Смекни!
smekni.com

Ватага (стр. 8 из 25)

Раз-два! Матка идет!

Раз-два! Подается!

Но пушка подавалась туго. Она лениво вползала вверх, как стопудовая черепаха.

- Дубинушку надо! - крикнул красавец Ванька-Птаха и заливисто запел:

Наш начальник Зыков

Чо-о-рный!..

Он отчаянный

Задо-о-рный!..

Да, э-е-е-ей, дуби-и-нушка, ухнем...

Да, э-е...

- А ну! - Зыков соскочил на землю и впрягся в аркан.

Все надулись, сразу запахло редькой, и пушка, злобно ощерив рот, ходом поползла наверх.

- Миклухин! - крикнул Зыков. - Орудуй... Ты бомбардиром был. Греми раз двадцать... Надобно на людишек трепет навести. А где ж красные правители? Большевики?

- В тюрьме... А главные перебиты были. Кой-кто остался.

- Всех на свободу.

- И жуликов?

- Всех. Моим именем. Большевики пусть спокойно по домам идут. Когда надо, покличу. Да пускай смирно сидят, а то... - он ткнул кулаком в грудь и гордо крикнул: - Я здесь власть! - Лицо его было сурово. - Эй, Гусак! Объяви нашим, чтоб разъезжались по домам. Чинно-благородно чтоб... моим приказом, строгим. Обид никаких. А то башки, как кочни, полетят! Гулять же будем по окончании делов. Срамных! Указывай фатеру.

ГЛАВА VII.

Луна разогнала все тучи. От звездного неба шел голубоватый зыбкий свет.

Деревянный двух-этажный дом купца Шитикова, с колоннами и резьбой, выходил на соборную площадь. Стекла отливали голубым блеском, как на солнце темно-синий шелк. Внутри, одинокий, пугливо светился огонек. У ворот, по углам и во дворе стояли вооруженные партизаны.

- Двери, - сказал Зыков, влезая на крыльцо.

Сверкнула сталь двух грузных ломов, дерево затрещало, и Зыков с рыжим поднялись наверх.

Зыков двинул плечом запертую дверь, и оба пошли в заднюю комнату на огонек. Их шаги в пимах были тяжелы и мягки. В спальне горела лампа, у образов две лампадки. Хозяин и хозяйка стояли под лампадками, лицом к дверям, умоляюще скрестив на груди руки. Страх перекосил, исковеркал их лица.

- Здорово, ваше почтение, - прохрипел Срамных. - Давай деньги!.. Три тыщи! Видишь, сдержал слово, самолично Зыкова привел. Вот - он, он! Давай деньги! - и захохотал. Хохот был хищный, злорадный. У хозяев остановилось сердце, враз похолодела кровь.

- Все возьмите... Батюшки мои, отцы родные... - и оба повалились на колени.

- Богачество можешь оставить при себе, - сквозь зубы сказал Зыков, горой шагая на них. В глазах Зыкова Шитиков мгновенно увидел свою смерть. Кособоко откачнулся и, прикрыв голый, как яйцо, череп ладонями, пронзительно завизжал. Зыков резко два раза взмахнул чугунным безменом, и все смолкло.

- Приплод есть? - спросил Зыков.

- Нету. Бездетные они. - Все лицо и глаза Срамных были в слюнявой и подлой улыбке.

- А там кто охает? - Зыков пошел с лампой в соседнюю комнату.

- А это ейная мать, больная...

- Выбросить в окно. С кроватью вместе.

Рыжий с двумя партизанами подняли кровать:

- Побеспокоить, бабушка, придется.

Старуха онемела: ворочала глазами и, как рыба, открывала ввалившийся рот. Поднесли к венецианскому окну и раскачали. Вместе с двойной рамой все кувырнулось на мороз.

Выбросили и те два трупа.

- Эх, дураки... Холоду напустили, - сказал Зыков.

- Законопатить можно. Эвот сколько ковров, - ответил рыжий. - Эй, пошукай-ка, братцы, гвоздочков.

Зажгли все лампы.

- А внизу кто? - спросил Зыков.

- Приказчики, да Мавра, стряпуха ихняя.

- Позвать стряпуху. - И сел на кресло.

Мавра была слегка подвыпивши. У самой двери она брякнулась на колени и поползла к Зыкову, голося басом:

- Ой ты, свет ты наш, ты ясен месяц... Батюшка, кормилец, не погуби... Разбойничек ангельский...

- Дура! Ты купчиха, что ли? Встань...

- Верная раба твоя... Ой, батюшка, милый разбойничек... - и заревела в голос.

Зыков нахмурился, подхватил ее под пазухи:

- Жирная, а дура, - и посадил рядом с собой на диван.

- Ой, ой, - скосоротилась она и засморкалась. - Ничевошеньки я знать не знаю, ведать не ведаю... Хошь режь, хошь жги... А только что...

- Слушай...

- Не буду у них, у проклятых буржуев, жить.

- Да слушай же...

- Знать не знаю, ведать не ведаю... Разбойничек ты мой хороший...

- Молчи, сволочь!. - внезапно вскочив, затряс Зыков под самым ее носом кулаками. - Срамных! Растолкуй ей, чтоб на двадцать ртов ужин сготовила... Да повкусней... А баня готова? Фу-у чорт, дура баба.

Третий раз грохнула пушка. Стекла и висюльки на лампе взикнули.

- Скажи тому обормоту, как его... Миклухину, достаточно палить. Завтра... - проговорил Зыков и пошел в баню.

Ему светил фонарем приказчик Половиков, нес веник с мылом, простыню и хозяйское белье.

