- Ну, опять, - мрачно сказал чиновник акцизного управления Федор Петрович Артамонов.
Он притушил лампу и уперся лбом в оконное стекло, курносый нос его еще больше закурносился и впалые глаза скосились.
Дом, где он квартирует, двухэтажный, церковный. Вверху живет священник.
- Тьфу, - желчно плюнул он и заходил по комнате.
Лунный свет зыбкий, странный. Голубеет и вздрагивает открытая кровать, Артамонову чудится, что на кровати лежит мертвец с голым, как у него, черепом.
- Чорт с тобой, - говорит Артамонов, ни к кому не обращаясь, достает из шкапа бутылку казенной водки и наливает стакан. В зеркале туманится его отражение. - За здоровье верховного правителя, адмирала Колчака, чорт его не видал, - раскланивается он зеркалу, пьет и крякает. Ищет, чем бы закусить. Сосет голову селедки. - Дрянь дело, дрянь. Россия погибла. Пра-а-витель... Офицеришки - сволочь, шушера, пьяницы... - думает вслух Федор Петрович, порывисто и угловато, как дергунчик, размахивает руками, утюжит черную большую бороду, и глаза его горят. - Ха, дисциплина... Да, сволочи вы этакие! Разве такая раньше дисциплина-то была... И что это за власть! Городишка брошен на обум святых, ни войска, ни порядка. Пять раз из рук в руки. То какая-нибудь банда налетит, то эта дрянь, большевичишки, откуда-то вылезут из дыры. А кровь льется, тюрьмы трещат... Вот и поработай тут.
Выстрелы за окном все чаще, чаще. Черным по голубому снегу снуют людишки. По потолку над головой раздались шаги: проснулся поп.
- Вот тут и собирай подать. А требуют. Петлей грозят.
Постучались в дверь.
- Войдите!
Бородатый священник в пимах*, хозяин. Глаза сонные, свинячьи.
* Пимы - валенки.
- Стреляют, Федор Петрович. Пойдемте, Бога для, к нам... Боязно.
- Большевиков бьют, - не то радостно, не то ожесточенно сказал чиновник. - Пять суток только и потанцовали большевики-то... Да и какие это большевики, так, сволота, хулиганы...
- Говорят, за Зыковым гонцы пошли, - сказал священник.
- Что ж Зыков? Зыков за них не будет управлять. Зыков - волк, рвач.
- Говорят, красные регулярные войска идут. Дело-то Колчака - швах. Боже мой, Боже, - голос священника вилял и вздрагивал. - А Зыкова я боюсь, гонитель церкви.
- Да, Зыков - ого-го, - за кержацкого бога в тюрьме сидел, - чиновник ощупью набил трубку и задымил.
- Эх, жизнь наша... Ну, Федор Петрович, пойдемте, Бога для, прошу вас. И матушка боится.
На-ходу, когда подымались по темной внутренней лестнице, Артамонов басил:
- Вам и надо Зыкова бояться, отец Петр. Не вы ли, священство, организовали погромные дружины святого креста? А для каких целей? Чтоб своих же православных мужиков бить...
- Только большевицкого толку! - вскричал священник. - Только большевицкого толку, противных власти верховного правителя...
- Да вашего верховного правителя мужики ненавидят, аки змия, - нескладно загромыхал Артамонов.
- Ежели красную сволочь не истреблять - в смуте кровью изойдем.
- Да ваше ли это пастырское дело?!. Ведь по вашему навету пятеро повешено... Отец Петр! Батюшка!
Священник отворил дверь в освященные свои покои и сказал сердито:
- Ээ, Федор Петрович, всяк по-своему Россию любит.
Утром красный пятидневный флаг, новенький и крепкий, был сорван с местного управления и водружен старый потрепанный: белый-красный-синий.
В это же утро три сотни партизан двинулись в поход.
Под Зыковым черный гривастый конь, как чорт, и думы у Зыкова черные.
ГЛАВА III.
Зыковские партизаны в этом месте впервые. Но население знает их давно и встречает везде с почетом.
Уж закатилось солнце, когда голова утомленного отряда пришла в село.
На площади возле деревянной церкви, зажглись костры. Мужики добровольно кололи овец, кур, гусей, боровков и с поклоном тащили гостям в котлы.
- Обида вам есть от кого? - допрашивал Зыков обступивших его крестьян. - Поп не обижает?
- Ох, батюшка ты наш, Степан Варфоломеич... Поп у нас, отец Сергий, ничего... Ну от правительства от сибирского житья не стало. Набор за набором, всех парней с мужиками, пятнай их, под метелку вымели. А придет отряд - всего давай. А нет - в нагайки... Ежели чуть слово поперек - висельница... Во-о-о, брат, как. Опять же черти-собаки...
- Знаю.
- Вот на этой самой колокольне два пулемета было осенью, для устрашенья. Вот они какие, черти-собаки-то... А что девок перепортили, пятнай их, баб... Ну, ну...
- Чехо-словаки туда-суда, утихомирились, а вот мандяришки... Ох, и лютой народ... Да казачишки с Иртыша...
- Все одним миром мазаны.
Зыков сидел у костра на потнике, облокотившись на седло в серебряном окладе. Он поднял голову и прищурился на крест колокольни.
- Поп не обижает? - опять переспросил он, и глаза его вызывающе округлились.
- Нет. Обиды не видать... А тебе на артель-то, поди, сена надо лошадям, да овса? Да-а-дим...
- Срамных! - крикнул Зыков. - Иди-ка на пару слов.
От соседнего костра, бросив ложку, вскочил рыжебородый и мигом к Зыкову.
- Вон в том доме торговый человек, Вагин, - сказал Зыков. - Возьми людей, забери овса, сена: надо коней накормить.
