После службы, под колокольный трезвон, народ повалил в городское управление.
- Будут речи говорить... Митинг...
- Митинги запрещены.
- А сегодня особый день... Разрешено. Шагай проворней!
Рыжий, весь взмокший, жадно глотал ядреный морозный воздух. Он тоже шагал с другими, выпытывал:
- А это чей домок, фасонистый такой? А-а, Шитикова? Что, дюже богат? Обманывает? Сволочь. А чего смотрите-то на него?
Таня Перепреева шла из собора домой с младшей сестренкой своей Верочкой.
Верочке весело, Верочка по-детски смеется, указывая рукой на рыжего верзилу:
- Таня, Таня, гляди-ка.
Но Таня ничего не слышит и не видит возле. Ее большие серые глаза устремлены вперед и ввысь, ее нет здесь.
Рыжий облизнулся на девушку:
- Вот так товарец... Чьих это?
Митинг прошел тревожно. Председательствовал внебрачный сын монаха, чиновник Горицвет. Говорило начальство, представители правых партий, служилый люд и духовенство, даже седовласый протоиерей Наумов.
Настроение было подавленное, всех охватил заячий какой-то трепет, речи были тревожны и смутны: город отрезан, солдат горсточка, солдаты ненадежны, продуктов и хлеба мало, на военную помощь правительства рассчитывать нельзя, красные же полчища с боем продвигаются вперед. Спокойствие, спокойствие!.. Кто-то слышал от самого коменданта, кто-то видел телеграмму, что сюда двинут отряд поляков, что этот отряд еще вчера должен был притти сюда... Долой! Враки! Довольно слухов! Тут предлагают слухи, а между тем - ха-ха! Всюду мужичьи бунты, грабежи, пожары, по стране рыщет партизанская рвань. Разбойник Зыков мутит народ, грабит храмы, режет власть имущих и богачей. Горе стране, где нет хозяина. На кого же уповать, где найти защиту? Единая надежда - Бог. Но для сего надо подготовить себя постом, покаянием, добрыми делами и, главное, возлюбить ближнего, как самого себя. А вся ли крамола арестована? Справку! Пожалуйста, справку о последнем крамольном мятеже. Убито и ранено граждан и солдат 14 человек, двое пропали без вести. Со стороны же большевистской сволочи убито и изувечено 79 человек. А сколько красной сволочи ранено? Раненых нет. Браво! Браво! С задних рядов поднялся костлявый, в черных очках, в измызганной шубенке человек и чахоточным голосом крикнул: - А кто возвестил: любите врагов ваших? Кто?! - А вот кто! - и кулак мясника ударил чахоточного по лицу. Очки погнулись, правое стеклышко упало на пол. - Это портняга! Пьяница!.. - Он всегда за красных. - Бей его! - Сицыли-и-ист... Но страсти постепенно утихали. Возле стенки, вытирая шубой штукатурку, продирался чахоточный, лицо его желто, костляво, безволосо, как у скопца, свободный глаз горел огнем, и жалко темнело сиротливое стеколышко. - Иди, покуда цел, - тянул его за рукав милицейский, и сзади какой-то дядя в фартуке толкал его в загривок. - Благодарим, граждане! Спасибо!.. - крикнул из дверей чахоточный и сплюнул кровью. - Убийцы вы! - Вон, вон, вон! Звонок. - К порядку! Взъершившийся народ опускал перья, остывал, но ноздри все еще раздувались, и судорожно ходили пальцы на руках. - Граждане, православные христиане!.. И в низком, сумеречном зале зашипело: - Шитиков... Шитиков... Сам Шитиков. Купец сбросил енотку, и на тугом животе его засияла золотая с брелками цепь. Загривок и подбородок его хомутом лежали на покатых плечах. Лысая, овальная, как яйцо, голова открыла безусый, безбородый рот и облизнулась. - Граждане, - заквакал он, как весенняя лягушка, и большие лягушачьи глаза его застыли на вспотевшем лбу. - Кто приведет мне