-- Шкурку променял на водку, а тут и закуска, -- отшучивался Исачка. -- Только бы Осип Иваныч не узнал... А ежели увидит, скажу, что купил, когда хозяина дома не было.
Другим бурлакам оставалось только удивляться и облизываться, когда Исачка принялся жарить свою добычу. На его счастье, Осип Иваныч спал мертвым сном в казенке.
Всю ночь около огней, где собрались крестьянские "артелки", шли разговоры о том, как быть со сплавом, которому не предвиделось и конца. С одной стороны, "кондракт", "пачпорты" в руках Осипа Иваныча, порка в волостном правлении, а с другой -- до Еремея оставалось всего "два дни". "Выворотиться" -- было общей мыслью, о которой старались не говорить и которая тем настойчивее лезла в голову. Другой не менее важной общей мыслью была забота о "пропитале", в частности -- о харчах. В самом деле, не еловую же кору глодать, сидя на пустом берегу.
-- Вам поденные будут платить, -- говорил я старику Силантию, у которого теперь не было даже заплесневелых сухарей.
-- По кондракту, барин, обязаны поденные платить, а нам это не рука... Куды мы с ихними поденными?..
-- Осип Иваныч обещал по полтине каждому в сутки.
-- И рупь даст, да нам ихний рупь не к числу. Пусть уж своим заводским да пристанским рубли-то платят, а нам домашняя работа дороже всего. Ох, чтобы пусто было этому ихнему сплаву!.. Одна битва нашему брату, а тут еще господь погодье вон какое послал... Без числа согрешили! Такой уж незадачливый сплав ноне выдался: на Каменке наш Кирило помер... Слышал, может?
-- Слышал.
-- Так без погребения и покинули. Поп-то к отвалу только приехал... Ну, добрые люди похоронят. А вот Степушки жаль... Помнишь, парень, который в огневице лежал. Не успел оклематься* к отвалу... Плачет, когда провожал. Что будешь делать: кому уж какой предел на роду написан, тот и будет. От пределу не уйдешь!.. Вон шестерых, сказывают, вытащили утопленников... Ох-хо-хо! Царствие им небесное! Не затем, поди, шли, чтобы головушку загубить...
______________
* Оклематься -- поправиться. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)
-- А ваша артель не выворотится, Силантий?
-- Ничего не знаю, барин, ничего... Не работа, а один грех! Больно галдят наши-то хрестьяны. Так и рвутся по домам. Вот не знаем, сколь времени река не пустит дальше...
-- Этого никто не знает.
-- Вот в том-то и беда.
На другой день, когда я проснулся, Осип Иваныч в бессильной ярости неистовствовал на барке. Около него собрались кучки бурлаков.
-- Ведь убежали! -- встретил он меня.
-- Кто убежал?
-- Да мужландия... Целая артель убежала. Помните этого бунтовщика... ну, старичонка, бородка клинышком: он всю артель за собой увел. Жалею, что не отпорол этого мерзавца еще на Каменке. Ну, да наше не уйдет... Я еще доберусь до него... я... я...
-- Какой бунтовщик? Я что-то не припомню?
-- Ах, господи... Ну, как его там звали, Савоська?
-- Силантием, Осип Иваныч. У носового поносного робил с артелью.
-- Подлецы, подлецы, подлецы!
"Мужландия" не вытерпела, наконец, и "выворотилась".
-- Шесть аршин над меженью! -- крикнул Порша, меряя воду.
-- Не может быть? Ты не умеешь мерять... -- усомнился Осип Иваныч, выхватывая наметку из рук Порши.
-- Как вам будет угодно. Осип Иваныч... -- обиделся водолив. -- Уж если я не умею воду мерять, так после этого... Позвольте расчет, Осип Иваныч!..
-- Убирайся ты к черту, дурак! Не до тебя! Ах, черт возьми, действительно шесть аршин над меженью!.. Ведь это целых две сажени... Паводок в две сажени!..
-- Севодни ночью две барки пронесло мимо, Осип Иваныч, -- докладывал Савоська. -- Должно полагать, с ухвата сорвало или снасть лопнула... Так и тарабанит по Чусовой, как дохлых коров.
А дождь продолжал свою работу, не останавливаясь ни на минуту.
XV
В течение каких-нибудь трех дней Чусовая превратилась в бешеного зверя. Это был двигающийся потоп, ломавший и уносивший все на своем пути. Высота воды достигала шести с половиной аршин, а вместе с каждым вершком прибывавшей воды увеличивалась и скорость ее движения. При низкой воде вал идет по реке со скоростью пяти с половиной верст в час, а теперь он мчался со скоростью восьми верст; барка по низкой воде делает в час средним числом верст одиннадцать, а по высокой -- пятнадцать и даже двадцать. В последнем случае все условия сплава совершенно изменяются: там, где достаточно было сорока человек, теперь нужно становить на барку целых шестьдесят, да и то нельзя поручиться, что вода не одолеет под первым же бойцом.
Сила напора водяной струи была так велика, что нашу барку привязали к ухвату еще вторым канатом. Кругом все по-прежнему было серо. Берег превратился в стоянку каких-то дикарей. Бурлаки не походили на самих себя: спали в мокре и грязи, почернели от дыма, отощали. Оказалось несколько больных, которые лежали под прикрытием своих шалашиков. О медицинской помощи нечего было и думать, когда не было хлеба и харчей. Вся надежда оставалась на то, как и при лечении дорогих патентованных врачей, что авось человек "сам отлежится". До ближайшей деревни было верст двенадцать, но попадать туда было крайне замысловато: горой, то есть по берегу, нельзя было пройти -- не пускали разбушевавшиеся горные речки; по Чусовой, конечно, можно было попасть, но тяжело было возвращаться назад против течения. Даже отчаянный Бубнов -- и тот отказывался от поездки в деревню, хотя сам второй день сидел впроголодь. Осип Иваныч больше не показывался к нам на барку.
