- Пожар, пожар!.. - зеваки-горожане бросились туда.
Четвертая церковь деревянная. Еще маленько, и она запылает ярче всех.
В ней пятьдесят три человека крамольных горожан ждут своего конца. Они все связаны общей веревкой. Пусть радуются кости протопопа Аввакума! В его честь и славу все приговоренные будут сожжены веленьем Зыкова, и двое поджигателей уже вбежали с огненными головнями в церковь.
Из открытых дверей повалили струйки дыма, послышались глухие стоны, плач, мольба, вот кругло, густо заклубился желтый дым, и вместе с дымом выскочили из церкви поджигатели.
- Сволочи! Чего не подождали?.. - прохрипел только что вбежавший с улицы страшный, опьяненный кровью, Наперсток.
- Куда ты, назад!.. Сгоришь...
Но тот, загоготав, с высоко занесенным топором бросился сквозь дым в церковь.
- Кайся, кто первый зачинал! - гремел на весь круг Зыков, и конь его плясал. - Помни клятву, не врать мне ни в чем... Говори правду. Хотели винищем обожраться, да колчаковцам в лапы угодить?!.
Было выдано восемь партизанов, да два солдата, да еще поймано семеро мещан.
- Чалпан долой!
Наперстка не было, и головы рубил Срамных.
Зыков с коня бросал ему:
- Монопольку сжечь. Немедленно... Пьяных расстреливать на месте... Я буду там...
Лишь десятая голова слетела с плеч, Зыков взмахнул нагайкой, конь взвился, обдав всех снегом, загудела земля, и всадник скрылся.
Наперсток с обгорелыми волосами выкатился в раскорячку из церкви, с его топора, лица и рук текла кровь. Он бросил топор и пал на снег. Рыча и безумно взвизгивая, он грыз свои руки, разрывал одежду, выл, катался по земле, как вывороченный с корнями пень.
Потом бросился к реке, падая и вскакивая.
- Кровь... Кровь... - завывал он. - Зарежу, давай топор!..
И не было для него голубой ночи, простора, звезд: всюду кровь, горячая, липкая, опрокидывающая:
- Смерть... Смертынька...
Добежав, он припал к краю проруби и, ляская зубами, стал жадно лакать холодную воду, словно угоревший пес.
Черный, как чорт, гривастый конь на всем скаку остановился. Чугунный Зыков сгреб Наперстка за ноги и с силой сунул его башкой под лед:
- Прохладись.
Потом радостно, всем телом выдохнул: "у-ух!", двуперстно перекрестился, вскочил в седло и галопом - вдоль сторожевых костров.
ГЛАВА XII.
Дома и церкви горели, как костры.
- В каждом домочке по человечку, окромя самых бедных, - секретно и тайком от Зыкова внушал Срамных кой-кому из партизан. - Это за красных им... за большевиков... Пускай знают... По приказу Зыкова. А что получше, тоже забирай.
Горели купеческие и поповские дома. Разворачивалась, коверкалась, горела крепость. Жгли винный склад. По всему городу вплетались в ночь густые клубы дыма, вопли, выстрелы, песня, отборная ругань, хохот.
Месяц уходит спать, ночь кончается, а разгул в обреченном городишке крепнет.
- Караул, караул!..
- Душегубы... Душе...
Песня и кровь, и хохот. Эй, кто может, убегай! А где же Зыков? Срамных носится на коне из конца в конец, Зыкова нет.
Было тихо, безветренно.
Вот глухо ударило во все концы и загудело: это на колокольне оборвался грузный колокол, прошиб кирпичный свод.
- Колокол... Колокол упал...
Собаки тоже разгульны, веселы и пьяны. Одноухая рыженькая сучка с удовольствием вылизывает в снегу Гараськин мозг.
Трупы удавленных мороз превратил в камень. В неверном свете зарева они покачиваются, пересмехаются, что-то говорят. Обезглавленные трупы тоже закоченели, валяются кучей и в одиночку тут и там. Головы их в шапках и без шапок чернеют на огненном снегу, скаля зубы. Их некому убрать: всяк живой по горло утонул в своей гульбе, в своем трепете и жутком страхе.
Ночь и весь воздух здесь в дыму, крови и похоти, и только там, ближе к звездам, к месяцу - безгрешная голубая тишина.
Но почему же этот самый Перепреевский?.. Впрочем, и в нем зазвенели стекла: гуляки хватили по раме колом и, смяв стражу, с криками ворвались в покои.
- Бей купецкое отродье!.. Режь!.. - и, вбежав в комнату, где яркий свет, враз остановились:
- Зыков!!.
Кучей, как бараны, бросились назад, давя друг друга и скатываясь с лестницы.
- Зыков... Зыков...
Но один из них, красавец Ванька Птаха, уже на улице вдруг круто обернулся, словно его что-то ударило в затылок, и обратно побежал вверх по лестнице.
- Ты, Зыков, кликал меня?
Зыков поставил серебряный кубок с вином и оглянулся:
- Нет.
- А мне почудилось - кликал.
- Садись... Тебя-то нам и надо... Снимай армяк.
Ванька Птаха живо распоясался, неуклюже поклонился Тане:
- Здорово живешь, госпожа барышня, - и, откинув скобку белых и мягких, как шелк, волос, застенчиво сел на краешек дивана.
Таня взмахнула густыми ресницами и уставилась в молодое, веселое лицо парня. Семь белых пуговок на высоком вороте его зеленой рубахи плотно жались друг к другу, как горох в стручке. На груди же была вышита райская птица и крупная надпись: "Ваня Мтаха". Девушка грустно улыбнулась, по монашьему бледному лицу, на черную монашью кофту, скатилась слеза.
- Ну, Птаха голосистая, развесели, - сказал Зыков. - Сударыня-то моя чего-то куксится.