христопродавца Зыкова - тому жертвую три тыщи серебром... - Я приведу!.. Самолично, - раздался лесовой хриплый голос. Шитиков и сидевшие за столом быстро оглянулись. Из полутемного угла шагнул рыжий верзила в полушубке, он выбросил широкую ладонь и прохрипел: - Давай, купец, деньги!.. Живьем приведу. Шитиков пугливо откачнулся: - Ты кто таков? Рыжий исподлобья медленно взглянул на него: - Я - неизвестно кто. А берусь... Давай деньги!.. Я каторжанин... И ты каторжанин. Давай деньги!.. Ей-Богу, приведу!.. Самого Зыкова. Живьем... Давай деньги! - А где Зыков? А где Зыков? Эй, рыжий!.. Говорят, сюда идет?! - закричали в народе. - Зыков убит в горах. - Нет, не убит... Идет... Сюда идет. - Враки! - густо, по-медвежьи рявкнул рыжий. - Зыков теперича к Монголии ударился, войско собирать. А за три тыщи приведу... Берусь! Вдруг послышалось на улице "ура" и резкий свист. Рыжий злорадно и загадочно вскрикнул: - Ага, голубчики! - и тяжелым шагом двинулся к дверям. Народ в испуге поднялся с мест. Одни бросились к выходу, другие к окнам, но стекла густо расписал мороз, и сквозь мороз непрошенно лезли в дом свист и крики. - В чем дело? Сядьте, успокойтесь!.. - отчаянным, дрожавшим голосом взывал председатель. - В чем дело?.. Стой!.. Куда! - и сам был готов сорваться и бежать. - Назад! Назад! - вкатывалась в дверь обратная волна. - Назад!.. Это два офицера, чехо-словаки, что ли... Поляки, поляки!.. И отряд... Десять человек... Двадцать... Сотня... Целый полк! И с треском в зале, через гром аплодисментов: - Ура! Ура!.. Два поляка-офицера при саблях: тучный, лысый, с бачками, и черноусый, молодой, в синих венгерках, в длинных, чесаного енота, сапогах, тоже кричали ура, тоже хлопали в ладони. Но не все присутствующие выражали патриотический восторг, многие угрюмо молчали. Как камень молчал и рыжий. Скрестив на груди руки, он стоял, привалившись к косяку, и ждал, что будет дальше. А дальше было... Акцизный чиновник Артамонов в церковь и на митинг не ходил. Чорт с ним, с митингом, он беспартийный, чорт побери всех красных, белых и зеленых, он просто труженик, ему надо обязательно к 15-му числу двухнедельную, по службе, ведомость составить. Царь был, царю служил, Колчак пришел - Колчаку, большевики власть возьмут - верой и правдой будет большевикам служить, чорт их задави. Отец Петр тоже не ходил в собор. Счастливый отец Петр. Отца Петра крестьянин из соседней деревни на требу к себе увез, старуху хоронить. Отказывался, не хотелось ехать. Но крестьянин в ноги упал, крестьянин два золотых отцу Петру в священнослужительскую ручку сунул. Батюшка согласился и уехал. Счастливый отец Петр, уехал! А чиновник Федор Петрович Артамонов замест того, чтоб на счетах щелкать, упражняется с Мариной Львовной в чаепитии. Состояние духа их тревожно. Что-то будет, что-то будет? В этакие, прости Господи, времена живем. Но в тревогу постепенно, исподволь, вплетается какое-то томление, лень и нега. Давненько это началось, а вот сегодня крепко на особицу. Не это ли самое томленье их почуял сердцем отец Петр и упорно отказывался на требу ехать? А все-таки поехал. Судьба. Счастливый отец Петр, счастливые Марина Львовна и акцизный чиновник Артамонов! Кисея, старинные часы в футляре, герань, два щегла, ученый скворец, портреты архиереев. Самовар пышет паром, и пышет здоровьем пышная Марина Львовна, попадья. Дымчатый китайский кот зажмурился, у горящей печки дремлет. - Ужасно все-таки народ стал вольный, - сказала матушка и положила Федору Петровичу в чай со