Автор: Панаев И.И.
Панаев Иван Иванович
Дочь чиновного человека
Повесть
Не сердись за правду!
В наш век, в разврате утучневший, просит
Прощенья у порока добродетель
И ползает, моля о позволенье
Творить добро ему же...
Шекспир.
ГЛАВА I
Уста мои сомкни молчаньем,
Все чувства тайной осени;
Да взор холодный их не встретит
И луч тщеславья не просветит
На незамеченные дни...
Веневитинов.
Чиновнику Теребеньину лет около шестидесяти; у него темные волосы с проседью,
обстриженные под гребенку; маленькие глаза, почти без движения, цвета болотной воды,
и толстые губы. Он небольшого роста и всегда носит вицмундир. Белый галстук
несколько раз обвертывается кругом его шеи; этот белый галстук по утрам, в должности,
бывает на нем не совсем чист, хотя, по словам его, он носит белые галстуки именно
только для чистоплотности. "На черных-де, - говорит он, - незаметна грязь, а на белом вот
сейчас так и видно малейшее пятнышко". У него три вицмундира: одни весь истертый по
швам, который он носит в департаменте, другой поновее, который он обыкновенно
надевает по воскресным и табельным дням, также отправляясь куда-нибудь в гости к
приятелям на бостончик или на вистик; третий, совершенно новый, хранится собственно
для директорских обедов и вечеров. На днях Осип Ильич (так звали г-на Теребеньина) за
долговременную и усердную службу представлен к награждению. Недавно он променял в
Гороховой улице у часовых дел мастера свои старинные, толстые, серебряные часы на
серебряные же потонее. "Те, - говорит он, - в форме луковицы, кроме своей тяжести,
весьма неудобны были для ношения, потому что совершенно препятствовали застегнуть
вицмундир. Как застегнешь его, сейчас образуется горб на левом боку. Оно и некрасиво,
да и трется это место скорее. А жаль, - прибавлял он, - часы были верные: только четыре
раза в год поверять отдавал". До мая 1826 года Осип Ильич носил гусарские сапожки без
кисточек; с мая 1826 года он носит узенькие панталоны без штрипок, подбирающиеся
кверху, когда он садится. Чин действительного статского советника - любимейшая его
фантазия, цель, к которой он направляет все свои действия: если он сидит, сморщив брови
и шевеля губами, он наверно размышляет о чине действительного статского советника;
если ходит от одного угла комнаты до другого скорыми шагами, приставив указательный
перст к середине лба, он думает: "Какими бы средствами поскорее достичь до такого
почетного чина? Генерал! гм! Оно хоть и не совсем вельможа, а все-таки наравне с
знатью. - Ваше превосходительство, Осип Ильич! - Что вам надобно? - Его
превосходительству Осипу Ильичу! - А! это Теребеньину. - Вашему превосходительству,
Осипу Ильичу, известно, что... Да, да, славный чин действительный статский советник, и
титулование приятное! Как бы это поскорее хоть в статские советники? Что ж? почему
мне не быть действительным статским советником? почему?.. Да чем же лучше меня
Захар Михайлович? чем?" Осип Ильич терпеть не может ничего книжного и совершенно
презирает всех писателей. Он никогда ничего не читает из печатного, кроме Адрес- календаря, Месяцеслова, Санкт-Петербуржских и Сенатских ведомостей. "Писатель! ну
что ж? эка штука, писатель! - часто говаривал он. - Что в них, в этих писателях? пользу,
что ли, какую приносят? Деловому человеку не очень есть время читать их побасенки-то.
Другое дело, когда в театр сходить посмеяться. Ну тут всё не то: и музыка играет, и
костюмы разные, да и иной, черт его знает, так живо представляет". Осип Ильич перед
обедом обыкновенно выпивает рюмку настойки Трофимовского. "Эта вещь солидная,
лекарственная", - замечает он, глотая настойку, покрякивая и поморщиваясь.
Супруга Осипа Ильича - дама лет сорока девяти, небольшого роста, толстая и
необычайно коротконогая; лицо ее - круглое, как тыква, и шероховатое, как дыня- кандалупка, покоится на груди, потому что шеи у нее совсем не имеется. Она нрава
довольно сварливого, занимается рачительно хозяйственною частию; за какие-либо
проступки и ослушание сама бранит лакея и мужика, который нанимается нарочно для
ношения воды, мытья посуды и прочего (Осип Ильич в эти дела не вмешивается); три раза
в день пьет кофе, каждый раз по две чашки, несмотря на докторское увещание и на угрозу,
что с ней может сделаться удар. Дома она ходит простоволосая, и волосы ее с очень
заметною проседью, по причине жесткости своей, никогда не лежат на голове гладко,
даже несмотря на то, что она два раза в неделю помадится полтинной помадой "au citron".
"Знаем мы, батюшка, эту французскую помаду, - говорит она, - черт ли в ней, от нее как
раз волосы вылезут". В две недели раз по четверкам Осип Ильич обедает у директора; к
этому уже привыкла Аграфена Петровна, и поэтому по четверкам в две недели раз она
садится за стол двумя часами ранее обыкновенного, то есть вместо четырех в два,
приговаривая: "Вот это христианский час, а то жди себе до четырех часов, - ведь и
аппетит пропадет совсем". И, несмотря на эту фразу, Аграфена Петровна всегда очень
аппетитно кушает. В год два раза Осип Ильич позволяет себе некоторые вольности,
например, обедать где-нибудь во французской ресторации, преимущественно у Дюме,
сговорившись заранее с двумя, тремя приятелями - своими сверстниками.
