Смекни!
smekni.com

Ватага (стр. 12 из 25)

В доме было тихо. Лишь из соседней комнаты прорывались истерические повизгиванья. Гараська сгреб стул и ударил в шкаф с посудой. Движенья его неуклюжи, но порывисты и озорны.

На шкафу большой, круглый, пирог с вареньем, Гараська отхватил лапами кусок и затолкнул в рот. - "Эх, хорош самоварчик, аккуратный", - пристреливался Гараська глазом. - "Не унести... Другой раз... А сгодился бы... Чорта с два, чтоб я стал Зыкову служить... Нашел Ваньку. Приду домой, оженюсь, богато заживу". - Жрал, перхал, давился, вытягивая шею, как ворона. "Эх, недосуг". Он поставил блюдо с пирогом на пол, расстегнулся, присел и, гогоча, напакостил, как животное, в самую середку пирога.

Костры возле Шитикова дома горят ярко, охапками швыряют в них дрова, пламя лопочет, колышется, вплетаясь в голубую ночь.

- Вот ты, Зыков, наших попов кончил, другие - которые хорошие... Это не дело, Зыков. А самую сволоту оставил! - кричали в толпе.

- Кого? - спросил тот.

- Отца Петра. Самый попишка жидомор...

И в разных местах:

- Нету его! Нету, уж бегали... Третьеводнись на требу уехал.

- На кого еще можете указать? - крикнул Зыков. - Не было ли обид от кого?

Народ только этого и ждал. Как ушат помой, доносы, кляузы, предательство. Из домов и домишек выхватывались люди. Звериное судьбище, плевки, матершина, крики, гвалт. Петька Руль у Пахомова в третьем году хомут украл, Иванов о Пасхе жену Степанова гулящей девкой обложил, тот колчаковцам лесу для виселиц дарма возил, этот худым словом Зыкова облаял.

- Врешь, паскуда, врешь!.. Ты мне два ста должен. Смерть накликаешь на меня?! Дешево хочешь отделаться, варнак. Да ты за груди-то не хватай, жиган такой! А не ты ли в зыковских солдат выстрел дал? Ну-те-ка, опросите Лукерью Хвастунову...

- Эй, Лукерья!.. Где она? Бегите за Лукерьей Хвастуновой.

- Здесь она... Лукерья, толкуй!

Гвалт, крики, слезы, ругань. Ничего не пившая толпа была пьяна. Мещане, мастеровые, гольтепа, все распоясались, у всех закачался рассудок.

Наперсток пощупал ногтем, не затупился ли топор. Выстрелы, костры, кровь, где-то ревели хором хмельную песню, и на площади, как в кабаке: кровавый хмель.

- Чиновник Артамонов ты будешь?

Федор Петрович подытоживал на счетах ведомость, все не выходило, врал.

Поднял голову. У двери стоял Вася, а перед Федором Петровичом - солдат и бородач.

- Зыков приказал тебе притти к нему.

- Зачем это? - его лысый череп, лицо и комната были зелены. Зеленый колпак на лампе дребезжал, и прыгали орластые пуговицы на потертом вицмундире.

- Зачем?

- Неизвестно. Велено.

Артамонов, облокотившись на стол, дрожал крупной дрожью. "Знаю, зачем. Убить".

- Пошлите его к чорту! - крикнул он, и словно не он крикнул, а кто-то сидевший в нем. - Мне некогда. Ведомость... Я в политике не замешан, колчаковцам и разной сволочи пятки не лижу... А ежели надо, пускай сам сюда идет...

- Ну, смотри, ваше благородье.

Оба повернулись и, хихикая, вышли вон. Погоняя коня, бородач сквозь смех говорил солдату:

- Что-то Зыков скажет? Антиресно...

Зыков удивился:

- Ну? Неужто так-таки к чорту и послал? - нахмурил лоб, подумал и сказал улыбаясь: - Молодец. Не трогать.