сливок пенку. - О девицах и говорить нечего, но даже женщины. - Наши дни подобны военной будке: белый, красный, черный, - ответил слегка подвыпивший Федор Петрович. - А женский пол поступает хорошо. - Чего же тут хорошего? - спросила матушка, улыбаясь. - А что же тут предвидится плохого? - озадачил хозяйку гость и легонько погладил рукой ее полную ногу. - Тут ничего плохого нет. - Ах, как это нет! - вспыхнула матушка и задвигала стулом. - Веяние времени, - смиренномудро заметил гость и еще ласковей тронул дрогнувшую ногу матушки. Матушка развела коленки и быстро их сомкнула, сказав: - От этих веяний могут выйти неприятности. Уберите вашу руку! - При чем же тут рука? Глаза чиновника горели. Он оправил виц-мундир, оправил бороду и стал закручивать усы. - Одна девка другой сказала, - проговорил он: - а ты любись, чего жалеешь... Чорту на колпак, что ли? - и захихикал. Матушка тоже захихикала и погрозила ему мизинчиком. Федор Петрович в волнении прошелся по комнате, остановился сзади хозяйки и вдруг, схватив ее за полную грудь, насильно поцеловал в губы. - Что вы делаете?.. Что вы делаете? Ой! - вскрикнула она и, перегнувшись через спинку стула, страстно обхватила Федора Петровича за шею. В дверь раздался стук. - Это Васютка. Десятилетний попович Вася - большой любитель всяческих событий. От усталости он шумно дышал и, захлебываясь словами, торопился: - Дай-ка чайку... Поляки пришли. Полсотни. Офицеры. Будут большевиков судить. Один то-о-олстый, с саблей, офицер-то. А кони маленькие, с кошку. Я ура кричал, а другие дураки свистали. К купцу пошли обедать. Повар проехал, вино провез. Дай-ка хлебца. Пойду. Нет, не задавят, мы с Сергунькой!.. И мальчик, хлопнув дверью, убежал. Из окна видно серое небо, серый день и край городишка, а там, дальше, в каменных берегах, - река. По белой ее глади вьется, убегая за серую скалу, дорога. Струи реки быстры, на самой середке вода прососала большую полынью. Черная вода ее обставлена редкими вешками. Артамонов отошел от окна. Он чувствовал себя, как пропуделявший по дичи охотник. Чорт дернул того дьяволенка не во-время притти. - Я бы желал выпить водки, - сказал он. Марина Львовна, покачивая бедрами, подошла к шкафу. Одну за другой Артамонов выпил три рюмки, а матушка только две. - Не Марина ты, а Малина! - пришлепнув ладонь в ладонь, игриво воскликнул Федор Петрович, и... ...Сумерки надвинулись вплотную. В истопленной печке золотом переливаются потухающие угли. Кот, выгибая спину, косится на кровать, идет к двери и мяукает. Бьет шесть часов. И опять кто-то нетерпеливо задергал скобку двери. - Васютка, - сказал Артамонов и стал зажигать лампу. Суетливо оправляя прическу и подушки, матушка сквозь глубокий вздох сказала: - Теперь я понимаю сама, как пагубно действует революция даже на женщин духовного звания. Ах, Федор Петрович, злодей ты... - Да-а-а, - неопределенно протянул тот, - седьмой час уж. - Он дыхнул в закоптелое стекло лампы и, сложив фалду виц-мундира свиным ухом, стал действовать им наподобие ерша. Как угорелый влетел Вася. - Столбы врывают! Три виселицы! Вешать будут! У собора! - Кого, кого? - Изменщиков! - Слава Богу, - перекрестилась матушка. - Когда? - спросил гость. - Завтра. Объявления расклеены... Пойдем читать. Красные скоро придут... Триста верст до красных... Офицеры сказывали на площади... Народу-у... страсть. Пойдем! За окнами падал снег. И что делалось на реке, там, у полыньи, никак нельзя было разглядеть. Полынья чернела. Сумерки сгущались. В окнах