- Копейка лишняя завелась, - говорит он, улыбаясь, - что делать?
В эти торжественные дни физиономия Осипа Ильича с самого утра выражает
совсем не то, что обыкновенно; он все как-то искоса посматривает на Аграфену Петровну,
полуулыбается и покашливает:
- Аграфена Петровна! Аграфена Петровна!
- Ну, что там такое?
- Дайте-ка-с, матушка, чистую манишку да шейный платок. - При этом он берет
щепотку табаку и с расстановками внюхивает его в себя, как бы желая придать себе этим
несколько более твердости.
- Да куда же это вы идете, Осип Ильич? Давно ли я дала вам чистый платок и
манишку? Что за наряды в департаменте? И в этом просидите, невелика важность!
- Оно конечно, да все, знаете, не так хорошо. Вот, говорят, сегодня какой-то
военный генерал будет. Ему, дескать, директор будет показывать департамент, так
слышно; как же начальствующим лицам... ведь надобно же почище одеться.
- Да мало ли что врут! А разве директор-то не сказал бы тебе об этом?
Осип Ильич при таком вопросе принялся снова за табакерку и задумчиво
перебирал руками табак.
- Сказал, оно конечно... А что, Аграфена Петровна, у вас расходных-то, я чай,
немного осталось? Впрочем, что ж? вот скоро и треть подвигается. Уж нынче третное я
все сполна вам отдаю.
- И давно бы так, батюшка! Подержи-ка хоть раз сам расход, так и увидишь, что
значит: и туда деньги, и сюда деньги, и то вздорожало, и другое вздорожало...
- Все отдам, все сполна, до копеечки.
- Смотрите же, Осип Ильич.
- Ей-богу! Аграфена Петровна. А что же, чистую-то манишку?
- На вас и гладить не упасешься: чистую да чистую, подавай откуда хочешь.
- Вы сегодня не ждите меня обедать - завален делами: может, и до пяти часов
придется посидеть.
- Да говорите без обиняков. Что вы, обедать, что ли, куда собираетесь?
- Может статься, и обедать куда пойдем.
- Куда же, нельзя ли узнать?
- Марк Назарыч с Николаем Игнатьичем приглашают меня.
- Уж предчувствовала, предчувствовала! На дебош в какую-нибудь немецкую
ресторацию. Там славно обирают русские денежки; мастера, нечего сказать! Только
попадись к ним - обдерут как липку.
- Марк Назарыч говорит, что...
- Знаем мы твоего Марка Назарыча: ему бы на чужой счет пожуировать, а в доме
трава не расти. Палагея Емельяновна все порассказала мне, все: кровавыми слезами
плачет бедняжка, истинно кровавыми; кулаком слезы утирает.
- Ну да я пожалуй и не пойду.
- Идите, ждите, никто не мешает вам; а небось как спросишь: "Осип Ильич, на
расходы надо", - так и закобенется. "Да откуда мне взять денег? да что я, делаю, что ли,
деньги?" А вот как на дебоширство, так небось есть.
- Ну, ну, бог с вами! сказал, что не пойду.
Это со стороны Осипа Ильича была только одна фигура уступления; после долгого
крика и шума он поставлял-таки на своем, выпрашивал чистый галстук и манишку и после
присутствия отправлялся с приятелями покутить.
У Дюме они выпивали обыкновенно каждый по бутылке простого столового вина,
белого или красного, смотря по вкусу; каждый спрашивал по бутылке шампанского, и все
вместе обращали на себя всеобщее внимание.
Осип Ильич, наливая в стакан красное вино, сперва подносил его к носу.
- Вино ординарное, Марк Назарыч, а букет хорош; понюхайте.
Потом, сморщивая брови, он приподнимал стакан к свету, поворачивая его в руке,
все перед светом, и, после таких маневров, обращался снова к Марку Назарычу:
- И цвет не дурен: густоват, правда, немножко. Что, я думаю, им обходится по
полутора бутылка?
В заключение он выпивал стакан и обтирал салфеткою губы.
Точно как для мужа были истинно высокоторжественными днями в жизни те дни, в
которые он обедывал во французской ресторации, - так для жены те, в которые она ходила
с визитом к генеральше Поволокиной, у супруга которой ее Осип Ильич был стряпчим,
или, говоря высоким слогом, ходатаем по делам.
Муж, припоминая что-либо, всегда говаривал:
- Когда же это было? с месяц, что ли? Последний-то раз я обедал у Дюме шесть
недель тому назад. Ну, да оно так и будет. - И в таком случае, жена почти всегда
возражала ему:
- Что ты это? перекрестись, голубчик. Ведь это было за две недели до рождения ее
превосходительства Надежды Сергеевны Поволокиной; а я после того еще раз была у нее
перед заговенами.
Осип Ильич был человек, как мы уже выше заметили, очень нужный для супруга
этой Надежды Сергеевы Поволокиной, и потому он очень дорожил Осипом Ильичом. Он