- Он хороший человек!.. Спасибо! Не трог его... Только выпить любит... - кричали в толпе.

Зыкову наскучило, ушел в дом, хватил вина и устало повалился на диван.

- Аж голова во круги идет... Фу-у-у...

- Фу-у-у, язви тя! Видала, Настюха, что добра-то? - ввалился потный, весь в снегу, запыхавшийся Гараська. - В деревне сгодится... Женюсь... Думаешь, Зыкову буду служить? Хы, нашел Ваньку. Ну, и натешился я... Только женски все сухопарые подвертывались, а я уважаю толстомясых... Ого, бражка! Давай, давай... А где же наши? - Гараська выхлестал два ковша браги, спрятал под лавку мешок: - Ежели хошь иголка пропадет, убью... - взял другой мешок, пустой, пошлепал Настасью по заду и удрал.

Кой-где, по улицам, по переулкам, возле домов и домишек с выбитыми стеклами валялись не то пьяные, не то расстрелянные солдаты, выпущенные из острогов в серых бушлатах арестанты и прочий сброд. Улицы безлюдны, разъездов не попадалось, с площади доносился неясный гул.

Зыков задремал.

А внизу Мавра, повар и приказчики пекли блины. Блинов целая гора. Блинный дух повис над площадью, над долиной реки, над темным лесом.

А там, за лесистыми горами, в недоступных взору горизонтах, притаились села, города, столицы, белые и красные. На восток, по стальным, бездушным лентам, спешат грохочущие поезда, набитые тифом, страхом, отчаянием. Это люди бегут от людей же, бегут, как звери, по узкой звериной тропе вражды. И, как звери, они безжалостны, трусливы и жестоки. Люди, как звери, одни бегут, другие нагоняют. Вот настигли. Горе, горе слепому человеку. Даже луна в звездных небесах грустно скосила глаза свои на землю, а над всей землей стояла голубая ночь. Над землей стояла ночь, но красные знамена приближались.

Гараська поднялся по лестнице и твердо ударил прикладом в дверь:

- Кто тут?

- Свои.

Гараська выбросил Васютку на крыльцо и запер двери.

- Товарищ, вам кого?.. Мы ж бедные... Товарищ!.. - схватившись за сердце и пятясь, вся задрожала Марина Львовна.

- Гы-гы... Тебя, толстушечка, тебя!.. - Гараська бросил мешок, сорвал с своих вздыбившихся плеч полушубок. - Такая нам давно желательна... Ложись, а то убью.

Гараська сразу оглох от резкого крика попадьи.

Вихрем взлетел снизу Федор Петрович:

- Это что? Вот я тебя сейчас из револьвера, чорт! Ах ты!!!

Гараська грохнул его на пол, давнул за горло и орангутангом бросился на попадью, с треском и гоготом разрывая ей одежду:

- Титьки-та... Титьки-та!..

ГЛАВА XI.

Блины готовы, топор ослаб, и кровь на площади остановилась.

Всех недобитых отвели в деревянную церковь и заперли под караул. Зыков знает, как с ними рассчитаться.

А возле шитиковских хором затевается штука, ой, да и занятная история.

Пред самой террасой очистили от народа площадь. Караульщик в двух тулупах пришел с лопатой, но толпа так утоптала снег, что гладко. Ковер за ковром тащут подвыпившие партизаны и кладут на снег рядами, плотно, ковер к ковру. Выносят мебель. Вот выплыла на террасу из распахнутых дверей, как ладья из ущелья, черная грудь рояля.

- Сады! Тащи сады! - командует Срамных.

Шитиковский дом богатый, первый дом, и "садов" в этом доме много. Пальмы, фикусы, пахучие туи выкатывались в кадушках на мороз и выстраивались в ряд по грани дорогих ковров.

Шитиковский дом самый богатый, но, пожалуй, и Перепреевский дом ему подстать.

- Тпру! - чернобородый чугунный Зыков соскочил с черного коня и бросил поводья стоявшей страже.