хибарок зажелтели огоньки. Рыжий похаживал среди народа, выспрашивал, выпытывал, проводил хохотом двух пьяных, проехавших домой купцов. Пробрался в крепость. Ворота были празднично открыты. Закроют ровно в девять. На земляном валу у ворот серели часовые. Внутри крепости, впритык к валу стояли наскоро выстроенные еще летом досчатые конюшни. Лошади у кормушек хрупали овес. Сквозь густо падавший снег рыжий вплотную подошел к поляку, чистившему своего коня. - Эй, братяга, - тихо и озираючись, проговорил рыжий в самое лицо солдата. - Передай своим, чтоб ночью не зевали... Да ты лопочешь по-хрещеному-то? - Ну. Знай маленько, - и солдат чуть попятился от сутулого верзилы. - Возьми уши в зубы, коли так. Завтра, по-темну, партизаны придут. Слыхал? Тыщи две. В случае - лататы. На конях в лес всем отрядом дуй... Поперек реки... По дороге вдоль не надо, а то в лапы партизанам угодишь, до единого всех вырежут, секим башка. Так и толкуй своим по-русски... Чуешь? Поперек реки... - Ты кто есть? Провокатор? - словно проснувшись, прокричал солдат. - Эй, мужик, мужик, стой!.. Но рыжий быстро скрылся в мутной мгле. Солдат поднял тревогу. Искали на конях, бегали с фонарями. Рыжий - как сквозь землю. Поляки решили не спать всю ночь. Два их офицера после купеческого угощенья были навеселе. Они отдали приказ: завтра же разыскать бродягу и повесить, а потом заказали привести для услады свеженьких девченок. Дом поповский на горе. Отца Петра все еще нету. Артамонов подходит к окну. - Что это такое? Сквозь белый мрак мутнеют на реке огни. Их много. Огромная дуга огней примкнула концами к городскому берегу и в средине прервалась. Костры, должно быть. Наверное, рыбаки добывают рыбку. Должно быть, так. На душе Федора Петровича противно, тошно и смертельная тоска. Матушка укладывает Васю. - А вы оставайтесь, в лото поиграем до отца Петра. Артамонов молчит. Сердце невыносимо ноет. Хочется застонать протяжно и громко. - Покойной ночи, - говорит он и, чиркая на ходу спички, спускается к себе вниз. Возле купеческого крыльца по привычке дремлет караульный. Он видит страшный сон, мычит и охает. На соборной колокольне сторож пробил девять. Весь город спит. Федору Петровичу не спится. ГЛАВА VI. Вдруг, словно по команде, на сонных улицах, на реке, в лесу и всюду загрохотали выстрелы. На всех колокольнях враз ударили в набат. Чрез соборную площадь, чрез взор и слух проснувшегося караульного, с гиканьем и свистом промчались в снежной мгле гривастые и черные, как черти, тени. - Господи Суси, Господи... - закрестился караульный, и его колотушка покатилась в снег. Федор Петрович Артамонов вскочил с кровати, на босую ногу надел пимы, накинул барнаулку-шубу и, весь дрожа, вышел за ворота. Было тихо, только снег крутил, и он подумал, что все это ему пригрезилось. Но нет. Вскоре где-то на яру, у крепости, вновь затрещали выстрелы, ударил набат, и колыхнулось из-за крыш зарево. "Однако, красные пришли"... - мелькнуло в его испуганном уме. Ржаво поскрипывали калитки. Слышались робкие, прерывавшиеся шаги и голоса. Перекликались соседи: - Эй, Назаров! Ты? - Я. - Это что такое? - Не знаю... Из метели вынырнул и дальше пробежал мальчишка. На бегу звенел на всю метель: - Полякам шубы перешивают!.. - Кто? - Не знай кто!.. Не видно... Чу, палят... - Эй, мальчик! - крикнул и Артамонов. Но калитки резко захлопали. С выстрелами проскакали два всадника, за ними еще, и целый отряд, что-то лопоча, жутко выкрикивая и стреляя в муть. А сзади с гиканьем, со свистом, с