- Правильно, резонт, - весело переглянулись мужики.
- Эй! кто потрапезовал? - Зыков поднялся. - Ну-ка с топорами на колокольню... Руби в верхнем ярусе столбы.
- Ну?! пошто это? - опешили крестьяне. - Мешает она тебе?!
- Надо.
Затрещала обшивка, доски с треском полетели вниз. Ребятишки таскали их в костры. Акулька распорола гвоздем руку и испугано зализывает кровь.
- Пилой надо, пилой! - раздавались голоса. - Силантий, беги-ка за пилой.
Из избы выскочил низенький, похожий на колдуна, старик и - к Зыкову:
- Пошто храм божий рушишь? Ах, злодей!... Вы кто такие, сволочи?!
Он топал ногами и тряс бородищей, как козел.
- Удди, дедка Назар! В голову прилетит, - оттаскивали его мужики.
Топоры, как коршун в жертву, азартно всаживали крепкий клюв в кондовые столбы.
- А колокола-то... Надо бы снять. Разобьются.
- Мягко, снег.
- Однако, разобьются.
Зыков поймал краем уха разговор.
- Звоны ваши не славу благовествуют богу, а хулу, - сказал он громко. - Попы на вовся загадили вашу дорожку в царство божье. На том свете погибель вас ждет. - Он вдруг почувствовал какую-то неприязнь к самому себе, крикнул вверх. - Эй, топоры, стой! - и быстро влез на колокольню. - Скольки? - хлопнул он ладонью в главный колокол.
- Тридцать пудов никак.
- Добро, - сказал Зыков и подлез под колокол. - Вышибай клинья!
Края колокола лежали на его плечах.
Зацокало железо о железо, молот, прикрякивая, метко бил.
- Зыков! Смотри, раздавит... Пуп сорвешь.
- Вали, вали...
Колокол осел, края врезались, как в глину, в плечи. Ноги Зыкова дрогнули и напружились, стали, как чугун.
- Подводи к краю! Не вижу... - прохрипел он, едва отдирая ноги от погнувшегося пола, и двинулся вперед.
- Берегись! - и колокол, приподнявшись на его ручищах, оторопело блямкнул языком и кувырнулся вниз, в сугроб.
Зыков шумно, с присвистом, дышал. Шумно, с присвистом, вдруг задышал народ.
- Вот это, ядрит твою, так сила...
Из носа Зыкова струилась кровь, на висках и шее вспухли жилы. Он поддел в пригоршни снегу и тер ими налившееся кровью лицо.
Топоры вновь заработали, щепки с урчанием, как лягушки, скакали в воздухе. Кучка мужиков, пыхтя, выпрастывала из сугроба колокол.
Зыков опять стоял внизу, среди толпы.
- Канат, - скомандовал он. - Зачаливай!
От поповской калитки кричал священник, его сдерживали, успокаивали мужики, а старухи орали вместе с ним, скверно ругались, взмахивали клюшками.
- А как насчет попа, братцы? Говори откровенно... - опять сквозь стиснутые зубы спросил Зыков, и белки его глаз, как жало змеи, вильнули в сторону попа.
Мужики молчали.
- Эй, кто там еще? Слезай с колокольни!.. Подводи лошадей.
И по десятку коней впряглись в оба конца каната. Мужики, а сзади ребятишки, крепко вцепились в канат, нагнулись вперед, напрягли мускулы, застыли. И словно две огромных сороконожки влипли присосками в растоптанный белый снег.
- Готово?
- Вали!
Народ ухнул, закричал, некоторые наскоро перекрестились, нагайки ожгли всхрапнувших коней, верх колокольни затрещал, заскорготал костями, покачнулся и, чертя крестом по звездному небу, рухнул вниз. Взвились снег и пыль, лошади и люди посунулись носами. Хохот, крик, веселая визготня парнишек.
А дедка Назар, подкравшись сзади, грохнул-таки Зыкова костылем по голове:
- Нна, антихрист!.. Нна...
- Дурак! - круто обернулся к нему Зыков, поправляя папаху. - Забыл, как пулеметы-то на колокольне стояли? Забыл?
От двух его серых суровых глаз дед вдруг шарахнулся, как от чорта баба:
- Гаф! Гаф! Гаф! - отрывисто, сумасшедше взлаял он. - У, собака. Кержацка морда. Гаф!.. - и под дружный хохот, боком-боком прочь, в прогон.
Костры ярко горели, с кострами веселей. Воздух над ними колыхался, и видно было, как колыхались избы, небо, мужики.
В поповском доме погас огонь. От поповских ворот сипло лаял в небо старый поповский пес. Девушки и бабы ходили вдоль освещенного кострами села, перемигивались, пересмеивались с партизанами, угощали их кедровыми орехами:
- На-ка, бардадымчик, погрызи.
Парнишки осматривали ружья, вилы, барабаны. Возле пулеметов целая толпа.
- Эй! - закричал Зыков. - А где здесь староста?
И по селу многоголосо заскакало:
- Эй, Петрован!.. Где Петрован?.. Копайся скорей... Зыков кличет.
Петрован, лет сорока мужик, суча локтями и сморкаясь, помчался от пулемета к Зыкову. За ним народ.
- Что прикажешь? Я - староста Петрован Рябцов. - Он снял шапку и, запрокинув голову, смотрел Зыкову в глаза.
- Я по всем селам делаю равненье народу, - на весь народ заговорил тот. - И у вас тоже. Шибко богатых мне не надо, и шибко бедных не должно быть. Сердись не сердись на меня, мне плевать. Но чтоб была правда святая на земле. Вот, что мне желательно. И у меня нишкни. Ну! Эй, староста! которые бедные - по леву руку станови, которые богатые - по праву руку. Срамных, наблюдай. А я сейчас. Коня!