди всякого общества много такого рода людей: одни из них действуют на среду софизмами, другие - каменной бесповоротной непоколебимостью убеждений, третьи - широкой глоткой, четвертые-злой насмешкой, пятые-просто молчанием, заставляющим предполагать за собою глубокомыслие, шестые - трескучей внешней словесной эрудицией, иные-хлесткой насмешкой надо всем, что говорят... многие-ужасным русским словом "ерунда!". "Ерунда!"-говорят они презрительно на горячее, искреннее, может быть правдивое, но скомканное слово. "Почему же ерунда?"-"Потому что чепуха, вздор",-отвечают они, пожимая плечами, и точно камнем по голове ухлопывают человека. Много еще есть сортов таких людей, главенствующих над робкими, застенчивыми, благородно-скромными и часто даже над большими умами, и к числу их принадлежал Симановский.