Баня - в самом конце густого сада. Весь сад в пушистом инее, как черемуха в цвету. И все морозно голубело. На пуховом снегу лежали холодные мертвые тени от деревьев.

- Прикажете пособить? - спросил приказчик, приподымая шапку и почтительно клюнув длинным носом воздух.

- Нет. Уважаю один.

- Не потребуется ли вашей милости девочка или мадам? Можно интеллигентную... - приказчик осклабился и выжидательно стал крутить на пальце бороденку.

Зыков быстро повернулся к нему, задышал в лицо, строго сказал:

- Не грешу, отстань... - и вошел в баню.

Зажег две свечи, начал раздеваться.

Когда стаскивал с левой ноги пим, рука его попала в какую-то противную, холодную, как лягушка, слизь. Он отдернул руку. От голых пяток до боднувшей головы его всего резко передернуло, лицо сжалось в гримасу, во рту, в пищеводе змеей шевельнулось отвращенье:

- Тьфу! Мозги...

Он шагнул из бани и далеко забросил оба пима в сугроб.

От голубеющей ночи, со двора, пробирались к бане три всадника.

Зыков закрючил дверь, взял винтовку, китайский пистолет, нож и веник и нагишем вошел в парное отделение.

Когда он залез на полок и с азартом захвостался веником, пушка грохнула в четвертый и последний раз.

Продрогшие за длинный переход партизаны набились по теплым городским углам, кто где.

У молодой бабочки Настасьи пятеро. Маленькая, шустрая, она, как на крыльях, порхала от печки к столу, в чулан, в кладовку.

- Да ты ложись спать... Мы сами... Зыков не велел беспокоить зря. А Зыков скажет - отпечатает.

- Как это можно, - звонко и посмеиваясь возражала та.

На столе самовар, яичница, рыба, калачи - бабочка на продажу калачи пекла.

Четверо были на одно лицо, словно братья, волосы и бороды, как лен. Только у пятого, Гараськи, обветренное толсторожее лицо голо и кирпично-красно, как медный начищенный котел.

- А у тя хозяин-то, муж-то есть? - зашлепал он влажными мясистыми губами.

- Нету, сударик, нету... Воюет он... При Колчаке.

- При Колчаке? - протянул Гараська, прожевывая хлеб со сметаной. - Зыков дознается, он те вздрючит.

- По билизации, сударик... Не своей волей, - слезно проговорила бабочка, и сердце ее екнуло.

- По билизации ничего, - сказал мужик в красных уланских штанах. - Ежели по билизации, он не виноват.

Настасья успокоилась. Быстрые глаза ее уставились в бороды чавкающих мужиков.

- Кого же вы бить-то пришли? Большачишек, что ли?

- Кого Зыков велит, - сказал крайний мужик в овчинной жилетке с офицерскими погонами и крепкими зубами щелкнул сахар.

- Нам кого ни бить, так бить, - весело сказал Гараська и, обварившись чаем, отдернул губы от стакана.

- А ты нешто убивывал? - спросила бабочка.

- Убивывал. Я на приисках работал, там народ отпетый... Убивывал...

Глаза Настасьи испугались.

- Гы-гы-гы, - загоготал Гараська. - Вру, вру... А вот я бабенок уважаю чикотать, - он квакнул по-лягушачьи и боднул хозяйку в мягкий бок:

- А зыковский наказ забыл, паря? Оглобля!.. Чорт... - окрысились на Гараську мужики.

- Так тебе Зыков и узнал, - с притворной заносчивостью сказал Гараська, подмигивая мужикам.

Все плотно наелись и рыгали. Молодые мужики, раздувая ноздри, примеривались к хозяйке глазом: бабочка круглая. Вот только что Бог ростом обделил. Одначе, не хватит на всю артель.

- Ну, братцы, дрыхнуть.

Настасья улеглась за занавеской на кровати, партизаны в соседней комнатушке на полу, разбросив шубы.

Старший, Сидор, задал лошадям овса, помолился Богу и бесхитростно до утра завалился спать.

Почти по всему городку партизаны крепко спали. Только выходы на окраинах караулили зоркие глаза, да разъезды, тихо переговариваясь, рыскали по улицам.

А вот за крашеными воротами драка, гвалт: два партизана, голоусик с бородатым, пьяные, вырывали друг у друга деревянную шкатулку.

- Моя! - кричал голоусик.

- Врешь! Я первый увидал.

И оба залепили друг другу по затрещине.

Разъезд загрохотал в калитку и въехал во двор:

- Язви вас! Вы драться?!.

Партизаны крепко спали, и пушка сомкнула свое хайло, только обывателей мучила бессонница. Воля в каждом померкла, покривилась, всяк почувствовал себя беззащитным, жалким, как заключенный в тюрьму острожник. Люди были, как в параличе, словно кролики, когда в их клетку вползет удав. Озадаченные обыватели то здесь, то там чуть приоткрывали дверь на улицу и прислушивались к голубой морозной ночи.

Но ночь тиха.

И это обманное безмолвие еще больше гнетет их. Каждый предвидел, что завтрашний день будет страшен: сам Зыков здесь.

Трепетали купцы и все, у кого достаток, трепетали чиновники и духовенство. Мастеровые, мещане и просто беднота тоже вздыхали и тряслись: Зыкову как взглянется, и хорошая и дурная про него идет молва.

Ой, не даром нагайкой Зыков погрозил. А кто у костров стоял? Простой народ. Вот ввязались позавчера в бунтишко... Эх, чорт толкнул, попы подбили с богатеями!.. Эх, эх... Пускай бы правили городом большевики, тогда б и Зыков не при чем.