матершиной, завихоривали на храпевших конях люди: - В проулки не пушшай! Гони к реке! К реке-е!! Чиновник Артамонов тоже нырнул в калитку. Поляков гнали прямо на костры. Но у костров - народ. Поляки заметались. Тот, которого предупреждал рыжий, кричал товарищам, чтоб мчали поперек реки "до лясу". И вот ошалело ринулись в тьму, в то место, где разорвалась дуга костров. - Ребята, стой! - медной глоткой рявкнул Зыков партизанам и, рванув уздой, враз вздыбил своего коня. Все осадили лошадей. - Готово. Влопались... С проклятьем, с воплем, наседая друг на друга, враги стремглав ухнули в ловушку-полынью, сразу вылетев из седел. Тут было не глубоко - коню по шею - но вода быстро неслась, многих утянуло под лед, иные хватались за конские хвосты, отчаянно хлопались в ледяной воде, но, выбившись из сил, тонули с страшным визгом. Всхрапывали, гоготали лошади, забрасывая передние ноги на закрайки, но тонкий лед, звеня, сдавал. - Вылазют! Вылазют! - вскричали партизаны, их зоркие глаза увидали двух вылезших людей. - Прикончить надо... - Пускай на морозе греются. Сами сдохнут, - сказал Зыков. - А впрочем... добудьте-ка сюда одного. Он повернул коня, и все шагом поехали к кострам. Месяц прогрыз подтянувшиеся к небу тучи, и в мутном свете видно было, как трепаным дымом проплывали облака. - К утру вызвездит, - проговорил рыжий. - Ишь, казацкое солнце ладит рыло показать, - и махнул рукавицей на луну. - Слушай, Срамных, - обратился к нему Зыков. - Город заперт? - Так точно... Кругом дозоры. Офицерье схвачено. Крепостной начальник схвачен... Пушку я досмотрел старинную, у церкви валялась, в крепости, велел своим ребятам на вал втащить... Вдарить можно. Опять же встреча тебе будет: трезвон и леменация... Приказ мной даден. Приволокли поляка. Бритая, без шапки голова, большие усы закорючкой вниз. Глаза на толстощеком лице прыгали, как у помешанного. Весь взмок, и едва держался на ногах. - Пане... Змилуйся, пане!.. - дрожа и стуча зубами, упал он пред Зыковым в снег лицом. "Сейчас пытать начнет", - сладостно подумал Гараська, пьянея звериным чувством. - Встань. Какой веры? - Католик, пане... Католик. - Рымской, что ли? О, сволочь... Разорвать бы... - Дозволь мне, Степан, - хрипло загнусил сзади широкоплечий горбун с свирепой мордой и сверкнул огромным топором. - Нет, мне, Зыков, мне... - и Гараська соскочил с коня. - Ну, ладно. Живи, - милостиво сказал Зыков. - Эй, дайте-ка ему сухую лопотину... Раздеть... Вишь, у молодца руки зашлись. Когда поляк был одет в теплый полушубок, Зыков сказал ему: - Коня тебе не дам. Беги за нами бегом, грейся. Посмотришь, как Зыков царствует, и своим перескажешь. Ежели твоя планида допустит тебя домой вернуться, и там всем расскажи про Зыкова. Я так полагаю, что спас тебя не зря. Ты кто? Ты враг мой, а я тебя возлюбил. И я мекаю, что много грехов тяжких за это мне сбросится с костей. А теперича... - Скачут, скачут! - закричали голоса. Зыков обернулся к городу. В неокрепшем лунном свете мчались четверо. - Передались!.. Без кроволитья! - кричали издали. - Тпрру... Товарищ Зыков, - сказал запыхавшийся солдат. Белый конь его мотал головой и фыркал. - Так что на митинге единогласно все тридцать пять человек постановили присоединиться к вам, товарищи... Долой Колчака, да здравствует Красная армия и красные партизаны с товарищем Зыковым во главе... Ура!.. - солдат замахал шапкой, конь его закрутился, все закричали ура. - Добро, - сказал Зыков. - Вы решили, ребята, по-умному. И нам работы меньше, и ваши