В широкую спину его поглядели большие желтые глаза, и один бородач сказал другому:

- Видно, сам прикончить пожелал.

Зыков вошел в Перепреевские покои, как в свой дом, один.

Федор Петрович пошевелился и застонал. Гараська наскоро выпил второй стакан водки и вильнул в его сторону мокрым глазом:

- Вот что, попадья, - прогнусил он Марине Львовне, расстрепанно сидевшей на полу. - По присяге я тебя должон чичас зарезать, язви-те... Потому как всей кутье секим-башка...

Матушка захлюпала и замолилась.

- Не вой, - и Гараська улыбнулся. Его глаза и улыбка были слюнявые и липкие, как грязь. - Потому как ты очень примечательна, я тебя не потрогаю... А надевай ты, матка, штаны, шапку да тулуп и беги скорей к знакомым... А то придут наши, смерть... Ох, и скусна ты, матка, язви-те...

Огарок на столе чадил, Гараськина головастая тень пьяно елозила по беленым стенам, в окно косо смотрела луна, а под луной, по улицам разъезжали партизаны: пикульщики пикали на пикульках, дудильщики дудили в дуды, бил барабан и раздавались крики:

Эй, попы, купцы, дворяне,

Чиновники и поселяне,

И вы все, мелкие людишки,

Пискари, караси, ершишки!..

Зыков всех зовет на блины-ы!!.

Представленье смотреть, веселиться,

Всем чертям молиться...

На блины-ы-ы!!.

И под луной же, там на крепостном валу, искусник-пушкарь Миклухин задувает в пушку тугой заряд. А Настя управилась с делами, обрядилась во все новое и, беспечально поскрипывая по снегу новыми полсапожками, шла под луной на пикульи голоса и крик.

Может быть, от этого крика или потому, что в комнату вдруг вошел огромного роста человек, Таня вскочила с дивана, оторвав от заплаканных глаз платок.

- Мне не по нраву, когда в горнице темно... Дайте огня.

Таня бросилась в ближайшую дверь, и, переполошный, замирал-удалялся ее голос:

- Зыков, Зыков...

Огня не подавали. Он твердо пошел вслед за Таней. В крайней ярко освещенной комнате, сбившись в кучу у стены, тряслись три женщины. Когда Зыков вошел, они подняли визг и заметались.

Таня с криком вскочила на кровать и, схватив подушку, прижалась с нею в угол.

В этот миг ахнула с крепости пушка. Дом вздрогнул, а Настасья сунулась носом в снег и захохотала. Гараська бежал огородами с тугим мешком домой. Тоже упал, поднялся и пьяно проговорил:

- Ух, язви-те!.. Как подходяво вдарило...

- Я все купецкие семейства убиваю. Вам же бояться нечего... Это говорю я, Зыков. Ребята караулят ваш дом надежные... Не пужайтесь, - и он кивнул головой на девушку: - Молите бога вот за нее, за эту.

У Тани вдруг расширились глаза, от страха, или от чего другого, и тонкие губы раскрылись.

- Танюха, поди сюда! Брось подушку.

- Зыков, отец родной... Ой, голубчик... - и мать упала на колени.

Он сдвинул брови и упер железный взгляд в большие остановившиеся глаза девушки:

- Ну!

Татьяна соскользнула на пол и послушно стала подходить к нему, высокая, упругая, не понимая сама, что с ней. Он шагнул навстречу и грузной рукой погладил ей голову. Черные девичьи косы туго падали на спину и Зыкову показалось, что все лицо ее - два больших серых глаза под пушистыми бровями и маленький алый рот.

- Вот, к разбойнику подошла... Вся в черном, как черничка... - ласково сказал он.

Девушка крикнула:

- Ах! - внезапно вскинула руки на плечи Зыкова и застонала: - Ой-ой, зачем вы папочку убили?.. Папочку...

- Так надо, - сказал он, тяжело задышав, и подхватил повалившуюся на пол девушку: - Ну, зашлась, сердешная...