- Это мы могим, конешно...
Зыков тронул ладонью пугливое Танино плечо:
- А ты не куксись, брось.
- Странно даже с твоей стороны требовать, - и горько, и ласково ответила Таня.
- Э-эх!.. - и Зыков заерошил свои волосы.
А там, возле горящей колокольни, возле отгудевшего колокола, тоже раздалось многогрудно:
- Эх...
Там на колокольне, жарились четыре трупа, и когда веревки перетлели, удавленные, один за другим, дымясь и потрескивая, радостно прыгнули в пламя.
И каждый раз толпа вскрикивала:
- Э-эх...
- Это, должно быть, колокол упал? Блямкнуло... - спросил Зыков.
- Стало быть колокол, - ответил Ванька Птаха.
Зыков дышал отрывисто и часто. Хмель гулял в голове, и кровь в жилах, как огонь.
- А вот я им ужо покажу, чертям. Кажись, шибко разгулялись. Дьяволы.
- Гуляют подходяво, - сказал парень, и его взгляд встретился со взглядом девушки.
Зыков, чуть спотыкаясь, подошел к окну.
Парень разглядывал девушку, и ему вспомнилась грудастая Груня, невеста его, там, за лесами, в горах, в сугробах. И уж он не мог оторвать от Тани взгляда. Такого лица, таких глаз он не видал даже и во сне.
"Чисто Богородица", подумал он, и ему вдруг захотелось упасть пред нею на колени: "Ах ты, Богородица моя"...
А по соседству, за прикрытой расписной дверью, пред образом настоящей Богородицы молилась на коленях женщина, мать Тани, и слезно просила о заступничестве мать Христа.
Зыков загрохотал в двойную раму:
- Эй, вы, черти! - грозно закричал он сквозь стекла в огневую ночь. - "Эх, маху дал... Не унять теперя..." злясь на себя, мрачно подумал Зыков.
Ванька выпил большую чару вина.
- Пей еще, - Зыков подошел к столу. Не остывший взгляд его еще раз метнулся грозой сквозь стекла в ночь. "Однако, пойду угомоню щенков". Но оставить этот дом не хватало сил.
Ванька выпил. У Ваньки лицо тонкое, нос с горбиной и большие синие глаза.
- Пой.
Ванька поднялся, высокий, статный, одернул рубаху и отошел к простенку под зеркало. Штаны у него необычайные. Он был в штанах, как в юбке с кринолином. Ярко красные, в крупных огурцах, цветах и птицах, их сшила вчера старуха-прачка из трех украденных Ванькой драпировок. Таня опять сквозь слезы улыбнулась. Зыков заставил ее выпить вторую чару, и глаза ее стали безумны.
Ванька Птаха сложил на груди руки, тряхнул головой и, покачиваясь, медленно, с чувством, с горем великим и тоской, запел:
Не бушуйте вы, ветры буйные,
Не шумите вы, леса темные...
Голос его был густой, печальный, свежий. У Тани защемило сердце. Зыков откинулся на диване и смотрел Ваньке в рот. Скрипнула, чуть приоткрылась дверь, чье-то ухо припало к щели, и замерли в комнате все огоньки.
Ты не плачь, не плачь, красна девица,
Не слези лицо прекрасное...
Таня вдруг заломила руки и со стоном повалилась головой на стол. Зыков встал, нагнулся над Таней:
- Дочурочка... Дочурочка... Эх!.. - и целовал ее в висок, в белый пробор на затылке меж черных кос.
Таня вся задрожала:
- Пусти меня, пусти... - и подняла на Зыкова свое покрытое слезами лицо, как солнце в тучах.
У Зыкова дрогнуло, колыхнулось все тело.
- Красота ангельская, неповинная... Дочурка! - он опустился пред ней на колени и ласково ухватил похолодевшие девичьи руки ее. - Не кручинься, брось... Поедем со мной в наши скиты. У нас в горах озера, быстры реченьки, сосны гудят...
- Зыков, миленький... Зыков, - истерично целует ему руки Таня.
- У тебя, Степан Варфоломеич, баба есть... Чего мутишь девку, - раздалось от зеркала. - А вот отдай мне...
- Молчи! Я ее в дочурки зову... Дурак! Тебе!.. - из глаз Зыкова брызнули черные искры.
Лицо парня вдруг стало бледным и потерянным.
- Врешь, Зыков! Я ее возьму!..
Луна давно померкла. Улица затихла. Предрассветное небо серо, как предрассветный сон. Колокола не благовестили к заутрени: колокола онемели, и кто ж будет служить в разрушенных церквах? Только бездомный отец Петр остался жив.
Отец Петр в одежде мужика разыскивает по городу свою жену и сына, да кой-кто из окрестных крестьян, нахрапом прорвавшись в город, благополучно возвращается домой, поскрипывая санями и озираясь.
Дом отца Петра догорает. В огне погибло все. Погибли и сводные ведомости коллежского секретаря Федора Петровича Артамонова.
А сам Артамонов, видимо, сошел с ума. Он забился в отхожее место на базаре, сидит там скрючившись, надтреснуто поет: "Царствуй на страх врагам, царь правосла-а-а...", хохочет и всех приходящих ругает последней бранью.
Колокола не звонят к заутрени, но старец Варфоломей поднялся с своего одра, зажег свечи у икон своей кельи, умылся, поцеловал крест на крышке гроба и встал на молитву.
- Сон мракостудный изми, Боже, из души моея...
Губы шептали горячо, рука крестилась усердно, но в груди был лед и мрак, глаза же горели яростно и дерзко.
Сегодня он должен образумить своих единоверов, ставших на разбойничью стезю. Должен, должен! Без того не умрет... И да будет проклят его сын, отступник...