-- Где он пропадает? -- спрашивал я у Савоськи.
-- У Пашки на барке и днюет и ночует... Народ голодает, а он плёшничает.
На третий день нашей стоянки "выворотилась" вторая крестьянская артелька. Это случилось как раз первого мая, в день Еремея-запрягальника. На этот раз побег "пиканников" был встречен всеми равнодушно, как самое обыкновенное дело. Нервы у всех притупились, овладевала та апатия, которая создается безвыходностью положения. Оставались пристанские бурлаки и "камешки", этим некуда было бежать, благо заплатят поденщину.
На четвертый день стоянки скрылись башкиры. Они сделали это так же незаметно, как вообще оставались незаметными все время сплава.
-- Уж куда эта нехристь торопится -- ума не приложу! -- ругался Порша. -- Крестьянин -- тот к пашне рвется, а эта погань куда бежит? Робить не умеет, а туда же бежит... Чисто как лесное зверье, прости ты меня, господи!..
В казенке, кроме меня, помещался теперь будущий дьякон, а ночевать приходил еще чахоточный мастеровой. Время тянулось с убийственной медленностью, и один день походил как две капли воды на другой. Иногда забредет старик Лупан, посидит, погорюет и уйдет. Савоська тоже ходил невеселый. Одним словом, всем было не по себе, и все были рады поскорее вырваться отсюда.
Под палубой устроилась целая бабья колония, которая сейчас же натащила сюда всякого хламу, несмотря ни на какие причитания Порши. Он даже несколько раз вступал с бабами врукопашную, но те подымали такой крик, что Порше ничего не оставалось, как только ретироваться. Удивительнее всего было то, что, когда мужики голодали и зябли на берегу, бабы жили чуть не роскошно. У них всего было вдоволь относительно харчей. Даже забвенная Маришка -- и та жевала какую-то позёмину, вероятно свалившуюся к ней прямо с неба.
-- И откуда у них что берется? -- удивлялся Порша. -- Ведь и на берег, почитай, совсем не выходят, а, глядишь, все жуются... Оказия, да и только!..
-- Ты на штыки-то смотри, Порша, -- советовал Савоська. -- Бабы -- они, конечно, бабы, а все-таки и за ними глаз да глаз нужен...
-- Смотрю, Савостьян Максимыч... Кажинный день поверяю чуть не всю барку. Все ровно в сохранности, как следовает тому быть.
Другое обстоятельство, которое очень беспокоило Поршу, заключалось в том, что из Бубнова, Кравченки и Гришки составился некоторый таинственный триумвират. Их постоянно видели вместе. Будущий дьякон уверял, что несколько раз слышал, как они шептались между собой.
-- Уж, наверно, это Исачка какую-нибудь пакость сочиняет, -- уверял Порша. -- Недаром они шепчутся...
Все дело скоро объяснилось.
Однажды, когда Порша пред рассветом дремал на палубе, что-то булькнуло около барки. Порша бросился на подозрительный звук и увидал, во-первых, Маришку, которая не успела даже спрятаться в люк, во-вторых, доску, которая плыла около барки.
-- Ты что тут делаешь? -- закричал Порша, бросаясь ловить доску багром.
Маришка ничего не ответила и продолжала стоять на том же месте, как пень. Когда доска была вытащена из воды, оказалось, что снизу к ней была привязана медная штыка. Очевидно, это была работа Маришки: все улики были против нее. Порша поднял такой гвалт, что народ сбежался с берегу, как на пожар.
-- Ах ты, паскуда! Ах, шельма! -- вопиял Порша, вытаскивая Маришку за волосы на палубу. -- Сказывай, кто тебя научил украсть штыку?
Забитая бабенка, оглушенная всем случившимся, только вся вздрагивала и испуганно поводила кругом остановившимися, бессмысленными глазами. Порша дал ей несколько увесистых затрещин, встряхнул за шиворот и, как кошку, бросил на палубу.
-- Задувай ее, курву, Порша! -- крикнул кто-то из толпы.
Этот нервный крик, требовавший возмездия за попранное право, сразу наэлектризовал Поршу, и он принялся обрабатывать Маришку руками и ногами.
-- Ты ее по рылу-то, Порша, по рылу! -- поощрял какой-то бурлак с барки Лупана, почесывая руки от нетерпения. -- А потом по льну дай раза, суке этакой... Ишь, плёха, не хочет на ногах стоять!
Маришка действительно от каждого удара Порши комком летела с ног, вызывая самый искренний смех собравшейся публики. Это побоище продолжалось с четверть часа, пока не явился заспанный Савоська.
-- Что вы тут делаете? -- спрашивал он.
-- Порша Маришку учит, -- обязательно объяснял кто-то.
-- Ах вы, дураки... Порша, оставь! Отцепись, деревянный черт, тебе говорят! -- кричал Савоська, стараясь оттащить Поршу от Маришки.
-- Она штыку украла! -- хрипел Порша, выкатывая налитые кровью глаза.
-- Дурак!.. Да на что ей штыку? Надо сперва разобрать дело, а ты...
-- Я... я... она украла штыку... -- повторял Порша. -- Запирается...