головы останутся на плечах торчать. Спасибо. Ну, готово, что ль? Дай-ка огня. Десяток выхваченных из костра горящих головней мигом, как в сказке, осветили Зыкова. Он вынул из-за пазухи часы: - Эвона, одиннадцать скоро. Горнист! Играй сбор! Медный зов трубы звучно и резко прокатился над рекой. Лес и горы, тотчас отозвавшись, пробредили во сне. У многочисленных костров закопошились партизаны, и вот, как на крыльях, стали слетаться к месту сбора всадники. Зыков махнул рукой. Горнист сыграл "повзводно, стройся". Две сотни живо встали головами к городу. - Вот, братцы! - прокричал Зыков, указывая на стоявшего рядом поляка. - Это наш враг был, теперича друг и брательник. Я его крестил в реке, в Ердани. Имя ему теперича дадено Андрон, а фамиль Ерданский. - Бороды враз взмотнулись, и над головами лошадей прокатился шершавый смех. - Ну, теперича на гулеванье!.. Зыков вымахнул вперед отряда, за ним - сподручные. Развернули знамя. Рожечники наскоро продули берестяные рожки, дудари испробовали дудки, пикульщики - пикульки. - Айда за мной! Ударил барабан, горласто задудили многочисленные рожки и дудки, два парня бухали колотушками в медные тазы, в которых только-что варили хлебово, свистуны в такт барабану оглушительно высвистывали. Музыка стонала, выла, скорготала, хрюкала. Партизан от этой музыки сразу затошнило, у всех заскучали животы. Гараська заткнул уши пальцами и скривил рот: ужасно хотелось взвыть собакой. Даже Зыков густо сплюнул и сказал в бороду: - Вот сволочи... Аж мороз по коже... Как только вступили в город, рыжий дядя Срамных сделал выстрел, тогда на всех колокольнях раздался торжественный трезвон. Глаза Зыкова чуть улыбнулись. Он ласково оглянулся на Срамных. Все улицы по пути были освещены кострами. В переулках у костров выгнанные из домов и хибарок горожане, и в каждой кучке - зыковский всадник. Народ по приказу кричал ура, махали шапками, платками, флагами, особенно усердствовали мальчишки. Собаки разъяренно кидались на рожечников, стараясь вцепиться в глотки лошадей. Крайний всадник снял с плеча вилы, ловко воткнул их в захрипевшего пса и перебросил через забор. Зыков, гордо откинувшись, ехал на коне царем. Он совершенно не отвечал на восторженные крики. Только изредка подымал нагайку и выразительно грозил толпе. Лишь показались ворота крепости, с вала пыхнул огонь и вместе с пламенем тарарахнул взрыв, как гром. Кони шарахнулись и заплясали. Бежавшая за отрядом толпа метнулась врассыпную, многие упали, опять вскочили, в ближних домах вылетели стекла. Зыков с подручными рысью въехал в крепость. На валу, около того места, где разорвало пушку, хрипя, полз на карачках бородатый, в поддевке человек. У самых ног зыковского коня он протяжно охнул, перевалился на спину и вытянулся, закатив глаза. На откосе неподвижно лежал еще один, зарывшись головой и руками в снег. - Чурбаны неотесанные, - раздраженно сказал Зыков. - Из пушки палить не могут. - Я им говорил, - замахал руками прибежавший, бледный весь, как полотно, солдат. - Пушка незнакомая, старинная, чорт ее ведает, что за пушка... А они до самых краев, почитай, набили порохом... Вот и... Трое твоих орудовали, двое тута-ка, эвот они... А третьего не знай куда фукнуло, поди, где ни то на крыше. Я от греха убег. Еще подходили солдаты, тряслись, как осинник. - Есть другая пушка? - спросил Зыков. - Ну-ка, давай сюда. И пороху скольки хочешь? Ладно. Дружно тянули от церкви заарканенную ржавую тушу пушки. Подтащили к откосу. Кричали, подергивая концы аркана: